Лю Ив
Мой роман со Стивеном Кингом. Тайные откровения
У разбитого корыта
Ночью я спала очень плохо. Зябкое забвение и снова осмысление случившегося. И опять мысли повернулись в нехорошую сторону.
– Почему он меня не предупредил, что собирается договориться с бандитами?
– Зачем он тогда закупил дополнительное оружие, ведь были же два охотничьих ружья?
– Что за непонятки?
– А вдруг он не тот, за кого себя выдаёт?
– Кто я здесь? И какого хрена делаю! И что вообще за бляцкая фигня, однако, происходит?
Ловушки, мучители и жертвы…
«Да над пропастью – по самому по краю – я коней своих нагайкою стегаю, погоняю»… – песня Высоцкого вспомнилась… русские песни – всегда в помощь.
Над многими пропастями ходила моя Лю Лю… по самому по краешку…
Ведь на самом деле я тоже постоянно играла многие роли. Правда, не настолько изошрённо-непонятные, какие – похоже – вскорости сыграет мой загадочный принц.
Мои-то были простенькие: раскрутить на откровения, закинуть задушевный крючочек куда-нить пониже печени и вытащить оттуда романтическую беседу – в милом ресторанчике, на берегу какого-нибудь океана, моря, или хотя бы залива, а потом свалить, поблагодарив за красивый вечер.
Обычная бабская игра.
За исключением одной детали: бабы ищут принца, а я всегда искала всего лишь слушателя. Неважно кого и при каком достатке, важным являлось условие – переносить мои нескончаемые рассказы с выражением, что называется, глубокого сочувствия и понимания. А ещё лучше – способствовать тому, чтобы я изливала душу.
А если бы кто-то захотел обворожить меня сам? А не так, чтобы отдалась в знак благодарности, по типу – «она меня за муки полюбила, а я её за состраданье к ним»…
Когда ответно – за сострадание – тогда следовало всего лишь много слушать.
А если без этого условия? – Тогда нужно было отлично танцевать. Умело двигать попой! В осмысленном ритме, играя положенную роль. Тогда я поймалась бы – обязательно поймалась! А безусловно: пойматься без какой-то причины или цели – мне ещё ни разу не довелось.
А какую роль положено играть принцам? Настоящему принцу?
Ну, пусть изображает Казанову, мне нравится Казанова, обходительный, всё-всё понимающий, и конечно, очень умный. Уж Казанова-то знал, что не стоит открыто насмехаться над доверчивой влюблённой дурой!
Дуры ещё очень и очень могут пригодиться. Поскольку на дурах вся земля держится. Это дуры рожают, не имея никакой гарантии за будущую поддержку, получат ли её от закутившего с тоски или спьяну мужичка… Дуры терпят всякие выходки, любят несмотря ни на что. Прощают своих оболтусов: больших или малых… Выносят оскорбления, недоверие… Он ей прямо – дулю в морду, а она же дура – не понимает, думает, с ней так любятся…
Эх! Бабская душа потёмки. И сама она в тех потёмках тонет словно муха!
Если погрузится вдруг более чем по пояс… Или на крайняк: до солнечного сплетения. А выше уже – всё… Выше – уже другое кино.
Но, однако, и мужички тоже тонут… Либо тонут – особенно русские: на дне стаканов, либо мрут – особенно русские: – молодыми…
Матвейка…
Поздравлял меня с праздниками. И особенно-обязательно – с Новым годом. Куда бы запойно-блядствующая маманька ни увезла его, – отдыхать или работать под её крылом… – она была какой-то большой шишкой по культурной части за границей… А Матвейка постоянно транжирил мамашкины денежки, будто бы даже целенаправленно. Частенько с моей помощью.
А однажды я обнаружила, что второй год от Матвея нет полуночного поздравления, обычно следующего сразу после боя Курантов. И позвонила его матери, мы были знакомы. И она рассказала, как полтора года назад Матвей умер у неё на руках. Матвею исполнилось немногим более тридцати. С детства страдал сахарным диабетом. Врачи не разрешали парню кутить.
Мамашка баловала его, единственного сына и наследника сразу двух родственных ветвей, имеющих кое-что оставить после себя. Еврейские корни… Они умели жить в Советском Союзе…
Сама-то я постоянно оговаривала парня, мол – возьмись за ум, учись, получи профессию, мол, «это нужно», «самое важное»… и прочую пургу… А он, может, знал, что умрёт молодым?
И зачем ему тогда тратить время на это наше дурацкое «учись»? Он и не учился, мама платила взятки, его продвигали к диплому. И вот Матвейка умер.
И тогда стало его как-то неожиданно не хватать. Каждый Новый год, уже много лет.
– А как там эта женщина на трассе, из-за которой начался этот «боевик» в кавычках? – внутри заворочалось так неприятно как будто бы с похмелья, когда вспоминаешь о выпитом… рефлекторные подёргивания в зоне пониже желудка… Похоже, могло и стошнить… – Чего она бормотала, когда везли? – Расспрашивать не хотелось, даже хуже: – хотелось, чтобы она заткнулась и больше не бормотала.
– Сострадание? Ну уж нет!
Она вызвала резкую неприязнь. Брезгливость и небрежение вкупе с презрительностью.
Она… эта женщина… была… – лучше пошла бы она нахрен! Со своими дружками! И Стивена к ним впридачу – тоже туда же…
Всё таки, какие же они по-сути гады и сволочи все!
Может мне податься в террористки?
Подорву себя где-нибудь поблизости от Белого дома? В Вашингтоне или в Москве? Где лучше? Опять не знаю. Зафигом мне какой-то Белый дом? Я бы лучше пробралась на засекреченное круизное судно…
– Судно? – Больнички…
Больничка. Моя Лю Лю школьница младших классов…
Брат-школьник средних классов разбил её на такси, которое дал ему покататься мужичок со двора, друживший со всеми мальчишками. Гонял с ними в футбол…
Москва, дворы, мальчишки играют в биту, девчонки в классики. Мама зовёт из окна, посреди двора – между панельными домами площадка – там гоняют мяч…
На стене, около помойных баков, постоянно греются на солнышке зелёные удивительного цвета мухи. Этот их цвет так запал девочке в душу, что она недоумевала, почему другие не восторгаются мухами с таким цветом тельца и спинки… Глубокий с бензиновыми переливами… этот цвет, говоря нынешним языком – сдвигал ей точку сборки. Лю Лю очень любила наблюдать за мухами на стене. Они казались загадочными инопланетными созданиями, ни в какое сравнение с бабочками.
Стрекозы, может, чуточку близко, но Зелёная толстая Муха – Царица в детстве Лю Лю…
А мужичок – друган всех мальчишек двора – насадил полное такси (рабочую свою машину) детишек – ясно дело, и Лю Лю, куда бы без неё… а брата посадил за руль, типа давай – ты же мужик… И не просто куда-нибудь выехали: ближе к лесу, например – нифига! Они – брат за рулём, мужичок рядом поправляет руль – плавно выехали на дорогу с нормальным движением, где обычная жизнь: и пешеходы, и автобусы…
И вскорости подросток впилился со всего размаху в столб.
Столб набекрень, детишки по больничкам, мужичка под суд.
Лю Лю потом всё силилась запомнить, что говорить, когда придут допрашивать:
– Спросят, где сидел дядя Костя, что скажешь? – И Лю Лю путалась, что ответить – слева или справа. Нужно было сказать, что дядя Костя сидел слева, чтобы его не посадили. Дети зубрили ответы для милиции старательнее, чем таблицу умножения. Никто не хотел, чтобы дядю Костю посадили. Лю Лю ужасно боялась перепутать, если спросят, где был брат, а где дядя Костя.
Тогда её учили произнести фразу «дядя Костя сидел за рулём», и зазубривая фразу, девочка видела в памяти картинку, где дядя Костя с пассажирского сидения тянет руку к рулю, а машина прёт наискосок, пересекая встречную полосу – прямо в фонарный столб. Это было последним, что она помнила, прежде чем оказалась в больничке.
И вот сидит Лю Лю на горшке (в больницах это носит название судно) – около кровати. В палате на десять или больше человек, почти как в классе. А в дверь сначала заглядывает, а потом целиком протискивается мальчишка. И спрашивает, мол, кто тут такая-сякая – её просют в процедурный кабинет… Лю Лю вызывают в кабинет, а она сидит на горшке и окаменела от стыда. Онемела – в натуре, типа – статУя какающей девочки.
А он стоит и смотрит. Ему сказали проводить девочку, потому что ей не разрешают ходить одной. И одновременно все в палате смотрят на Лю Лю.
А Лю Лю потеряла всякую ориентацию, время остановилось, жизнь кончилась – ничего больше не имело значения. Не знаю, может Лю Лю грохнулась в обморок, не помню, что с ней стало. Но на всю жизнь она получила вечный сон, как она на горшке и не может… ни туда-ни сюда…
Такое дело.
Кости мальчишки, наверно, давно истлели, поглощённые наркотическими трипами в компаниях таких же маленьких глупых буратин, а Лю Лю всё продолжает видеть свои до одури опостылевшие сны.
Сидит на судне и смотрит…
Так о чём я? О том чтобы податься в террористки?
Да. Хорошо бы, например, пробраться на частный корпоративчик, на судно – на круизный лайнер по типу New Titanic, заангажированный богатенькими ублюдками, чтобы на частной вечеринке потешиться массовыми оргиями. А тут я – не ждали? А я прилетела! Как незаметная зелёная мушка… – только с небольшой бомбочкой под крылышком…
И?
«Под крылом самолёта о чём-то поёт… зелёное море тайги»…
Но нет… А вот и нет! Про тайгу я вспоминать не буду. Не дождётесь. Тайга, снег по пояс, и непонятно, как по нему ходят. Ногу-то не вытащить… Ну и пусть… мне пофигу… меня там нет.
Нету. Ни там, ни здесь. А где я?
Чёрт бы его побрал, этого, мать его, загадочного принца! – Стивен! Кинг! Чёрт… Да и пошли они все…
Буду себя укачивать. Вот, как на кораблике…
По пути к Шпицбергену, к русскому городку Баренцбург… на Норвежском острове…
Тогда в Москве Лю Лю взяли с собой в команду моржей, и группа товарищей добиралась до острова, чтобы там проплыть рекордную эстафету: сутки в воде без перерыва. А вода там постоянно не выше двух-трёх градусов.
Дядька один московский организовал команду, выбивал спонсорские деньги и возил ребят по разным местам – в холодные воды, даже на Байкале побывали – чтобы ставить рекорды, а самому побыть важным Генералом для оловянных солдатиков-моржат. Ну, или моржатиков-солдат – такое ему больше душу грело.
Началась качка, меня мгновенное вырубило в морскую болезнь. В минуту – с пакетом прижатым к груди я уже на верхних нарах – страдаю от качки. Ненавижу страдать! С минуты на минуту начнёт рвать.
И припомнила метОду: если чего-то избежать ну нету никакой совсем возможности, но при этом переносить это – нету никакого терпения! То – нужно… – сделать… – что???
– Нужно это…неизбежное… – взять, да и – полюбить!
– По-лю-бить! – Когда я об этом подумала, к горлу подступил очередной спазм… пакет мгновенно возле рта… Но нет, хвала везению – пронесло.
Полюбить качку? Которая вызывает самые блевотные рефлексы? – КанеШна!
А что тут такого особенного?
Ну, есть ведь в качке что-то доброе и приятное? Например, когда качают колыбель? Ну да… детки же засыпают и не жалуются? А когда у меня бывает сильный стресс, то я тоже сижу болванчиком и качаюсь из стороны в сторону. Часами.
Когда мама неожиданно умерла, то я долго качалась. Очень долго. Я на людях плакать-то не могу. Только качаться…
И сразу – отлично – я припомнила колыбельку, мысленно разместила в неё мою маленькую Лю Лю, и – начала себя укачивать. С помощью морской качки. Это оказалось так замечательно, что когда через час прозвучал гонг на обед, я уже давным-давно наслаждалась качкой, а никак не страдала от неё. Пакет ни разу не пригодился. А половина пассажиров лежали в лёжку – зелёные… что та лягушка – металлическая скульптура в патине около ворот дома Стивена Кинга!
Забыла только, кого я там хотела полюбить?
Ну раз забыла, значит не обязательно.
Лю Лю ищет возможность выжить
Полюбить… полюбить… полюбить… – стучало в голове неугомонными ударами.
Тупо и бестолково толкалось, будто качели, ударяясь в стену. Только вместо сотрясания от удара, его не было – сиденье «качелей» в голове Лю Лю оказывалось в исходной позиции, и снова летело в стену… и влетало – с одновременным высечением мысли… Ни боли, ни удара, вместо удара – фраза: полюбить.
И так снова и снова: качели несут её непосредственно на бетонное сооружение, и «полюбить» вспыхивает как искра. И после вспышки она снова в исходной позиции, некоторое выжидание и – движение в стену…
В детстве брат качал Лю Лю на качелях. Тогда они все ещё жили будто бы семья. Маленькой Лю Лю отдавали игрушки, когда она ревела: например, деревянную лошадку – стоило начать на ней качаться, и сестричка бежала, чтобы на лошадку посадили её…
Малышку купали в алюминиевом корыте, таскали на руках, сажали где-нибудь в песочнице или в сугробе, пока сами играли в свои мальчишеские игры. Лю Лю тогда не чувствовала себя изгоем, не знала, что не такая как надо, и мама сожалеет, что её родила.
Мама боялась греха – и потому появилась Лю Лю. Если бы не побоялась – лежать бы неродившейся девочке в виде кровяного комочка, величиной с птичку или меньше посреди медной урночки в кабинете гинеколога. Пока доктор мыл бы руки, а несостоявшаяся мама приходила в себя от пережитой боли.
Вряд ли в те времена абортницам делали обезболивание. Это даже и не сомневайся. Просто, без сантиментов – в кресло, ноги раздвинуть, и – ледяную железяку внутрь… и ковырять, ковырять, подцеплять – за что они там цепляют? Может за ножку, а может за пуповину? А потом вытягивают наружу? Как задушенного верёвкой, а потом утопленного котёнка… – тяни его за верёвочку, он и выплывет. Не знаю, как они там орудуют вслепую…
Но мама верила в Бога. И потому родилась Лю Лю. Но оказалась сильно лишней, особенно, когда стал проявляться её характер. Прескверный, надо сказать, характер.
Она патологически не могла сделать то, что просили. Например, мама оставила девочку около подъезда… Ничего необычного. Девочке и пяти нет, четыре наверно с хвостиком (или без). Куда денется девочка, если мама забежит домой, потому что забыла авоську для продуктов?
Но нет – мама выходит, а девочки и след простыл. – Нету! Ни во дворе, ни за домом, ни в подъезде, ни на дороге даже – нигде нету! Испарилась.
А что случилось? А девочке скучно просто стоять, и она решила посмотреть, что там за углом. Там оказался проезд, а дальше дорога. А что через дорогу? А там сквер. А что дальше, за деревьями? Другие дорожки, очень много, а впереди озеро, а в озере утки с очень длинными шеями. Очень белые. И носы-клювы красные, а вокруг чёрненькое.
Понятно, что девочка стала, как зачарованная, смотреть на них, плавно скользящих по поверхности воды! А про маму она просто забыла. Да и чего такого важного, чтобы стоять около подъезда?
Тут утки – вода, тут много людей – гуляют, дяденьки, тётеньки, а там… просто серая стена, пустая, стой около неё… никакого терпения не хватит.
Но скоро кто-то остановился и стал расспрашивать, как её зовут, где её мама. Девочка так и ответила, мама пошла домой, но скоро вернётся. А как её зовут? Лю Лю. Маму? Маму – Мария. А Папу? Иван. А где они живут? Вон там, – и девочка машет рукой в неопределённом направлении.
И скоро Лю Лю уже сидела в отделении милиции, где её как очень отважную девочку окружили такие замечательно внимательные дяди, все в одинаковой форме и очень доброжелательные. Лю Лю с удовольствием рассказывала им всё, что знала про маму и папу. Но адреса она не знала, хотя они очень хотели, чтобы она вспомнила. Лю Лю сидела на стульчике между столами посреди большой комнаты, её окружали ласковые взрослые мужчины, и рассказывая обо всём, что знала, болтая ногами в белых сапожках… сапожки не доставали до пола, и раскачивать ими было замечательно здоровско.
Но вот в комнату вбежала мама, и всё кончилось. Дяденьки сразу переключились на неё, а девочка расстроилась, потому что не всё ещё рассказала и могла бы продолжать, хотела продолжать – пусть бы мама разрешила ей тут ещё посидеть. Было бы даже лучше, чем рассматривать уток.
Здесь она купалась, грелась как воробушек во внимании таких красивых и таких добрых дяденек… можно сказать – лучший день в жизни запомнился навсегда.
И подобные истории случались постоянно. Мама искала Лю Лю словно заведённая. А когда дочка подросла – так же постоянно не знала, где она. Уже не искала. И всё время думала, жива ли дочка и где пропадает. Даже про сон подросшей Лю Лю рассказывала.
Во сне: идёт мама вдоль берега моря, а на самом деле в жизни мама на море ни разу не была, и видит, что впереди – по песку вытаскивают утопленницу: тянут из воды за косу… А у Лю Лю как раз была коса… Подошла, а сердце так и оборвалось – в утопленнице она узнала свою дочь. Пока дочурка в это время отдыхала где-то в Сочи…
Она всегда куда-то устремлялась, а мама ждала весточки. Ну и умерла не старая.
Не из-за отсутствующей весточки, конечно, а просто износила сердце. Оно и отказало.
* * *
Лю Лю приоткрыла глаза – она в больнице. Отдельная палата. Никого.
Оглядела себя. Лежит в ситцевом халате, в больницах всегда так… трубка к вене, мешок с прозрачной жидкостью, трубка к носу, через ноздрю, вокруг медицинское оборудование.
Светло. Кровать приподнята в изголовье, спала полулёжа. На тумбочке пусто.
Не так, чтобы что-то болело, но общее состояние нехорошее, и будто бы какое-то странное… и вид – опять – одновременно: изнутри и будто со стороны, из угла палаты. Похоже на изменённое состояние сознания.
Примерно так же случилось во время выстрела, когда «душа вылетела к потолку».
Вдруг дверь открылась, в палату зашли двое в медицинских голубых халатах, и начали отключать Лю Лю от трубок. Для носа подали салфетку. Потом усадили на постели, натянули на ноги больничные носки, поверх вторую пару и третью, ноги получились как бы в трикотажных сапожках, только без подошвы. Но на носках, снизу, там специально плотной краской набит орнамент, чтобы не скользить по полу, – внутри больницы пациенты все в таких ходят, вместо тапок…
Надели носки, накинули в два слоя белое больничное покрывало, вместо одеял такие выдают, обернули – вроде куколки запеленали и медленно повели из палаты.
Никто ничего не говорил. Лю Лю слушалась и тоже молчала, не задавая необязательных вопросов. Эти двое завели её в лифт, все вместе спустились в холл больницы и вышли, – никто их не задержал и ни разу ни о чём не спросили. Нянечки шли мимо, не обращая внимания на пациентку в покрывале, медсёстры занимались своими делами, одна болтала по телефону, другая за стойкой что-то писала – самая рядовая атмосфера обычного рабочего дня в больнице.
Необычным показалось, пожалуй, только одно: её в носках и без одежды вывели из больничного корпуса и усадили в легковой автомобиль, в частный, на середину заднего сиденья, и двое сели по бокам. И никто не обратил внимание, что носки немного промокли, пока она шла до машины. Не сильно, но всё же ощутимо.
Далее куда-то ехали, поворачивали, снова прямо, по трассе, через лес – в целом, довольно долго. Но может потому так показалось, что Лю Лю засыпала, и когда проснулась, то всё ещё были в дороге. А сколько проспала – не знала.
Не разговаривали. Но когда довезли и провели в какой-то незнакомый дом, стоящий в лесу в стороне от дороги, то предложили сесть в хорошее кресло, подали воды, а скоро принесли йогурт.
Лю Лю спросила:
– Вы кто?
– Тебе лучше не знать, – один из них неприятно на неё посмотрел, и Лю Лю подумала, что её похитили.
– Что вы со мной будете делать?
– Тебе лучше не знать, – и опять тот же уже заметно гадкий взгляд.
Радужки без зрачков как безличные пуговки, на границе с белками мутноватые, не чёткие, лицо нехорошее, рыхлое и будто нездоровое. Неприятный тип, чего и говорить, но приходилось быть отстранённой, ни на чём не циклиться. Не хотелось оказаться в роли избиваемой, нарываясь самолично.
У Лю Лю имелся опыт самосохранения в экстремальных условиях.
Она закрыла глаза. Пусть делают, что хотят, а она хочет спать.
И Лю Лю заснула, сидя в кресле с йогуртом в руках. Даже не притронулась, коробочка с йогуртом так и зависла в руке, рискуя вывалиться из ослабевших пальцев. А пластиковая ложечка соскользнула и упала.
– Заснула, – произнесли тем же голосом, гадким.
– Так чего, будем приступать?
– Подождём Самого.
– Пора бы ему уже приехать.
– Мастер. Имеет право и задержаться.
– Может перенесём пока? На кушетку или куда её?
– Да, давай.
И вдвоём – один подхватил под мышками, другой за ноги – перетащили в соседнее помещение.
– Носки надо снять, промокли, – сказал тот, что держал за щиколотки, – может разденем заодно?
– Не надо, пусть сам.
Из коридора послышались движения, одновременно кто-то топал ботинками, поднимаясь из подвала, а кто-то отпирал ключом входную дверь.
– Ну как у вас тут дела? – голос Стивена доходил издалека, сквозь пелену сознания. Но может это всего лишь голос, похожий на Стивена? В пелене могут создаваться иллюзии и фантазии. В больнице Стивена не было. Но наверно, всё же его…
– Всё в порядке, в соответствии с заданием. Доставлена в лучшем виде. Уже уложили на кушетку, – наверно, про Лю Лю…
– Ладно, пойдём посмотрим, – и шаги приблизились. Казалось, они стоят, возвышаясь над ней и наблюдают, как она дышит. Она дышала ровно. Но сознание опять, в который уже раз, как бы вышло наружу, и она увидела сцену внутренним взором, но откуда-то извне.
Стивен стоял с тремя мужчинами, двое – в голубых халатах – привезли её сюда, третий в рабочей рубашке, похоже, водитель.
Что они намерены делать, она не знала, и это беспокоило. Однако, душечка предпочла выглядеть глубоко спящей и не вмешиваться в ситуацию, не распознав, что происходит. И дополнительно её останавливало убеждение, что никто не собирается что-либо с ней обсуждать, или спрашивать согласия, в противном случае ей ещё в больнице сообщили бы, куда везут. Это было унизительно, но не смертельно. И зародившаяся к этому моменту обида быстро перекинулась на Стивена.
Это он всё задумал. Изначально. Он её поймал на крючок, дуру пропащую. И она ничего не может поделать. Ни сказать, ни закричать, ни шевельнуться. А только безмолвно и мучительно наблюдать, страдая от предчувствия чего-то совсем уж немыслимого.
У её возлюбленного оказалось второе лицо. Или дно. И там, на этом дне, происходило что-то ей неведомое, от чего застыла в закоченевшем безмолвии её душа.
Обречённая, она ждала своей участи. Стивен представлялся палачом. Причём настолько родным, что она добровольно примет смерть. Откуда-то она догадывалась, что Стивен просто выполняет долг. Как обычно – избирает путь без шума и драки. Может отдал её вместо выкупа? За женщину на трассе? Он забрал их женщину, и в счёт покрытия ущерба – они затребовали его.
И вот её уже передают из рук в руки…
Данность, которую невозможно отменить. А то, что Лю Лю ни разу не согласна на такую сделку – не имеет значения. У неё просто нет шанса на что-либо повлиять. Вот организм и экономит ресурсы, не возражает попусту, чтобы втихую выследить, что происходит.
Возможно, решение бороться ещё придёт, только позже. Пока поползновений к борьбе точно не возникло. Она не чувствовала возмущения, а только обиду, которую предпочла не показать.
Наверное, вырежут органы.
Кому-то из богатеньких филателистов понадобилась печень или лёгкие…
Клубная жизнь, клубные гости – блюдо к столу изысканно-благородных джентльменов.
– Кто желает почку?
– Кому роговицу глаза? Нет? А что насчёт сердца? Наверняка, сердца идут особенно хорошо… Изношенные вдребезги можно заменить на влюбённые и наивные. От Лю Лю скорее всего подойдёт какой-нибудь женской особи – наследнице нефтяных месторождений, или владелице пары небоскрёбов? Была там на вечеринке одна пожилая леди, очень ласково её осмотрела, и побеседовала в такой трепетно-материнской манере… Лю Лю её даже по-своему полюбила.
Хотя… Сказать по совести, а кого она сама-дура не полюбила?
– Практически всех! – Констатировала она непонятно каким образом.
И не думая, вроде бы, однако – категорично. Иным телом что ли? – Откуда-то снаружи, не из думательного аппарата.
* * *
– Пусть спит, чем больше она спит, тем лучше всё пройдёт – произнёс некто голосом Стивена. И Лю Лю согласилась. Спать это самое наилучшее в её положении.
– А нам чего делать? – Гадкий снова прогундосил, скверно хрюкая носом, будто втягивал комок собственных соплей, чтобы не сморкаться.
– Присматривайте, пока не проснулась. Вот ампула, через четыре часа, если раньше не проснётся, введёте в вену, чтобы спала. Справитесь?
– Атож! Будет исполнено, – и снова хрюк носом.
– А комнату уже приготовили?
– Почти, скоро будет готова, тогда мы перенесём сами? Да?
– Да, сами отнесёте, там за дверью – возьмёте носилки.
– Конечно.
– Не забудьте… Внизу в машине я привёз канцелярские принадлежности – несколько пачек бумаги, папки, скрепки и прочее – нужно всё занести в мой кабинет, положить на столе. Принтер работает, проверяли?
– Наверно, работает, а чего с ним сделается. Недавно работал, но конечно, проверим.
– Мне нужно, чтобы всё было готово. И для звукозаписи в том числе. И ключи от кабинета передать мне лично.
– Слушаюсь, сэр, – по военному чётко гавкнул Гадкий. Двое других либо ушли, либо молчали.
– А медицинские препараты в машине, их тоже в кабинет, положить на столе, или в смотровую отнести? –прошамкал напарник Гадкого.
– Да, отнести, в шкафчик, и ключи тоже мне.
Дружно затопали три пары ног, и – почти неслышно – удалилась пара в кожаной обуви.
Темнота, наконец добралась до Лю Лю и расползлась внутри вязкой тишиной.
