Магомед Бисавалиев
Тайная тетрадь
Пахарь замер. На несколько минут разинутый рот закрыть не мог пахарь, был пленён статью вороного жеребца. Конь сверкал под солнцем, словно вымытое стекло. Тонкие, как струны, ноги, длинная, густая волнистая грива и хвост, бьющие о землю мощные копыта – нельзя было глаз оторвать от такого коня. Только потом пахарь разглядел всадника, своего приятеля из Тлейсеруха. Они тепло поздоровались, обнялись, и генеколобец гостя завёл в дом. Когда перед гостем поставили выпивку и еду, хозяин извинился и выбежал на улицу ещё раз взглянуть на коня. Тлейсерухцу очень не понравилось такое неравнодушие к его коню. Гость был суеверен и сильно боялся сглаза. Встревоженный, он вышел за хозяином и с порога крикнул:
– Кажется, я своего коня теряю. Каждый раз, когда что-то из моей собственности сильно нравилось человеку, я это терял. Ты глаз положил на моего коня, если у меня останется он, или с кручи свалится, или камилухцы своруют. Придётся тебе его отдать. Генеколобец засиял от радости и беспомощно спросил:
– Сколько?..
– В Цабулане (посёлок в Азербайджане) я за него отдал 15 баранов. Ещё никто столько за коня там не давал. Но это особый конь. Ты видел его скорость, и ещё он иноходец, такое ощущение, что не скачешь, а плывёшь. Очень не хочу продавать, но твои глаза мне не нравятся.
– 15 баранов хоть сегодня пригоню, – сказал Мухамадибир.
– Сегодня не надо мне. Мне надо в Тлейсерух, на обратном пути возьму ещё одну лошадь, эту оставлю у тебя, на другой со своими баранами пойду в Белоканы. Ты приготовь барашков, ты набожный, честный человек, надеюсь, что плохих не дашь, – сказал тлейсерухец, сел на коня и поскакал, как полетел. Одним словом, купил генеколобец этого коня, и во всём Джурмуте, и в Антратле он стал известен как резвый иноходец, который на скачках побеждал всех. В один летний вечер в хутор к Мухамадибиру постучался гость. Это был абрек Джамалудинасул Хизри.
Хозяину очень не понравился визит незваного гостя. Хизри попросил у него коня, чтобы пойти в Тлянаду. Мухамадибир был в полной растерянности: не дать он не может, не того характера он был человек, чтобы противиться абреку. Дать тоже жалко. Но всё же дал с надеждой на слово абрека, посчитал это менее опасным, чем отказать. По договору Хизри должен был вернуться через пару дней. Но его не было и через пару недель, и через пару месяцев. Почти каждый божий день несчастный генеколобец ходил в Камилух, чтобы узнать, вернулся ли Хизри с его конём. А Хизри всё не было. Он на вороном иноходце появлялся то в аулах Антратля, то в Тлянаде, в Чароде, Тлейсерухе и в Карахе. Все завидовали коню. Когда наступила осень и в горах выпал первый снег, всё же вернулся он в Камилух. Один уважаемый человек из его тухума отругал Хизри и сказал, чтобы немедленно отдал коня хозяину. Тот решил вернуть, тем более, наступала зима и нечем было кормить его. Заслышав конский топот, Мухамадибир выбежал на улицу, он увидел уходящего Хизри и узнал его со спины, а своего коня, привязанного к дереву, не узнал. Тот был измученный и исхудавший настолько, что рёбра торчали. От сверкающей волнистой гривы и хвоста ничего не осталось, только грязные колтуны. Ноги местами ранены, одна подкова утеряна и, видимо, давно. Мухамадибир прослезился, обнял коня и долго стоял с поникшей головой. На мгновение оторвался от лошади, поднял руки в небо и попросил Аллаха, чтобы наказал разбойника за надругательство над животным и муки, которые испытал сам хозяин.
– И что? Получил наказание Хизри?
– Через некоторое время его убили. Убил его тот чохинец-чекист, о котором я тебе говорил. Имаммуса его звали. Как-то под покровом ночи энкавэдэшники окружили дом Хизри в Камилухе. Его взяли спящим. Говорят, сами камилухцы устали от его беспредела, и многие злорадствовали. Надели на Хизри наручники, и пятеро вооружённых чекистов забрали его в Тлярату. Когда приблизились к Генеколобу, он набросился на одного из сопровождающих и попытался выхватить пистолет. Чекисты стали стрелять. Было раннее утро. Генеколобец, который спал, услышал выстрелы и выбежал на улицу. А там вооружённые люди собрались вокруг лежачего ничком человека. Люди сели на лошадей и ушли, а труп так и бросили. Знаешь, где это произошло? Именно на том повороте, откуда генеколобец забирал своего измождённого, заезженного коня, возле дерева, где конь был привязан. Именно в том месте Мухамадибир обратился к Аллаху с мольбой, чтобы мучитель нашёл гIажал (смерть). И небеса услышали мольбу.
– А что было с чекистом Имаммусой?
– Имаммуса был жестокий, подленький человек. Мне его дальнейшая судьба неизвестна. Об убийстве Хизри он, оказывается, сказал на чохском диалекте: «Валлагь хIвечIу болгьон белэр багьичIого» (Валлахи не умирала свинья, пока не продырявил голову). Он много людей убил разных. Был ещё один богатый, щедрый и порядочный чохинец, который имел целые отары овец. Он у наших джурмутовцев брал в аренду летние пастбища на границе с Азербайджаном. Гарунхаджи знали его. Когда началась коллективизация и забирали овец, он сопротивлялся, что ли. Одним словом, Имаммуса и чекисты начали за ним охотиться. Без всякого суда и следствия Имаммуса убил его, односельчанина, порядочного человека. Не просто убил, ещё хвастал этим убийством. Говорил так: «ГьарунхIажиявги витIана анцIил белэрлъи гьубузи хIабалъи». Это на чохском, переводится как: «Гарунхаджи отправил командиром десятки на том свете». Десятым стал Гарунхаджи. Десятым по счёту из убитых Имаммусой.
УхI МухIама –
поэт и вор древнего Антратля
– Я помню его… УхI МухIама однажды гостем был в нашем доме (УхI – название одного из обществ Антратля – ред.), – рассказывает тётя. Было много народу, когда он вошёл, пошли шутки, колкости, хохот, все оживились. Кто-то спросил за столом: «Скажи честно, УхI МухIама, сколько баранов ты своровал?». Тот хитро прищурился и указательный палец направил на голову: «Сколько там волос, столько, наверное». Все посмеялись. Кто-то другой заметил: «Лучше этого досыта накормить, а то сворует что-нибудь и исчезнет ещё, ешь и после еды дуа сделай». УхI МухIама странно ухмыльнулся, всё тот же указательный приставил к своему горлу, провёл вниз по нему и сказал: «За всю жизнь тут, кроме чистой воды из родника, ничего халяльного не прошло». Гости опять расхохотались. Был такой странный человек, – вспоминала тётя. Он моему деду признался и попросил прощения за то, что однажды по дороге в Цор через Джурмут с веранды дедовского дома своровал баранью тушу. Сказал, что были в пути, поздняя осень и были голодны как волки, пришлось воровать. Дед простил, халяль сделал ему это.
Поговаривают, что в голодное время благодаря своему умению воровать много сельчан спас. Всё, что у одних брал, раздавал другим. Такой своего рода благородный рыцарь, абрек Зелимхан или Робин Гуд Антратля (Семиземелья). Его все знали, он всех знал и все к нему относились с юмором, не вызывал он никакой ненависти и неприятия, несмотря на такое своё не очень похвальное занятие. Был в нём ещё талант к стихосложению. По образу жизни, странности поведения, непредсказуемости в поступках был таким поэтом-бунтарём. Мне очень странным показалось, как он выжил в век доносов, репрессий, казней даже по надуманным преступлениям, в то время как у него ненадуманных было выше крыши.
Рассказывали, как он совершил побег из здания милиции в Тлярате. Старый корпус был построен на краю пропасти. Говорят, УхI МухIама каким-то образом пробрался оттуда вниз, а реку Джурмут то ли вброд перешёл, то ли переплыл – ушёл оттуда. Спрятался у себя дома в УхI ада и отправил на следующее утро жену с едой в милицию себя навестить. Чтоб не додумались дома его искать.
Но мне он не этим интересен, воров, казнокрадов и прочих грабителей у нас было много. УхI МухIама был безупречным поэтом. Жаль, что из его стихов остались в народной памяти отдельные, незначительные строки. О чём же была поэзия УхI МухIамы? По большей части он писал о трагическом конце своих друзей-абреков в лесах Цора и в горах Джурмута. Большую дружбу он имел с нашими джурмутовцами, для которых воровство овец, крупного рогатого скота и коней было в то время чуть ли не главной профессией. В Камилухе было много друзей по тёмным делам у него. Но были у УхI МухIама стихи, посвящённые тем, в ком признавал он отвагу и благородство.
В Камилухе был один очень уважаемый человек по имени АхI мадав. Он ударил хI акима Советской власти, этим воспользовались его недруги и подвели его под репрессии. Суд состоялся в Тлярате, позднее его отправили оттуда в Хунзах в тюрьму, и дальше он бесследно пропал. УхI МухIама и Завурбек из Чадаколоба, как услышали в Цоре, что забрали АхI мадава, прискакали в Чадаколоб, зарезали ягнёнка, сварили мясо и отправились на лошадях в Хунзах его навестить в последний раз. Известно было, что не вернётся оттуда, были времена жестокие и кровавые. Оказалось, что в то утро АхI мадава отправили этапом в Темирхан-Шуру и дальше в Петровск. Вернулись друзья обратно с большим огорчением. УхI МухIама от отчаяния написал стих, в котором проклял и судью, который вынес решение, и доносчиков‑камилухцев.
Мун туснахъ гьавизе мацI ал гьарурал,
ЦIуял гьерсихъаби гьарчица чI вайги,
Дуе ахирисеб диван къотI арав,
Анцухъа Асильдар Росси тун айги.
Трусливые лжецы, кто доносил на тебя,
Пусть в этом мире попадут под камнепад.
Асильдар из Анцуха, кто вынес приговор,
Да покинет он сам Россию навеки.
Был ещё и отдельный стих, посвящённый АхI мадаву, где воспевалось его благородство, мужество и прочие достоинства. Говорят, в Камилухе есть человек, что помнит его, даст Аллах, непременно найду стихотворение и поделюсь. А пока мы знаем всего две строки из этого стиха. Их вместе с другими народными песнями исполняла известная певица Манарша Дибирова, которая была замужем за камилухцем. Они звучали вот как:
…Лъебелазда, Кьанада, къармал тун ТI омуразда
ТI ад чI ван щвараб багI арбакъ, щинкIун ана нукI кI лакье…
…У тлебелал, у тлянадинцев и в Джурмуте —
без камилухцев
Взошедшее солнце в своём зените
пропало за тёмными тучами…
Ещё одну песню поют и сегодня в Джурмуте, к сожалению, тоже не знаю её целиком:
БецI ал сардал хI алий ккун,
АхI лъимаздеги рахун,
БахI арзал сверун ккуна,
ЧКялъул малгIуназ.
Къокъаялъул цевехъан -
МухIамадтI али чI вана.
Пирхараб пири гI адин,
Пахрудин тI агIун ана…
В подстрочном переводе теряется красота слога, ритм, но перевожу, чтобы было понятно, о чём речь:
Воспользовавшись тёмными ночами,
Поднялись до Ахтлимала,
Окружили тайно героев
Малуъны (нечисть) из ЧК,
Предводитель Мухаммадтали
Пал первым в бою,
Пахрудин, словно молния,
Пропал в ночной мгле.
Одним словом, УхI МухIама, этот загадочный человек с противоречивым характером, оставил яркий след в жизни Антратля в прошлом столетии. Он воровал и делился тем, что ворует. Был щедр и открыт, говорил не на ухадинском говоре анцухского диалекта, а на болмаце, то есть на литературном аварском. Его мировосприятие шло вразрез и с шариатскими, и с государственными законами, но у него был свой кодекс чести, который УхI МухIама никогда не нарушал.
В нём был талант поэта и бунтарский дух. К большому сожалению, многое из того, что он написал, потеряно. Его внучка мне рассказала, что некий ухадинец после смерти УхI МухIама тетрадь с его стихами отдал одному штатному поэту из Союза писателей в Махачкале, и тот сказал, что не нашёл в записях поэзии. А сама тетрадь пропала. То ли потеряны стихи, то ли присвоил их кто-то. Ухадинец, далёкий от поэзии, махнул рукой и забыл. А я вот забыть никак не могу. В океане талантливого и бездарного воспевания страны Советов, Ленина, Сталина и коммунизма очень ярко прозвучал бы сегодня бунтарский мощный голос УхI МухIамы. Голос человека, что сочинял не для того, чтобы его напечатали, не для государственных наград, а потому что природа его была такой! Который писал не за письменным столом в душном кабинете, вымучивая каждую строчку, а так же, как и жил, как стрелял, дрался, уходил от погони, слившись со своим конём, бешено несущимся по нашим горным тропам, уносящим хозяина от верной смерти.
Будалаи, шайтаны и охотники
– Историй, как шайтаны или будалаи забирали детей, было много. Слышала в детстве от покойной бабушки, как некий гортнобец (Гортноб – это такое селение) нашёл в местности Маала Росо мальчика лет 16, непохожего на наших детей, – продолжила тётя.
– И что тут необычного?
– Дело в том, что мальчик этот был необычный. Он был не из наших, хотя был похож на наших детей. Одет был в какие-то шкурки, на голове шапка, связанная из травы. В руках держал посох с волосистым покровом наподобие рогов оленя ранней весной, а на спине у него висел небольшой мешочек из коры белой берёзы, привязанный сверху.
– Ты кто? Чей ты сын? – спросил гортнобец загадочного мальчишку, не понимая, как он мог оказаться в местности настолько отдалённой от аулов и людей. А тот ответил на чистом джурмутском говоре:
– Я сын ЦIодорил Ибрагьима… Мама моя умерла в день моего рождения, и отец мой умер незадолго до моего рождения, меня забрали к себе будалаи. Вот и хожу я по горам и ущельям, охраняю покой горных туров и лесных оленей. Мне пора… – сказал мальчик и, легко поднявшись по крутому скалистому хребту, исчез в облаках, окутавших вершину горы.
Гортнобец сильно испугался, кое-как дошёл до своей отары, а к вечеру понял, что заболел. То в жар его бросало, то такой озноб охватывал, что он дрожал весь. Перед его глазами мелькали картины прошедшего дня: густой туман, загадочный мальчик, его одежда, неподвижные его глаза, непонятная ухмылка на лице и слова, которые, словно круглые камешки, выпадали из его рта, и эхо билось между скал, повторяя: «Я сын ЦIодорил Ибрагьима… Ибрагьима… Ибрагьима!!!»
Эти слова не отпускали несчастного чабана. Его ещё удивило это странное, доисламское имя – ЦIодор, ведь ЦIодорил Ибрагьим значит «сын Умного по имени Ибрагьим».
Когда другой чабан, совсем уже старик, пришёл его сменить, то сразу и не узнал, а узнав, вскрикнул:
– Что с тобой? На тебе лица нет!
И гортнобец рассказал обо всём: как встретился с загадочным мальчиком и как тот исчез среди скалистых вершин и облаков, сказав, что идёт ухаживать за горными турами и лесными оленями.
– ЦIодорил Ибрагьим?.. – переспросил старик, задумался и замолчал.
– Ну, что? Почему ты замолк? – спросил гортнобец, торопясь получить от старшего хоть какое-то объяснение.
– От покойного дедушки я слышал удивительную историю о некоем ЦIодорил Ибрагьиме – она была почти как сказка. И более ни от кого и никогда это имя не слышал я до сегодняшнего дня, – задумчиво произнёс старик-чабан.
Он ненадолго замолчал, пытаясь вспомнить рассказ своего дедушки, и после раздумий продолжил:
– Жил, оказывается, у нас в ауле некий ЦIодор, заядлый охотник, и был у него единственный сын Ибрагьим. Про ЦIодора говорили, что он никогда не возвращался с охоты без дичи. В стрельбе был меток – хоть в глаз птичке. Дом его был богатым, но ЦIодор охоту не бросал, нравилось ему, и гордился он своим талантом. Один набожный человек предупредил его, мол, не будь таким алчным, знай меру, у тебя семья – ты да сын, а сушёного мяса полная веранда. Не будет бараката твоему дому, если и дальше будешь так охотиться. Аллах всем людям дал ризк в виде дичи, не только тебе. Не послушал ЦIодор старика и бросил высокомерно: «Аллах мне дал зоркий глаз и умение метко стрелять, чтобы я взял столько дичи, сколько мне надо». Опечалился старик, когда ЦIодор так ответил, чувствовал, что человек накликает на себя беду.
– Почему же он Умный, если был так глуп? – спросил гортнобец.
– Люди назвали его так за удачливость в охоте. Но, оказалось, не очень умный. В один холодный зимний день вышел он на охоту. На тропинке, которая шла вдоль отвесной скалы, было место, где снег лишь чуть припорошил, припрятал ледяной покров. На том месте соскользнул и полетел в пропасть меткий охотник ЦIодор. Сельчане его похоронили к вечеру, и все в один голос утверждали, что это знак сверху. Не зря, мол, набожный человек предостерегал его.
Вырос у него сын Ибрагьим. Тоже пошёл по пути отца. Охотился на туров и никогда не возвращался пустым. И его предупреждали старики: безбаракатное это дело, отец твой плохо кончил, знай меру! Но разум его был затуманен, успех опьянял, и всё тянуло его на альпийские луга, где пасутся стада горных туров. И стрелял ЦIодорил Ибрагьим в отборных туров с красивыми телами и большими рогами. Как-то на рассвете оседлал ЦIодорил Ибрагьим своего гнедого жеребца и направился на охоту. Встретил его у мечети тот почтенный старец, что предостерегал его отца.
«Сегодня пятничный день», – сказал старик, оглянувшись. Ибрагьим усмехнулся и продолжил свой путь.
А по преданиям старого Джурмута, весь дикий животный мир находится под опекой будалаов гор. Они охраняют их от бед, от слепой силы природы и злой силы человека. Во все дни можно охотиться, если знать меру. Но пятничный день – он особый. В этот день, как говорят, за турами и оленями присматривают девочки будалаов. И если кто убьёт оленя или тура в пятницу, того девочки будалаов проклянут, и кара настигнет нарушившего запрет.
Именно в пятницу пошёл на охоту ЦIодорил Ибрагьим. Змеёй прополз он по узкому карнизу вокруг скалы, обрывавшейся в пропасть, и выглянул из-за камня. Перед ним на отвесных скалах траву щипали два тура. Один был большой, со сломанным концом рога, а другой – помельче. Ибрагьим выстрелил. Скалы загрохотали в ответ, перебрасывая эхо друг другу, а потом утопили его в серебристой речке, что текла на дне ущелья. Маленький тур, словно камушек, брошенный ловкой рукой, легко прыгнул в сторону, затем вниз по отвесным скалам и исчез за поворотом. А большой на минуту встал как вкопанный, медленно опустил голову, будто пригнула его к земле тяжесть огромных рогов и, сорвавшись со скалы, полетел в пропасть. Дым от выстрела рассеялся, и тут ущелье заполнил женский крик, через минуту перешедший в рыдания. Ибрагьим со страху чуть сам не сорвался, да ухватился за колючий куст можжевельника и так замер, всем телом прижавшись к скале. А женский голос всё звучал, выплёвывал по одному острые ранящие слова, похожие на маленькие блестящие стрелы:
«Гуч бекараб тIаму кIва рукъиб щвезигIан тараб гIумру батлугуяс». (В безрогого выстрелил проклятый, да не будет ему жизни, кроме как до дома).
На мгновение потерял себя Ибрагьим, с трудом спустился на узкую тропинку. «Что бы значили слова: да не будет ему жизни, кроме как до дома?» – думал он.
И тут заныло в груди, будто кто-то сжал ладонью сердце. Забыл Ибрагьим про подстреленного тура, кинулся туда, где привязал коня, вскочил в седло и помчался прочь. А как добрался до дома, упал и прожил ровно столько, сколько нужно, чтобы рассказать прибежавшим сельчанам, что с ним произошло.
Случилось это поздней осенью. Весь его скот остался на летней ферме в местности Сугърухъ, и беременная жена ЦIодорил Ибрагьима осталась там же. Наступила зима и отрезала от мира и её, и скот, и Сугърухъ.
Когда за сеном на летнюю ферму пошли другие гортнобцы, они нашли умершую жену ЦIодорил Ибрагьима и пустую люльку. – Старик встал и, тяжело ступая, пошёл к отаре. А молодой чабан так и сидел, не двигаясь с места, пока ночь не рассыпала по небу звёзды.
* * *
– Вот так. А что там было и чего не было, одному Аллаху известно, – шлёпнула себя по коленкам тётя, завершив свой длинный рассказ о гортнобских будалаах, шайтанах и охотниках.
Сказ о чёрном камне,
или Как пропала девочка
– Моя покойная бабушка говорила, что в Гортнобе у рода Малачиял есть чёрный плоский камень размером со сковороду. Когда сено, запасённое на зиму, заканчивается, камень кладут в хлев для бараката. После этого сена легко хватает до весны. Если заканчивалась мука, камень клали в муку, и всегда у Малачиял были хинкал из пшеничной и кукурузной муки. Такой баракатный камень есть у Малачиял, – говорит тётя. Увидев мою скептическую ухмылку, она продолжает: – Ле, васав, я тебе рассказываю, что услышала от старших, верить или не верить – твоё дело.
– Что за камень? Как можно камнем баракат держать? Это же ширк и опасная вещь по исламу, если кто-то верит в могущество камня… – говорю я, провоцируя тётю на продолжение разговора.
Тётя моя, женщина простодушная, подвоха не заподозрила и принялась рассказывать. Но знала она лишь часть истории. Вторую часть рассказала другая тётя. А детали, которые я по крупицам собрал, слушая женщин Джурмута, сделали историю объёмной и красочной. Дело было вот как.
– В Гортнобе (аул Джурмута) жил большой и зажиточный тухум, Малачиял звали их. Они имели большие отары овец, наёмных чабанов, свои летние и зимние пастбища в горах и в Цоре. Овцы на зиму направлялись в Цор, а крупнорогатый скот оставался в горах. Там же, в горах, Малачиял построили сараи для скота и дома для людей. Часть зимы люди со своим скотом проводили на ферме, а когда сено заканчивалось, возвращались в аул ждать весны.
Как-то одна женщина рода Малачиял осталась на зимней ферме в местности Сугърухъ, чтобы ухаживать за скотом. За день до того, как её должны были сменить, выпал большой снег. Ни она в аул, ни к ней в Сугърухъ люди не могли пройти. Весь Джурмут был в заложниках снежной стихии. Сутками падал и не прекращался снег, лавины одна за другой шли, местами даже закрыли реки и образовали снежные плотины. Всё бы ничего, но женщина эта была беременна и очень скоро должна была рожать. Это знали и в ауле, но против снежной стихии пойти не могли, надо было переждать непогоду.
К вечеру шестого дня женщина выглянула из окна. Не разобрать было, где небо, где земля, где горы, – кругом бесконечное белое полотно, сливающееся с небом. Даже отвесные скалы, высокие горы, леса и река Сугъру-ор, которая обычно видна была из окна, пропали из виду. Вьюга вилась вокруг её убогой сакли, билась в двери, хлестала по стенам. Сквозь завывания ветра пробивался другой вой – вой голодной волчьей стаи. Женщина знала, чей голос задаёт там тон и ведёт за собой остальных. Неделю назад, ещё до непогоды, она гнала скотину на водопой к речке, и тогда впервые увидела два огненных глаза, что следили за её коровами и бычками. Это был большой старый волк, вожак стаи. Ей случалось видеть, как его стая охотилась на туров, отбивая от стада одного и умело загоняя его к речке, где после недолгой битвы жертва падала с разорванным горлом. Но сейчас туры ушли высоко, спрятались в скалах, куда волкам было не добраться, и вожак искал новую добычу.
Вой всё приближался и усиливался, на какие-то секунды она даже обрадовалась, что в этом оторванном от остального мира месте на краю Вселенной есть ещё кто-то живой.
Но тут женщина услышала детский плач. Ребёнок сначала плакал где-то вдалеке, голос его был тих и время от времени пропадал совсем, словно буря задувала его, как свечу. Через несколько минут плач стал громче, отчётливей, как будто дитя поднесли ближе к сакле. Но тут опять завёл свою песню вожак, её подхватила стая. Женщина схватилась за живот и задрожала, чуточку успокоилась, когда в утробе шевельнулся ребёнок. «Мамина девочка… никому не отдам… уходите, злые духи да волки… никому не отдам… мамина-а‑а…» – прошептала женщина и пошла в дальний угол хижины.
В очаге догорали последние угольки, у неё не было сил выйти за дровами, чтобы поддержать огонь. Голова кружилась, бросало то в жар, то в холод, ломило спину, а время от времени острая боль опоясывала её тело. К полуночи она родила. Девочка! – выдохнула измученная родами женщина, взяв ребёнка на руки; укутала малышку в то, что было под рукой, уложила рядом с собой и заснула. И приснилось ей, как через окно вошла в хижину некрасивая женщина с длинными запутанными волосами и стала перед ней.
– Ты кто? – спросила женщина.
– Гьорол эбел (Мать ветра), – ответила гостья и расхохоталась.
Женщине стало страшно – не к добру эта ведьма явилась, надо бы спрятать от неё ребёнка! Она потянулась за дочкой и проснулась. Её руки продолжали искать ребёнка, но не находили. Двери хижины были заперты изнутри, на окне деревянный засов. А дочки нет. Женщина вскочила, принялась встряхивать лохмотья, которыми укрывалась, подбежала к двери, с большим трудом отворила её. Было раннее утро, снегопад прекратился, но солнце не выглянуло ещё. Почти по пояс снег был у входа. Нетронутый снег. И никаких следов на нём. Женщина обхватила руками голову, опустилась на корточки и по-звериному завыла, раскачиваясь из стороны в сторону.
На одиннадцатый день после снегопада гортнобцы добрались до фермы Сугърухъ. Скот в сарае хором замычал, услышав их приближающиеся голоса. Но женщина не вышла к ним навстречу. Они нашли её в хижине, всё так же сидящую на корточках и обезумевшую от горя. Такой и привезли её в Гортноб. Там она немного пришла в себя и рассказала им и про сон, и как ребёнок пропал.
– Ты точно помнишь, что женщина приходила во сне? Может, это не сон? – поинтересовалась одна.
Её тут же заткнули старшие и объяснили, что это место отрезано от мира, и не было на снегу никаких следов, кроме тех, что оставили добравшиеся до фермы сельчане.
– Что тут гадать, на всё воля Аллаха! Твою дочку забрали или будалаи, или джинны, существа нашего мира не могли через запертую дверь дочку забрать, – сказала как отрезала старшая тухума Малачиял.
И женщины увели несчастную мать домой.
Прошло много лет, много воды реки Сугъру ор утекло после той злосчастной ночи, женщина, лишившаяся своего ребёнка, жила обычной размеренной жизнью. Что странно, у неё не было ненависти или отвращения к тому месту, где произошло несчастье. Напротив, её манило туда.
Там её встречали золотистые рассветы и багряные закаты осени, красивая зима со снегами и тихими изумрудными речками, где сверкает каждый камушек на дне. Там наступала шумная цветущая весна и щедрое, неописуемо красивое лето; её туда тянуло, тянуло, несмотря на несчастье, которое её там постигло.
Там со всех холмов на неё смотрели вожаки – стражи горных туров, что охраняли покой своих стад; из лесу за черникой на поляну выходила медведица с медвежатами; а из-за поворота на тропинке, что вела к речке, за ней следили два огненных глаза серого волка-вожака.
Ни людям, ни себе женщина не могла объяснить этой своей тяги, противоестественного желания бывать там, где её жизнь была сломана, и такого же противоестественного покоя, который она испытывала, оставаясь одна на ферме.
И однажды глубокой осенней ночью всё прояснилось, и были даны все ответы, отметены все предположения и догадки, развеяны сомнения, что копились десятилетиями.
В ту ночь она сидела перед очагом и грелась у огня. Никого не было на ферме. Ночь была тихая, будто всё живое замерло в ожидании долгой снежной безжалостной зимы. И эта тишина была разорвана как подол платья, зацепившегося за колючий кустарник. С протяжным скрипом медленно приоткрылась дверь хижины.
Но никого не было у порога. Вдруг метнулось пламя в очаге, скрипнули брёвна старого дома, и прозвучал чей-то голос:
– Ва, Малачиязул яс!!! Дур ясалъ вас гьувуйла, вас вехьзи егьи!!! (О, дочь тухума Малачиял!!! Твоя дочь родила сына, приходи его навестить!!!).
Женщина никогда ранее не слышала такого голоса. Невозможно было определить, чей он – мужской или женский, ещё сложнее понять, откуда он доносился – справа или слева, сверху или снизу. Казалось, он заполнил всё ущелье, и каждое слово многократно повторялось эхом, будто скалы перебрасывали его друг другу, пока последнее, уже еле различимое, не затерялось где-то в глубоких расщелинах.
«Дочь сына родила… сына родила… сына родила… навестить… навестить…» – женщина беззвучно повторяла эти слова. Голос ей не подчинялся. Ей не подчинялось и её тело. Она словно оцепенела и продолжала сидеть, держа в руках хворост, что минуту назад собиралась бросить в огонь, и смотрела на стену. Там, в прямоугольнике света, чернела её собственная сгорбленная тень. Но тут тень вдруг распрямилась, будто сбрасывая годы и горести, согнувшие её, и с запозданием на секунду женщина повторила это движение. Тень вскинула руки, и руки женщины сами собой взлетели вверх. Тень метнулась к двери с изяществом юной девушки, и женщина последовала за ней, чувствуя себя молодой, гибкой и сильной, готовой идти за голосом на край света – хоть через реки и пропасти, хоть в лес и в горы.
Горы и леса, реки и пропасти сверкали под лунным светом и молчали, будто ничего не произошло.
«Я должна идти туда… туда, где моя дочь…» – повторяла женщина, шагая вдоль реки по узкой тропинке вверх. Она никогда не была в этих местах, но ступала уверенно, как по собственному двору. Ей не приходилось искать тропинку, та сама ложилась ей под ноги, уводя от невидимых расщелин и опасных склонов. Неизвестно, сколько длился этот путь, но вдруг перед ней выросла стена заброшенного хлева. Дальше дороги не было.
Луна зашла за дальние горы, стало совсем темно. Уверенность покинула женщину, страх подполз, сжал холодной рукой сердце. Но тут ей в лицо дунул лёгкий ветерок, и она услышала голос, который узнала мгновенно, хотя раньше не слышала его никогда. Это был голос её дочери, пропавшей в день своего рождения:
– Иди в сторону Киблы по узкой тропинке, пока не закончится она. Когда не будет дальше дороги, закрой глаза, прочитай «бисмиллах», шагни вперёд правой ногой, и ты меня найдёшь. И запомни, – сказал голос дочери на чистом джурмутском диалекте: – Квензи кьураб – бослугигуй, кодоб кьураб – толугигуй (То, что кушать дадут – не трогай, то, что с собой дадут – забери).
И пошла женщина, как ей сказали, и оказалась в красивом доме. А там её встретила молодая красивая женщина – её дочь с мальчиком на руках. Рассказала, что забрали её джинны, вырастили, выдали замуж, и родила она сына. Сколько просидели, обнявшись, мать и дочь, какие слова они говорили друг другу, нам неведомо.
Только через какое-то время позвали их джинны к трапезе. Во все глаза смотрела женщина на джиннов, молодёжь танцевала и пела, остальные – кто работал, кто молился, и похожи все они были на людей Джурмута.
За столом отвели матери место, на которое сажают самых почётных гостей, но поглядела она, чем её угощают, и увидела, что это ослиный навоз и кровь зарезанного барана. Поблагодарила она джиннов, но не притронулась к их еде. А когда закончилось застолье и разговоры, старший из джиннов спросил, не желает ли она остаться с ними. Стала просить женщина, чтоб отпустили её обратно в человеческий мир.
– Хорошо, – согласился тот, – пусть будет так, как ты сказала.
Она попрощалась с дочерью, а когда уже выходила из дому, старший из джиннов дал ей чёрный камень размером со сковороду и сказал: