Йен Макдональд
Река Богов
– Нет, я имел в виду классическую музыку. Западную классику. Ренессанс, барокко.
– Да, я, наверное, представляю, что это такое, но настоящего интереса не испытываю. Боюсь, подобная музыка кажется мне одной сплошной истерикой.
– Наверное, вы говорите о романтиках, – замечает мужчина с приятной улыбкой, уже твердо зная, что у него с Шахин Бадур Ханом много общего. – А чем вы сами занимаетесь?
– Я государственный служащий, – отвечает Шахин Бадур Хан.
Мужчина на мгновение задумывается над его ответом.
– Я тоже, – говорит он. – А можно поинтересоваться, где именно вы работаете?
– В информационном управлении, – отвечает Шахин Бадур Хан.
– Борьба с сельскохозяйственными вредителями, – сообщает о себе мужчина. – Значит, за наших хозяев!
Он поднимает бокал, и Шахин Бадур Хан замечает, что костюм собеседника испачкан грязью и сажей.
– Да-да, конечно, – отвечает Шахин Бадур Хан. – В самом деле счастливое дитя.
На лице у мужчины появляется гримаса.
– К сожалению, не могу с вами согласиться. У меня есть претензии к генной инженерии.
– Вот как?
– Это кухня, в которой варится революция.
Шахин Бадур Хан поражен горячностью, с которой мужчина произнес последнюю фразу. Он продолжает:
– Бхарату сейчас меньше всего нужна еще одна каста. Они могут называть себя брахманами, но на самом деле это самые настоящие неприкасаемые. – Мужчина вдруг понимает, что слегка забылся. – Извините, я ведь, собственно, ничего о вас не знаю, так как…
– У меня два сына, – говорит Шахин Бадур Хан. – Оба родились самым обычным традиционным способом. Теперь они уже, слава Богу, благополучно учатся в университете, где, вне всякого сомнения, каждый вечер и ночь заняты поиском суженых, что наверняка обречено на провал.
– Мы живем в деформированном обществе, – комментирует его слова собеседник.
Шахин Бадур Хан задается вопросом, не джинн ли этот человек, посланный для того, чтобы озвучить его собственные мысли, которые он сам постоянно повторяет в душе. Хан вспоминает молодую пару, что имела впереди блестящую карьеру, сияющие жизненные перспективы, гордых родителей, радующихся счастью своих детей. И, конечно, гордых за будущих внуков, за сыновей своих детей. Самое главное в жизни – родить сына. И вот начинаются приемы у врачей; семейства, собирающиеся специально для обсуждения результатов медицинских тестов. Затем – горькие маленькие таблетки и мерзкое, отвратительное время ожидания. Шахин Бадур Хан не знает и не может знать, сколько неродившихся дочерей было уничтожено подобным образом.
Он бы с удовольствием продолжил беседу с этим человеком, но внимание мужчины внезапно привлек кто-то в зале. Шахин следит за его взглядом. Та женщина, о которой с таким презрением говорила Билкис, очаровательная «поселянка», пробирается сквозь взволнованную толпу гостей. Вот-вот прибудет дива.
– Моя жена, – сообщает мужчина. – Она меня зовет. Пожалуйста, извините. Было очень приятно с вами познакомиться.
Собеседник Хана ставит бокал с шампанским на землю и идет к женщине.
Слышатся аплодисменты, на сцену выходит Мумтаз Хук. Она улыбается, улыбается, улыбается своим слушателям. Ее первая песня сегодня будет подарком щедрым хозяевам – в надежде на счастье, долгую жизнь и процветание их благословенного ребенка. Музыканты ударяют по струнам.
Шахин Бадур Хан уходит.
Он поднимает руку, чтобы остановить какое-нибудь такси, редкое в здешних краях, где живут люди, располагающие собственным транспортом. Но безуспешно. Тут какой-то авторикша с громыханием проезжает мимо, останавливается у разрыва в разделительной полосе и подъезжает к тротуару. Шахин Бадур Хан спешит к нему, но рикша резко поворачивает и откатывает к противоположному тротуару. Шахин Бадур Хан замечает фигуру в тени пластикового навеса, укутанную в какую-то ткань.
Авторикша вновь пересекает разделительную линию и с грохотом подъезжает к Шахин Бадур Хану. Из повозки глядит лицо – элегантное, чуждое, хрупкое. Под скулами залегли тени. Свет поблескивает на безволосом, посыпанном слюдой черепе.
– Прошу вас, вы можете разделить со мной прогулку.
Шахин Бадур Хан отшатывается, как будто джинн произнес тайное имя его души.
– Не здесь, не здесь, – шепчет он.
Ньют моргает глазами. Медленный поцелуй. Рев мотора, маленький фатфат влетает в ночной поток машин. Свет уличных фонарей падает на серебряный медальон на шее у ньюта – трезубец Шивы.
– Нет, – умоляет Шахин Бадур Хан. – Нет…
Он человек, на котором лежит большая ответственность. Сыновья выросли и покинули дом, жена все эти годы была для него практически чужой. Но у него есть такое множество других обязанностей: проблемы войны и мира, засухи, целое государство, о котором надлежит заботиться. Тем не менее водителю Хан дает вовсе не адрес своего дома. Они едут совсем в другое место, в особое место. Куда, как он надеется, ему больше уже никогда не придется ездить. Жалкая надежда. То особое место находится в гали, слишком узком для машин. Над головой нависают деревянные джхароки с искусной резьбой и старые испорченные кондиционеры. Шахин Бадур Хан открывает дверцу такси и выходит в иной мир. Он напряженно и часто дышит, с трудом сдерживая дрожь. Вот пришли… В быстро исчезнувшем свете открывшейся и тут же закрывшейся двери – два силуэта, слишком изящные, слишком элегантные, слишком хрупкие и беззащитные для земных созданий.
– О, – издает он приглушенный возглас. – О!..
14
Тал
Тал бежит. Чей-то голос из такси зовет Тал. Ньют не оглядывается. И не останавливается. Тал бежит, шаль развевается за спиной размытым пятном темно-синего пейсли. Истошно сигналят автомобили, чьи-то лица изрыгают проклятия. Тал чувствует запах пота и видит блеск чужих зубов. Чудом выскакивает из-под колес маленького быстрого «форда». Отовсюду слышны звуки музыки. Тал поворачивается, обходит оглушительно воющие сирены грузовиков, ловко проскальзывает между пикапом и автобусом, отправляющимся от остановки. Ньют задерживается на мгновение на островке безопасности, чтобы оглянуться назад. Маленькое такси все еще пыхтит у тротуара. Рядом стоит какая-то фигура, залитая светом фар.
Тал ныряет в стальной поток машин.
Этим утром Тал пытается спрятаться от всех за якобы срочными делами, за сказками о нестерпимой головной боли, но все равно каждый считает своим долгом подойти и получить хотя бы небольшую толику бликов сла-а-авы зна-а-аме-нитых люде-е-ей на та-а-акой гла-а-амурной вечеринке. Нита была просто зачарована. Даже на первый взгляд вполне равнодушные к подобным делам крутые ребята, то и дело мелькавшие мимо компьютера Тала, ухитрялись – конечно, не напрямую, – атаковать Тала намеками и подозрениями. Сеть полнилась сообщениями о вечеринке – так же, как и новостные каналы. Даже выпуски новостей часа отправляли снимки с приема на палмы по всему Бхарату. И на одном из снимков было изображение двух ньютов, танцующих в центре зала под аплодисменты и задорные выкрики присутствующих.
И тут у Тала за глазами включился нервный Кунда-Хадар, и все снова ожило. Абсолютно все. До мелочей. Каждая подробность. Ласки в такси, нечленораздельные бормотания и кощунства в отеле в аэропорту. Утренний свет, серый и беспощадный, обещающий еще один день нестерпимой жары, и карточка на подушке…
– О… – шепчет Тал. – Нет.
Тал возвращается домой поздно – из-за торжеств по поводу приближающегося бракосочетания Апарны Чавлы и Аджая Надиадвала – с развившейся за день манией преследования. Скорчившись в фатфате, ньют чувствует давление карточки, лежащей в сумке, тяжелой и опасной, как пакет с радиоактивным веществом. Необходимо сейчас же избавиться от нее. Выбросить в окно. Пусть она как бы сама собой упадет на пол такси. Потерялась и забылась – вполне естественно. Но Тал не может так поступить. Тал страшно боится того, что это – любовь, и у Тала нет соответствующего саундтрека для подобного состояния.
На лестнице снова много женщин, они то идут вверх по ступенькам, то спускаются, несут пластиковые ведерки с водой, болтают, но вдруг их голоса затихают – они замечают, что мимо протискивается Тал, бормоча путаные извинения. За спиной Тала звучат приглушенный шепоток и хихиканье. Любой шорох, любая доносящаяся откуда-то мелодия сильной пощечиной бьет по лицу Тала. Не думай об этом. Через три месяца тебя здесь не будет. Тал вваливается в свою комнату, срывает с себя сделавшиеся отвратительными, пропахшие табачным дымом вечерние одежды и бросается в постель.
Тал программирует двухчасовой сон без сновидений, однако возбуждение, сильная боль в сердце и какое-то мучительное чувство растерянности преодолевают технологическую заданность. Ньют лежит, смотрит на полоски света, отбрасываемые оконными рамами, на то, как они движутся по потолку, похожие на медлительных червячков, и вслушивается в хаотический бесконечный хорал городского шума.
Тал вновь развертывает в памяти безумную ночь, разглаживая ее мучительные неровности. Вечер был нужен Талу не для того, чтобы найти возлюбленного, даже не для того, чтобы потрахаться. Вечер был нужен Талу, чтобы совсем немного поразвлечься среди знаменитостей и получить свою крошечную долю гламура. Талу не надо возлюбленных. Талу не требуется усложняющих жизнь связей. Тал не нуждается в путанице. И меньше всего Талу нужна любовь с первого взгляда. Любовь и все остальные ужасы, которые, как еще недавно казалось Талу, остались в Мумбаи.
Мама Бхарат не сразу ответила на стук Тала. Похоже, ей нездоровится, она с трудом открывает дверь. У Тала нашлась чашка воды, которой хватило для небольшого омовения – смыть с себя остатки сна и грязи, но дым, алкоголь и секс как будто въелись в само существо Тала. Их запах вызывает отвращение. Пока старушка готовит чай, ньют, сидя на низком диване, смотрит новости по кабельному телевидению, почти отключив звук. Мама Бхарат теперь все делает очень медленно, слабеет с каждым днем. Ее старость пугает Тала.
– По-моему, – говорит Тал, – я понимаю, что такое любовь.
Мама Бхарат откидывается на спинку кресла и сочувственно качает головой.
– В таком случае тебе надо все мне рассказать.
Тал начинает свой рассказ от момента выхода в парадную дверь подъезда и доводит его до карточки на подушке.
– Покажи мне карточку, – просит Мама Бхарат.
Она вертит ее в потемневших, изуродованных временем руках. Сжимает губы.
– У меня вызывает большие сомнения мужчина, оставляющий карточку не с домашним, а с клубным адресом.
– Но ньют – не мужчина.
Мама Бхарат закрывает глаза.
– Ну конечно. Прости. Хотя ведет он себя как мужчина.
Пылинки поднимаются на горячей полоске солнечного света, пробивающейся сквозь растрескавшийся деревянный ставень.
– Ну и что же по отношению к нему ты чувствуешь?
– Любовь.
– Я не об этом. Какие планы относительно него?
– Я думаю… Мне кажется… Я хочу быть с этим ньютом, я хочу идти туда, куда идет ньют, видеть то, что видит ньют, делать то, что делает ньют, – просто для того, чтобы знать множество мелких, но очень важных вещей. Вам что-нибудь понятно?
– Я все поняла, – отвечает Мама Бхарат.
– И как вы думаете, что мне делать?
– А что же еще можно сделать?
Тал резко встает, сжав руки.
– Значит, так я и поступлю.
Маме Бхарат удается удержать стакан Тал, который из-за слишком решительного движения мог упасть на ковер и залить его горячим сладким чаем. Шива Натараджа, бог танца, с полки на этажерке наблюдает за происходящим. Его все сокрушающая нога занесена над несчастным миром.
Остатки дня Тал проводит в традиционной отключке, которая представляла собой формальный и достаточно сложный процесс, начинавшийся с составления микса. Для подобного занятия существовало название «STRANGE CLUB».[24] Сарисинные ди-джеи составляли подборку из последних забойных грувов и традиционных вьетнамских, бирманских и ассамских мелодий.
Тал сбрасывает с себя одежду, подходит к зеркалу, поднимает руки высоко над головой, любуется своими округлыми плечами, по-детски изящным торсом, полными бедрами – без всяких половых органов между них. Тал подносит запястья рук к зеркалу, внимательно рассматривает отражение гусиной кожи от подкожных контрольных штифтов, созерцает очень красивые шрамы на руках.
– Ну что ж, играй!
Музыка включается с такой силой, что сотрясается пол. И практически сразу же сосед по имени Пасван начинает стучать в стену и орать что-то о шуме, ночной смене, собственной бедной жене и детях, которых мерзкие извращенцы-педерасты-гомики доводят до безумия.
Налюбовавшись отражением в зеркале, Тал в танце доходит до уютного местечка рядом со шкафом и балетным взмахом руки отодвигает занавеску. Покачивая телом в ритме музыки, ньют рассматривает свои костюмы, представляя различные сочетания, находя в них неожиданную символику, туманные намеки. Господин Пасван уже колотит в дверь, клянется, что он спалит всех сумасшедших паразитов в округе, вот посмотрите!.. Тал раскладывает на кровати подобранную им комбинацию, вновь в танце перемещается к зеркалу, открывает коробочки с гримом и косметикой.
К тому времени, когда солнце село в роскошные грязно-карминные и кровавые цвета заката, ньют уже полностью готов к тому, чтобы отправляться в путешествие. Пасваны примерно час назад перестали стучать в стену, и теперь до Тала долетали только отчаянные всхлипывания.
Ньют извлекает чип из плеера, сует его в сумочку и отправляется в темную-темную ночь.
– Отвезите меня в указанное здесь место.
Водитель фатфата смотрит на карточку и кивает. Тал включает микс и откидывается на сиденье, чувствуя приближение экстаза.
Клуб расположен в весьма непривлекательном переулке. Но Талу прекрасно известно, что большинство лучших клубов располагается именно в таких районах. Входная дверь – резного дерева, посеревшая, с множеством прожилок от жары и грязи; такое впечатление, что она здесь еще с доколониальных времен. Мигает глазок маленькой камеры слежения. Дверь открывается от простого прикосновения. Тал отключает микс, прислушивается. Звук традиционного дхола и бансури. Ньют делает судорожный вдох и входит.
Здесь когда-то жил какой-то большой господин. Балконы, сделанные из того же сильно поврежденного временем сероватого дерева, поднимаются на целых пять этажей вокруг внутреннего дворика, теперь полностью застекленного. Вьющиеся растения и бананы буйно разрослись по стенам, по резным деревянным колоннам, расползлись они и по ребрам стеклянного купола. Из самого центра крыши свисают гроздья биолюминисцентных ламп, похожие на странные вонючие плоды. На выложенном плиткой полу расставлены терракотовые масляные светильники. Повсюду мерцание и загадочные тени. Из углублений в крытых деревянных галереях слышны звуки приглушенной беседы и мелодичное журчание смеха ньютов. Музыканты, самозабвенно сосредоточившиеся на своих мелодиях, сидят на коврике лицом друг к другу у центрального бассейна – мелкого четырехугольника, заросшего лилиями.
– Добро пожаловать.
Словно в кино перед Талом появляется маленькая, похожая на птичку женщина. На ней малиновое сари и бинди представительницы касты брахманов. Она идет, немного склонив голову набок. Тал внимательно смотрит на нее. Ей, наверное, лет семьдесят – семьдесят пять. Взгляд женщины скользит по лицу Тала.
– Пожалуйста, чувствуйте себя как дома. У меня гости из всех слоев общества, из Варанаси и окрестностей.
Среди широких листьев женщина находит крошечный банан, срывает его, очищает от кожуры и протягивает Талу.
– Ну, давайте, ешьте, ешьте. Они у меня растут просто так, я за ними не ухаживаю.
– Мне не хотелось бы проявлять невежливость, но…
– Вы желаете знать, для чего это. Для того, чтобы вы почувствовали себя так, как чувствуют себя все находящиеся здесь. Для начала каждый должен съесть один такой плод. Существует множество его разновидностей, но начинаем мы с тех, что растут у дверей. Остальное вы узнаете позже. Расслабьтесь, дорогуша. Помните: вы среди друзей.
Она вновь предлагает Талу банан. Принимая его у нее из рук, Тал замечает изгиб пластика у женщины за правым ухом. Все сразу становится понятным: и своеобразный взгляд, и наклон головы. Хёк слепого. Тал надкусывает банан. У плода действительно вкус банана. И вдруг неожиданно для себя Тал начинает различать незамеченные раньше детали резьбы на деревянных балюстрадах, узор плитки на полу, цвета и особое плетение дхури. Теперь отчетливо звучат отдельные музыкальные партии, и ньют чувствует, как они сталкиваются, переплетаются, сливаются в единую мелодию. У Тала необычайно усиливается острота всех чувств. Сознание становится ясным. Ньют чувствует в затылке некое тепло, нечто подобное внутренней улыбке. Тал еще дважды кусает банан и съедает его полностью. Слепая старушка забирает у него кожуру и бросает ее в маленькое деревянное мусорное ведро, уже наполовину заполненное чернеющей пахучей кожицей плодов.
– Мне нужен кое-кто. Транх.
По лицу Тала скользит ищущий взгляд черных глаз старушки.
– Транх. Милашка. Нет, Транх здесь нет… пока… Но Транх придет, придет…
Старушка радостно сжимает руки. Начинает действовать банан, и Тал чувствует, как мягкое тепло распространяется от агнья-чакры по всему телу. Ньют включает свою музыку и приступает к изучению загадочного клуба. На балконах вокруг небольших столиков расставлены низенькие диванчики. Для тех, кто не желает есть бананы, имеются элегантные медные кальяны. Тал проплывает мимо группки ньютов, окутанных облаком дыма. Они наклоняют головы, приветствуя Тала. Однако здесь не только ньюты, здесь много обычных людей. В углу, в алькове, китаянка в восхитительном черном костюме целует ньюта. Ньют лежит на спине на широком диване. Пальцы китаянки ловко поигрывают с гормональной гусиной кожей на предплечье у ньюта. Что-то внутреннее подсказывает Талу, что лучше бы отсюда уйти, но это ощущение сразу же вытесняется приятным теплым чувством полной утраты ориентации в пространстве. Еще один банан – и все будет хорошо.
Тал осторожно делает шаг к краю пруда, чтобы получше рассмотреть балконные ярусы. Чем выше вы поднимаетесь, тем меньше одежды вам нужно, делает вывод Тал. Все в порядке. Все в полном порядке. Так сказала слепая женщина.
– Транх?.. – произносит Тал у группы, сгрудившейся у источающего сильный аромат кальяна.
Совсем еще юный и такой хрупкий очаровательный ньют с тонкими чертами восточноазиатского лица выглядывает из-под множества мужских тел.
– Извините, – говорит Тал и проходит мимо.
– Вы видели Транх? – спрашивает Тал у какой-то нервной дамы, стоящей у дивана рядом со смеющимися ньютами.
Они все поворачиваются и пристально смотрят на Тала.
– Транх еще нет?
Мужчина стоит у третьей лозы с волшебными бананами. На нем неброский полуофициальный вечерний костюм. «Джейджей Валайя», Талу сразу же становится ясно по покрою. Элегантный мужчина, худощавый, среднего возраста, явно проявляющий заботу о своей внешности. Правильные, красивые черты лица, тонкие губы, недюжинный ум в быстрых проницательных глазах. Но и глаза, и лицо какие-то нервные. А руки – Тал видит это благодаря сказочной силе, которую придали его зрению бананы, предельно концентрирующие внимание, – великолепно ухожены и… заметно дрожат.
– Простите? – говорит щеголеватый мужчина.
– Транх… Транх здесь?
Чувствуется, что мужчина находится в некотором затруднении. Он срывает банан с небольшой грозди рядом со своей головой и предлагает Талу.
– Мне нужен кое-кто, – говорит Тал.
– Кто же именно? – спрашивает мужчина и вновь протягивает банан.
Тал жестом отказывается.
– Транх. Вы не…
Тал уже идет дальше.
– Пожалуйста! – Мужчина зовет Тала, зажав банан в кулаке, словно фаллос. – Постойте, поговорите со мной, просто поговорите…
И тут Тал видит…
Даже в мерцающем свете масляных светильников, даже в тени, отбрасываемой балконом, этот профиль невозможно спутать ни с чьим другим. Изгиб скул, то, как ньют наклоняется вперед и как энергично взмахивает руками во время беседы… Смех, напоминающий звон храмового колокола…
– Транх.
Ньют не поднимает взгляда, увлеченный беседой с друзьями, столпившимися вокруг низкого столика. Они делятся какими-то общими воспоминаниями.
– Транх.
Теперь Тал услышали. Транх поднимает взгляд. Первое, что Тал читает в устремленных на него глазах, – абсолютное и совершенно искреннее непонимание. Кто вы такой? Но потом – узнавание, воспоминание, удивление, шок, раздражение. И наконец – растерянность и досада.
– Извините, – говорит Тал и выходит из алькова. Все взгляды устремлены на Тала. – Извините. Ошибся…
Ньют поворачивается и тихо ускользает. Голова Тала раскалывается от желания разрыдаться. Тот застенчивый чело век все еще стоит среди зелени. Продолжая ощущать на себе чуждый и враждебный взгляд, Тал берет банан из мягкого кулака мужчины, сдирает кожуру и впивается в него зубами. И почти тотчас же ньют начинает чувствовать, как дворик рас ширяется до бесконечности. Тал предлагает странный фрукт мужчине.
– Спасибо, не надо, – мямлит тот в ответ, но Тал решительно берет его за руку и ведет к свободному дивану.
Ньют все еще чувствует жжение от того страшного взгляда у себя на затылке.
– Итак, – говорит Тал, садясь на диван и опуская руки на колени. – Вы хотели поговорить со мной. Что ж, давайте поговорим.
Взгляд, брошенный в сторону. Те, другие, все еще про должают смотреть на них. Тал доедает банан, чувствуя зачаровывающее притяжение мерцающих светильников. В следующее мгновение мысль Тала обращается к фасаду курдского ресторана. Официант быстро проводит ньюта мимо столиков, мимо удивленных костюмеров прямо к маленькой кабинке в самом конце помещения, разделенного источающими аромат ширмами из резного кедра.
Бананы слепой старушки, подобно хорошим гостям, пришли вовремя и ушли рано. Тал чувствует, как резные геометрические узоры на деревянных ширмах возвращаются откуда-то из межзвездных пространств и сжимаются до обычного размера, вызывая какие-то клаустрофобические ощущения. В ресторане жарко, и голоса посетителей, шумы кухни и улицы кажутся слишком близкими и громкими.
– Надеюсь, вы не возражаете против этого ресторана… мне не нравится там, где мы только что были, – говорит мужчина. – Трудно беседовать… беседовать по-настоящему. Здесь очень хорошо и так ненавязчиво.
Им приносят еду и бутылку прозрачного алкоголя вместе с кувшином воды.
– Арак, – говорит мужчина, наливая немного из бутылки. – Сам я не пью, но слышал, что арак может вдохновить на мужественные поступки.
Он добавляет воды. Тал с удивлением наблюдает за тем, как прозрачная жидкость приобретает сверкающий молочно-белый цвет. Ньют глотает, морщится от привкуса аниса, затем делает еще один глоток, меньший, более выверенный.
– Ньют – чуутья, – провозглашает Тал. – Транх. Ньют – чуутья. Ньют даже не глядит на меня. Сидит и что-то мычит со своими друзьями. Мне не следовало приходить.
– Как трудно найти того, кого можно было бы просто послушать, – говорит мужчина. – Того, кто не связан жестким расписанием, кто ничего у меня не просит и не пытается мне ничего продать. Там, где я работаю, все стремятся услышать, что я намерен сказать, каждое слово, произнесенное мной, ценится дороже золота. До встречи с вами я был на торжественном официальном приеме. Все смотрели мне в рот. Кроме одного человека. Очень странного человека, сказавшего весьма странную вещь. Он заявил, что мы – деформированное общество. И я слушал его, внимательно слушал.
Тал делает еще один совсем маленький глоток арака.
– Чо чвит, нам, ньютам, такое хорошо известно.
– Ну, расскажите мне о ваших секретах. Расскажите мне о себе. Я хотел бы узнать о вас как можно больше.
Под внимательным взглядом этого человека Тал остро чувствует все свои шрамы, все свои импланты.
– Меня зовут Тал, я родом из Мумбаи, год рождения – 2019-й. Работаю в «Индиапендент» в группе создателей «мыльной метаоперы» «Город и деревня».
– А в Мумбаи, – перебивает Тала мужчина, – в 2019 году, когда вы родились, что…
Тал прикладывает палец к его губам.
– Никогда, – шепчет «эно», – никогда не спрашивайте, никогда не говорите. До того, как сделать Шаг-В-Сторону, я был другой инкарнацией. Я живу только сейчас, вы понимаете? До того была иная жизнь, и я умер и родился снова.
– Но как… – настаивает мужчина.
И вновь Тал прикладывает свой мягкий бледный палец к его губам. Ньют чувствует, как дрожат эти губы – трепет теплого, приятного дыхания.
– Вы же сказали, что хотите слушать, – произносит Тал и плотнее запахивает на себе шаль. – Мой отец был хореографом в Болливуде[25] и одним из самых известных. Вы когда-нибудь видели Ришту? Тот номер, где они танцуют на крышах автомобилей во время уличной пробки. Это ставил он.
– Боюсь, я не большой знаток кино, – отвечает мужчина.
– Под конец оно стало совсем заумным. С собственным внутренним кодом, для знатоков. Так всегда бывает. Все становится каким-то чрезмерным, а потом умирает. Отец познакомился с моей матерью на съемках «Влюбленных адвокатов». Она была итальянкой и проходила подготовку по технологии «хаверкам». В то время Мумбаи был центром ее развития, даже американцы присылали туда людей поучиться новой методике. Так вот они познакомились, поженились, а шесть месяцев спустя на свет появляюсь я. И прежде чем вы спросите, я скажу вам: нет. Единственное дитя. Мои родители были большими любителями выпивок на Чаупатти-Бич. Мне приходилось бывать с ними на всех вечеринках. В качестве некоего аксессуара. Великолепный ребенок – на зависть многим. Меня всегда окружала атмосфера киногламура и киношных сплетен. Санни и Костанца Вадхер с их очаровательным младенцем делают покупки на Линкинг-роуд, а вот они на съемочной площадке Аап Муджхе Акче Лагне Лаге, в ресторанчике «Челлия»… Наверное, мои родители были самыми эгоистичными людьми из всех, кого мне когда-либо приходилось встречать. Но их подобные вещи ничуть не стесняли. Однако именно в этом как раз и обвинила меня Костанца, когда для меня пришло время совершить Шаг-В-Сторону. Она сказала, что видит в моем поступке проявление немыслимого эгоизма. Вы представляете? У кого же, по ее мнению, мне можно было научиться упомянутому эгоизму? Родителей нельзя было назвать глупыми. Они были эгоистами, но совсем не глупыми. И они прекрасно понимали, что должно произойти, если в кино начнут вводить сарисинов. И вот вначале были актеры, живые актеры, болливудские киножурналы полнились снимками Вишал Даса и Шрути Раи, а уже в следующем номере «Филмфэа» на центральном постере только сарисины – и ни одного живого существа. Все произошло невообразимо быстро.
Мужчина что-то бормочет, наверное, пытается выразить вежливое удивление.
– Санни добивался того, чтобы у него на гигантском лэптопе танцевала сотня исполнителей, но теперь нажатием одной кнопки, простым прикосновением можно все отсюда до горизонта заполнить танцовщиками, причем пляшущими с немыслимой синхронностью. Теперь стало возможным одним щелчком воспроизводить на облаках миллион танцующих. Вначале больше всего от перемен пострадал именно Санни. У него испортился характер, он стал крайне раздражительным, буквально бросался на людей. Собственно, такое случалось и раньше. Когда что-то было ему не по душе, Санни становился настоящим негодяем. Думаю, именно поэтому мне пришла в голову мысль заняться «мыльными операми». Показать, что есть нечто, в чем он смог бы кое-чего добиться, если бы только дал себе труд заняться этим и не задирал до такой степени нос, кичась своим имиджем и статусом. Хотя, может быть, просто меня это по-настоящему никогда и не заботило… Вскоре настало мрачное время и для Костанцы. Вначале исчезла необходимость в актерах и танцовщиках, потом в кинокамерах и операторах. Все – в компьютерной коробке. Они пытались бороться. Мне, наверное, было лет десять или одиннадцать, я помню, как они орали так громко, что соседи начинали колотить в нашу дверь. Вот так проходили дни и ночи. Им обоим была нужна работа. Но оба умерли бы от зависти, если бы кто-то один из них ее все-таки получил. Вечерами Санни и Костанца ходили на те же вечеринки и официальные приемы, чтобы вести обычную пустую светскую болтовню. И в надежде найти хоть какую-то работу. Костанце повезло больше. Она сумела приспособиться. Ей удалось получить работу в сценарном отделе. Санни не смог. Он сдался. Черт его возьми! Черт его возьми!.. Да в конце концов, он был прирожденным неудачником.
Тал хватает стаканчик с араком, делает большой глоток, обжигая горло.
– Все кончилось. Можно сравнить это с фильмом. Идут титры, зажигается свет, и мы вновь возвращаемся в реальность. Третьего акта не будет. Не будет «хеппи-энда-наперекор-всему». Реальность становилась все хуже и хуже, и однажды все как-то закончилось. Как будто оборвалась пленка – и мы уже больше не жили в квартире на Манори-Бич, школа Джона Коннона стала слишком дорогой для меня, и нас перестали приглашать на вечеринки, на которых когда-то все звезды восторгались мной и называли меня милашкой. Мы жили с Костанцей в двухкомнатной квартире в Тхане, а меня водили в католическую школу «Бом Джизус», которая вызывала во мне ненависть и отвращение. Ненависть и отвращение… Я хотел вернуться в прошлое. В волшебство того старого, прежнего кино, в мир танцев и шумных вечеринок. Мне было невдомек, что титры уже прошли, а после титров ничего не бывает. Я хотел, чтобы все смотрели на меня и снова, как и прежде, говорили: «Ух ты!» Просто так. «Ух ты!»
Тал откидывается на спинку кресла, явно в ожидании восторга, однако на лице мужчины появляется испуг и что-то еще, чего Тал не может понять.
– Вы удивительное создание, – говорит мужчина. – Неужели вам никогда не приходило в голову, что вы живете в двух мирах и ни один из них не является реальным?
– В двух мирах? Милый, существуют тысячи миров! И все они настолько реальны, насколько ты пожелаешь. Конечно, все, что вы говорите, мне известно. Вся моя жизнь прошла между ними. Ни один из них не реален, но, когда начинаешь жить в них, это перестает иметь значение.
Мужчина кивает. Не в знак согласия с Талом, а в ответ на какие-то свои собственные мысли. Он подзывает официанта, просит счет и оставляет кучку банкнот на маленьком серебряном подносе.
– Уже поздно, а завтра утром у меня очень важные дела.
– И какие же это дела?
Мужчина загадочно улыбается.
– Вы второй, кто задает мне сегодня подобный вопрос. Я работаю в информационном управлении… Спасибо за то, что согласились разделить мое общество, сегодняшний вечер, поведенный с вами, доставил мне огромное удовольствие. Вы действительно во всех отношениях удивительный человек, Тал.
– Вы не сказали мне, как вас зовут.
– Да, кажется, не сказал.
– Это так похоже на мужчин, – говорит Тал, поспешно семеня за собеседником на улицу, где тот уже размахивает рукой, пытаясь остановить такси.
