Махатма Карамчанд Ганди
Моя жизнь
XXI. Опора беспомощных, сила слабых
Я бегло познакомился с индуизмом и другими религиями мира, но знал, что этого недостаточно, чтобы быть спасенным во время испытаний, уготованных мне жизнью. Человек до определенного времени не подозревает и не знает о том, что ему предстоит пережить, через какие испытания пройти. Если он неверующий, то считает, что своей безопасностью обязан случаю. Если верующий, то скажет, что Бог спас его, и сделает вывод, что благодаря изучению религии или духовной дисциплине он снискал расположение Бога. Но в час избавления он не знает, что спасает его: духовная ли дисциплина или что-то другое. Разве людям, так гордившимся силой своего духа, не приходилось видеть, как эта сила превращается в прах? Знания в области религии в отличие от опыта кажутся пустяком в моменты испытаний.
Именно в Англии я впервые осознал бесполезность одних лишь религиозных знаний. Я не могу понять, каким образом совсем еще юным спасался от разных бед. Теперь мне уже исполнилось двадцать лет и за плечами был некоторый опыт мужа и отца.
В последний год моего пребывания в Англии, насколько я помню, это был 1890 год, в Портсмуте состоялась конференция вегетарианцев, на которую были приглашены один из моих друзей-индийцев и я. Портсмут – морской порт, и жизнь его населения тем или иным образом связана с жизнью порта. Там много домов, где живут женщины, пользующиеся дурной репутацией. Их нельзя назвать проститутками, но они не очень щепетильны в вопросах морали. Нас поместили в один из таких домов. Нечего и говорить, что подготовительный комитет этого не знал. В таком большом городе, как Портсмут, случайным путешественникам вроде нас трудно определить, какие квартиры хорошие, а какие плохие.
С заседания конференции мы возвратились вечером и, поужинав, сели играть в бридж. К нам присоединилась хозяйка, что принято даже в самых респектабельных домах. Обычно в ходе игры игроки обмениваются невинными шутками, но в данном случае мой приятель и хозяйка отпускали и неприличные шутки. Я не знал, что мой приятель был специалистом в подобных делах. Меня это увлекло, и я присоединился к ним. Но в момент, когда я готов был переступить границу приличия и бросить игру в карты, Бог устами моего доброго друга сделал мне предостережение: «Что за дьявол вселился в тебя, мой мальчик! Быстрее уходи отсюда!»
Мне стало стыдно. Я внял предостережению и мысленно поблагодарил друга. Помня об обете, данном матери, я удалился. Тяжело дыша, дрожащий, с бьющимся сердцем, подобно загнанному зверю, вошел я в свою комнату.
Вспоминаю об этом, как о первом в моей жизни случае, когда чужая женщина, не моя жена, возбудила во мне желание. Ночью я не мог заснуть, меня осаждали всевозможные мысли. Должен ли я покинуть этот дом? Должен ли я уехать отсюда? Куда я попал? Что бы случилось со мной, если бы я потерял рассудок? Я решил быть очень осторожным: не просто покинуть дом, а под каким-нибудь предлогом уехать из Портсмута. Конференция должна была продолжаться еще два дня, но я выехал из Портсмута вечером следующего дня, а мой приятель оставался там еще некоторое время.
В то время я не знал сущности религии или Бога и того, как он направляет нас. Я смутно понимал, что меня спас Бог. Во всех испытаниях он спасал меня. Я знаю, что фраза «Бог спас меня» сейчас для меня полна более глубокого смысла, и все же я чувствую, что еще не постиг всего смысла, заключенного в ней. Только более богатый опыт может помочь мне полнее понять ее. Но во всех испытаниях, через которые я прошел, – в духовной жизни, в мою бытность юристом, в период моей деятельности в качестве руководителя разных организаций, в сфере политики, – я могу сказать, что Бог спас меня. Когда всякая надежда утрачена, «когда никто не поможет и не утешит», я обнаруживал, что откуда-то появляется помощь. Просьба, богослужение, молитва – не религиозные предрассудки. Это действия более реальные, чем еда, питье, сидение или ходьба. Без преувеличения могу сказать, что только они реальны, а все остальное нереально.
Богослужение или молитва – это не плод красноречия или дань уважения. Они идут от сердца. Поэтому – если удастся достичь такой чистоты души, когда она «преисполнена одной лишь любви», если все струны настроить на один правильный лад, они «задрожат и незримо растворятся в музыке». Молитва не нуждается в словах. Она сама по себе не зависит от усилий каких бы то ни было чувств. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что молитва – вечное средство очищения сердца от страстей. Но она должна сочетаться с полнейшим смирением.
XXII. Нараян Хемчандра
В Англию приехал Нараян Хемчандра. Я уже слышал о нем как о писателе. Мы встретились у мисс Маннинг, состоявшей членом Национальной индийской ассоциации. Мисс Маннинг знала, что я необщителен. Когда я приходил к ней, то обычно молча сидел, почти никогда не говорил, отвечал только на вопросы. Она представила меня Нараяну Хемчандре. Нараян не знал английского языка. Одевался он странно: на нем были грубые брюки и мятый, грязный коричневый пиджак такого покроя, как носят парсы; воротничка и галстука он не признавал, на голове – шерстяная шапочка с кисточкой. Длинная борода.
Он был низкого роста, худощав, круглое лицо изрыто оспой, нос не острый, но и не тупой. Бороду он все время теребил рукой.
Этот странно выглядевший и странно одетый человек резко выделялся среди изысканного общества.
– Я много слышал о вас, – сказал я ему, – и читал некоторые ваши вещи. Я был бы очень рад, если бы вы зашли ко мне.
У Нараяна Хемчандры был довольно хриплый голос. Он, улыбаясь, спросил:
– Где вы живете?
– На Стор-стрит.
– Значит, мы соседи. Мне хочется учиться английскому языку. Не возьметесь ли вы обучать меня?
– С удовольствием. Рад научить вас всему, что сам знаю, и приложу к этому все свои силы. Если хотите, я приду к вам.
– О нет, я буду сам ходить к вам и приносить с собой учебники.
Итак, мы договорились, а вскоре стали и большими друзьями.
Нараян Хемчандра был совершенно «невинен» по части грамматики. «Лошадь» была у него глаголом, а «бегать» – именем существительным. Я мог бы привести много таких забавных примеров. Но это невежество ничуть не смущало его. Мои небольшие познания в грамматике не производили на него никакого впечатления. Он, разумеется, никогда не считал незнание грамматики чем-то позорным.
Он заявил мне с великолепным спокойствием: «В отличие от вас я никогда не посещал школу и никогда не ощущал нужды в грамматике, чтобы выразить свои мысли. Вы знаете бенгали? Нет. А я знаю. Я путешествовал по Бенгалии. Ведь это я дал возможность людям, говорящим на гуджарати, читать произведения Махарши Дебендраната Тагора. Я поставил себе целью перевести на гуджарати литературные сокровища многих других народов. Вы знаете, что мои переводы не дословны. Я довольствуюсь тем, что передаю дух подлинника. Впоследствии другие, более знающие, сделают больше меня. А я вполне доволен тем, чего достиг, не зная грамматики. Я владею маратхи, хинди, бенгали и теперь начал учиться английскому. Я стремлюсь приобрести больший запас слов. Вы думаете, я удовлетворюсь этим? Не бойтесь. Я хочу поехать во Францию и изучить французский язык. Мне говорили, что на этом языке имеется богатая литература. Я поеду и в Германию, если будет такая возможность, и изучу там немецкий язык».
На эту тему он мог говорить без конца. У него было ненасытное желание путешествовать и изучать языки.
– Значит, вы поедете и в Америку?
– Конечно, как же я вернусь в Индию, не повидав Новый Свет?
– Но где же вы возьмете деньги?
– А на что мне деньги? Ведь я не такой франт, как вы. Мне нужно минимальное количество пищи и кое-какая одежда, а поэтому вполне достаточно того немногого, что дают мне мои книги и помощь друзей. Путешествую я всегда третьим классом. И в Америку тоже поеду на палубе.
Нараян Хемчандра был сама простота, а его откровенность – под стать его простоте. У него не было и следа гордыни, за исключением разве его чрезвычайного самомнения о своих писательских способностях.
Мы виделись ежедневно. В наших мыслях и поступках было много общего. Мы оба были вегетарианцами и часто завтракали вместе. Это был период, когда я жил на семнадцать шиллингов в неделю и сам готовил пищу. Иногда я приходил к нему, иногда он – ко мне. Я приготовлял блюда английской кухни, ему нравилась только индийская кухня. Он не мог жить без дала. Я обычно готовил морковный суп или что-либо в этом роде, а его удручал мой вкус. Однажды, раздобыв где-то мунг (индийские бобы), он сварил их и принес мне. Я съел их с восторгом. Это послужило началом регулярного обмена. Я приносил мои деликатесы ему, а он свои – мне.
В то время на устах у каждого было имя кардинала Маннига. Лишь благодаря усилиям кардинала Маннига и Джона Бернса так быстро закончилась забастовка докеров. Я рассказал Нараяну Хемчандре о том, как Дизраэли восхищался простотой кардинала.
– Тогда я должен повидать этого мудреца, – сказал он.
– Он большой человек. Каким образом вы думаете увидеться с ним?
– Я знаю как. Я попрошу вас написать ему от моего имени. Напишите, что я писатель и лично хочу поздравить его с успешной деятельностью на благо человечества, а также скажите, что я возьму вас с собой в качестве переводчика, так как не владею английским языком.
Я написал письмо. Через два или три дня пришел ответ от Маннига с приглашением посетить его в определенный день. Мы оба отправились к кардиналу. Я надел визитку, а Нараян Хемчандра был в своем обычном костюме, все в том же пиджаке и тех же брюках. Я попытался поднять его на смех, но он в ответ только засмеялся и сказал:
– Вы, цивилизованная молодежь, трусы. Великие люди никогда не обращают внимания на внешний вид человека. Они думают о его сердце.
Мы вошли во дворец кардинала. Как только мы сели, в дверях появился высокий худой старик и пожал нам руки. Нараян Хемчандра приветствовал его следующим образом:
– Я не собираюсь отнимать у вас время. Я много слышал о вас и почувствовал, что должен прийти и поблагодарить за все хорошее, что вы сделали для бастовавших. У меня существует обычай наносить визиты мудрецам всего мира. Вот поэтому я и причинил вам беспокойство.
Это, разумеется, был мой перевод того, что он сказал на гуджарати.
– Я рад, что вы пришли. Надеюсь, ваше пребывание в Лондоне пойдет вам на пользу и вы познакомитесь с народом. Да благословит вас Господь!
С этими словами кардинал поднялся и попрощался с нами.
Однажды Нараян Хемчандра пришел ко мне в рубашке и дхоти. Моя добрая хозяйка открыла дверь и в ужасе прибежала ко мне. Это была новая хозяйка, которая не знала Нараяна Хемчандру.
– Какой-то бродяга хочет вас видеть.
Я вышел из комнаты и, к своему удивлению, обнаружил Нараяна Хемчандру. Я был поражен. Но на его лице не отразилось ничего, кроме обычной улыбки.
– А не дразнили вас ребятишки на улице?
– Ну, они бежали за мной, но я не обращал на них внимания, и они не шумели.
Пробыв несколько месяцев в Лондоне, Нараян Хемчандра отправился в Париж. Там он принялся изучать французский язык и переводить французские книги. К тому времени я уже довольно прилично знал французский, и он дал мне на просмотр свою работу. Это был не перевод, а краткий пересказ.
В конце концов он осуществил и свое намерение побывать в Америке. С большим трудом он получил билет для проезда на палубе. В Соединенных Штатах его привлекли к суду за «неприличную одежду», когда он однажды появился на улице, облаченный только в рубашку и дхоти. Насколько я помню, его оправдали.
XXIII. Всемирная выставка в Париже
В 1890 г. в Париже открылась Всемирная выставка. Я читал о большой подготовительной работе к ней и проникся горячим желанием увидеть Париж. Я подумал, что было бы хорошо осуществить оба мои желания: повидать Париж и выставку одновременно. Особое место на выставке отводилось Эйфелевой башне высотой триста метров, полностью сооруженной из металла. Конечно, на выставке было много других любопытных вещей, но Эйфелева башня была самым интересным. До этого считалось, что сооружение такой высоты не может быть прочным.
Я знал, что в Париже есть вегетарианский ресторан, снял комнату по соседству с ним и прожил в городе семь дней. Расходы на поездки и на осмотр достопримечательностей я вел очень экономно. Я осматривал Париж, пользуясь картой города, а также картой и путеводителем выставки. Этого было достаточно, чтобы познакомиться с главными улицами и наиболее интересными местами.
О выставке у меня осталось впечатление, как о чем-то огромном и многообразном. Я прекрасно помню Эйфелеву башню, так как дважды или трижды поднимался на нее. На вершине башни был устроен ресторан, и я позавтракал там, истратив семь шиллингов только для того, чтобы иметь право говорить, что я ел на такой большой высоте.
В моей памяти до сих пор сохранились старинные церкви Парижа. Их грандиозность и царящее в них спокойствие незабываемы. Удивительна архитектура собора Нотр-Дам, превосходно отделанный интерьер с изумительными скульптурами невозможно забыть. Я ощутил тогда, что сердца людей, тративших миллионы на строительство подобных храмов, были исполнены любви к Богу.
Я много читал о парижских модах и о легкомыслии парижан. Подтверждения этому можно было видеть на каждом шагу, но церкви занимали особое место. Каждый, кто входил в церковь, сразу же забывал о шуме и суете большого города. Менялись манеры человека, он исполнялся достоинством и благоговением, проходя мимо коленопреклоненного верующего у иконы Пресвятой Девы. С тех пор во мне все более укреплялось чувство, что коленопреклонение и молитвы – не просто предрассудки: набожные души, преклоняющиеся перед Пресвятой Девой, не могут обожествлять простой мрамор. В них горит подлинная любовь, и они поклоняются не камню, а Божеству, символом которого камень является. Я чувствовал тогда, что такое поклонение не уменьшает, а увеличивает славу Бога.
Должен сказать еще несколько слов об Эйфелевой башне. Не знаю, каким целям она служит сегодня, но в то время одни говорили о ней с пренебрежением, другие – с восторгом. Я помню, что Толстой больше других ругал ее. Он сказал, что Эйфелева башня – памятник глупости, а не мудрости человека. Табак, говорил он, худший из всех наркотиков. С того момента, как человек пристрастился к нему, он стал совершать преступления, на которые пьяница никогда не решится: алкоголь делает человека сумасшедшим, а табак затемняет его разум, и он начинает строить воздушные замки. Эйфелева башня – одно из сооружений человека, находившегося под таким влиянием. Искусство не имеет никакого отношения к Эйфелевой башне. О ней никак нельзя сказать, что она украшала выставку. Она привлекала новизной и уникальными размерами, и толпы людей устремлялись к ней. Она была игрушкой. А поскольку все мы – дети, игрушки привлекают нас. Башня еще раз доказала это. Этим целям, вероятно, Эйфелева башня и призвана была служить.
XXIV. «Допущен». – а что потом?
Я до сих пор ничего не сказал о том, что делал для достижения цели, ради которой отправился в Англию, а именно для того, чтобы стать адвокатом. Пора вкратце коснуться этого.
Студент должен был выполнить два условия, чтобы получить диплом юриста и быть официально допущенным к адвокатской практике: «отмечать семестры» (их было двенадцать, общей продолжительностью около трех лет) и сдать экзамены. Вместо «отмечать семестры» существовало выражение «съедать семестры», ибо в каждый семестр полагалось присутствовать по крайней мере на шести обедах из примерно двадцати четырех. «Съедать семестры» не означало обязательно обедать. Необходимо было только являться к установленному часу и оставаться до окончания обеда. Но обычно все ели и пили, кухня была хорошая, вина отборные. Обед обходился от двух с половиной до трех с половиной шиллингов, т. е. две-три рупии. Это считалось умеренной ценой, так как в ресторане такую сумму пришлось бы заплатить за одно только вино. В Индии нас, т. е. тех, кто еще «не цивилизован», весьма удивляет, когда стоимость напитков превосходит стоимость пищи. И я поражался тому, как люди могли выбрасывать столько денег на спиртные напитки. Впоследствии я это понял. Чаще всего я ни к чему не притрагивался на этих обедах, так как из подававшихся блюд мог бы есть лишь хлеб, отварную картошку и капусту, но эти блюда мне не нравились. Однако впоследствии я освоился и осмеливался спрашивать для себя другие кушанья.
Обед для старшин юридической корпорации обычно был лучше, нежели обед для студентов. Один из студентов (парс, вегетарианец) и я попросили, чтобы нам подавали те же вегетарианские блюда, что и старшинам корпорации. Наша просьба была удовлетворена, и мы стали получать фрукты и овощи с адвокатского стола.
На четырех человек, сидевших за столом, полагалось две бутылки вина, а так как я не прикасался к вину, меня всегда приглашали составить четверку, с тем чтобы получилось две бутылки на троих. В конце каждого семестра устраивался торжественный вечер, и, кроме портвейна и хереса, подавали шампанское. В такие вечера на меня был особый «спрос».
Я не мог понять тогда, да и сейчас не понимаю, каким образом эти обеды могли в какой бы то ни было степени служить подготовкой к адвокатской профессии. Когда-то на этих обедах бывали лишь немногие студенты, имевшие поэтому возможность разговаривать с присутствовавшими на обеде старшинами корпорации. Это способствовало расширению их кругозора и приобретению внешнего лоска и изысканности. Здесь они совершенствовали также свое ораторское искусство. Все это стало невозможно в мое время, поскольку старшины корпорации сидели за отдельным столом. Обычай постепенно утратил прежнее значение, но консервативная Англия сохраняла его.
Учебный курс был несложным. Адвокатов шутливо называли «обеденными адвокатами». Все знали, что экзамены не имели практического значения. В мое время надо было сдать два экзамена: по римскому праву и по обычному. Имелись учебники, которые выдавались на дом, но почти никто не читал их. Я знал многих, которые поверхностно, в течение двух недель, ознакомились с конспектами по римскому праву, но тем не менее выдержали экзамены. Что касается экзамена по обычному праву, то студенты усваивали предмет при помощи такого же рода конспектов в течение двух-трех месяцев. Вопросы были легкими, а экзаменаторы великодушными. Процент сдавших экзамен по римскому праву обычно колебался от девяноста пяти до девяноста девяти, а сдавших последний экзамен доходил до семидесяти пяти и даже более. Так что мы почти не боялись провалиться на экзаменах, их можно было сдавать четыре раза в году. Таким образом, экзамены не представляли никакой трудности.
Но я сумел сделать их для себя трудными. Я счел необходимым прочесть все учебники. Мне казалось нечестным не читать их. Я потратил много денег на покупку книг. Римское право я решил читать на латыни. Знание латыни, приобретенное мною в период подготовки к вступительным экзаменам в высшее учебное заведение в Лондоне, сослужило мне хорошую службу. Впоследствии это пригодилось мне и в Южной Африке, где заимствованное из Голландии обычное право было основано на нормах римского права. Изучение кодекса Юстиниана значительно помогло мне в понимании южноафриканского права.
Для усвоения английского обычного права потребовалось девять месяцев упорного труда. Очень много времени ушло на чтение объемистой, но интересной книги Брума «Обычное право». Весьма интересным, но довольно трудным для понимания оказалось «Право справедливости» Шелла. Интересной и полезной была книга «Судебные прецеденты» Уайта и Тюдора, из которой рекомендовались для изучения некоторые дела. С большим вниманием я прочел также книги Уильямса и Эдварда «Недвижимость» и Гудива «Движимое имущество». Книгу Уильямса я читал, как роман. Припоминаю, что лишь одна еще книга вызвала у меня такой же интерес – «Индусское право» Мейна. Я прочел ее по возвращении в Индию. Но здесь не время говорить о литературе по индийскому праву.
10 июня 1891 г. я выдержал экзамен и получил разрешение заниматься адвокатской практикой. 11 июня мое имя было занесено в официальные списки адвокатов при Верховном суде. 12 июня я отплыл на родину.
Невзирая, однако, на все мои занятия, я был бесконечно беспомощен и полон тревоги. Я не чувствовал себя достаточно подготовленным к юридической практике.
Но о своей беспомощности я расскажу в следующей главе.
