Белая борьба на северо-западе России. Том 10

Г. Галактионов⁷⁵
Первое движение из Риги на Венден⁷⁶

1 июня наша средняя колонна в составе пехотной роты (отряда князя Айвена) и немецких (ландесвер) частей: пулеметной роты и одного орудия под общей командой ротмистра фон Иене двинулась в 6 часов утра из Иегеля по Псковскому шоссе. Мы шли на Боловск, попутно очищая полосу движения от большевиков.

К ночи 1 июня отряд прибыл в Зегевольд, а утром 2-го тронулся далее и того же дня остановился в Рамоцком. Небольшие и частые партии большевиков, рассеявшихся от беспорядочного отступления по лесам, добровольно выходили к нам навстречу, и мы их почти не задерживали, а только обыскивали. Как большинство Красной армии, это были люди насильно мобилизованные, местные и вовсе не сочувствовавшие большевизму, элемент неопасный.

3 июня рано утром отряд выступил из Рамоцкого, но, пройдя версты 4–5, колонна остановилась у корчмы «Мелтур».

Среди нас пошли какие-то смутные слухи, что эстонцы не хотят нас пускать дальше. Время подходило к полудню, а мы все еще стояли на месте и никуда не трогались.

Ротмистр фон Иене уехал обратно в Рамоцкое для переговоров по телефону с майором Флетчером.

Послышалась команда:

– Командиры русской роты, вперед!

Подходит поручик Скудрэ ко мне и передает, что меня просят вперед. Пройдя шагов 50, я увидел сидящего верхом на лошади пресловутого ротмистра Гольдфельда с неизменным моноклем в глазу и двух пеших офицеров, одного в латвийской форме, другого в эстонской.

Офицер в латвийской форме обратился ко мне с вопросом:

– Вы командир русской роты?

Я ответил утвердительно.

– Вы можете идти дальше, но немцев мы не пустим и, если они хоть шаг сделают вперед, – будем стрелять в них.

Ротмистр Гольдфельд, пока говорил офицер, в знак подтверждения качал головой после каждого сказанного мне слова, хотя я и знал, что он ничего не понимает по-русски.

Картина приняла совершенно другой политический оборот: начиналась внутренняя вражда и старые личные счеты; наша общая задача откладывалась в дальний ящик.

Мое положение становилось двойственным, вернее, дипломатическим, и особенно неприятным потому, что я был связан подчинением ротмистру Иене.

Я знал твердость убеждения немцев, что они если не добровольно, то силой, но будут пытаться двинуться вперед (что впоследствии и было), и боялся, чтобы они меня не втянули и не впутали в свою междоусобицу.

В душе я твердо и определенно решил, что роты не дам для кровавых расчетов, если дело до этого дойдет. План деятельности русского отряда, а в данном случае моей роты, был ясен: борьба с большевиками, а не между собой. Колонна вернулась обратно в Рамоцкое.

Здесь уже красовался эстонский бронепоезд, а по станции путались эстонские офицеры и солдаты. Все свои политические обвинения по отношению к нам, русским, они выражали довольно наивно и узко:

– Какие же вы русские, если у вас немецкое обмундирование?

Что можно было возразить на такое замечание? Как будто с переменой цвета сукна и костюма должно безусловно измениться и наше русское чувство и убеждение на немецкое, хотя у нас и были отличительные знаки: национальные ленточки на рукаве, погоны и кокарды.

Броневик вскоре исчез. Казалось, будто стихло. Отряд остался в Рамоцком.

Утром 4 июня я получил приказание к 12 часам дня быть в штабе у ротмистра Иене для обсуждения создавшегося положения, где будет и майор Флетчер.

В Рамоцком появились новые немецкие части. После совещания майор Флетчер беседовал со мной отдельно. Наш разговор произошел на перроне станции. Он спросил меня, выступлю ли я активно с немцами против эстонцев. Я ответил отрицательно. Тогда он мне задал другой вопрос: согласен ли я охранять железнодорожный путь и станцию от порчи. Я сказал:

– От большевиков – да.

На этом окончился наш разговор. Положение сильно обострилось – казалось, что немцы действительно решили испробовать свою силу.

Мне очень не хотелось быть замешанным в эту надвигавшуюся драку и невинно заслужить несправедливый упрек со стороны латышей и эстонцев как явному сообщнику и стороннику немцев в междоусобице и тем самым бросить тень недоброжелательства на весь отряд князя Ливена.

Вечером, часов в 9, я собрал всех офицеров своей роты, обрисовал им картину создавшегося печального момента и добавил, что обстоятельства заставляют меня немедленно ехать в Ригу в штаб отряда с докладом о положении вещей.

И вот в ночь с 4-го на 5 июня под сильным проливным дождем я помчался на перекладных, как в доброе старое время, и рано утром, в начале пятого, был в Стразденгофе. К двум часам дня 5 июня вернулась и рота, которую отправил обратно в Ригу ротмистр фон Иене. Это было первое наше поражение.

И. Коноплин⁷⁷
Крестоносцы⁷⁸

…Итак, Митава. Отчетливо помню: потянулись первые солнечные ниточки в окно, и вагоны сразу как-то ожили. На путях загремел паровоз, дохнул клубами дыма и быстро исчез за станцией.

– Господа, вставайте, – пробурчал полковник Кочан, проходя по вагонам, – к нам пришли…

– Кто пришел? Где? Зачем? – посыпались вопросы.

Через минуту в коридоре прозвякали шпоры, и плотный артиллерийский офицер, в примятой фуражке, козыряя и улыбаясь, появился в нашем отделении.

– Здравия желаю, господа! – отрывисто кидал он во все стороны. – Позвольте представиться: поручик Далматский из отряда полковника Бермондта.

– Какого Бермондта? Это еще что такое? – спрашивали из угла.

Поручик чрезвычайно сдержанно и просто объяснил следующее:

– В Митаве существует два отряда – светлейшего князя Ливена и полковника Бермондта.

– О князе Ливене мы знаем, а кто такой Бермондт? – спросили у поручика.

– Бермондт прибыл сюда из Зальведеля (из Германии), куда он попал после взырва в Киевском музее, слышали про это?

Начались бесконечные разговоры и объяснения. В результате обрисовалась такая картина: светлейший князь Ливен, по договору, подписанному в Берлине между министром государственной обороны Носкэ, сенатором Бельгардом, полковником Бермондом и самим князем, является фактическим руководителем обеих военных организаций, но он тяжело ранен в недавних боях у Митавы, болен и непосредственно руководить организационной работой бермондтского отряда не в силах. Отряд же, с которым он боролся против большевиков в лесах и болотах Прибалтики, вполне сорганизован и под руководством начальника штаба светлейшего князя Ливена совершенствуется, отдыхает от пережитого и разрабатывает схему хозяйственного и стратегического развертывания.

Получив обмундирование и устроившись в казарме, мы пошли побродить по Митаве. Заглянули в парк на реках Ла и Дриксе, исследовали разрушенный и пустынный замок Бирона, посидели у пруда.

Мимо несколько раз проходили какие-то солдаты и офицеры в фуражках с синими околышками – чистенькие, серьезные и точные.

– Кто это? – спросили мы у какого-то акцизного чиновника, выходившего из замка.

– Это из отряда светлейшего князя Ливена.

Возвращаясь в казарму, проходили бесшумной, маленькой улицей с каменной белой оградою. За ней, вдалеке, весь залитый солнцем, стоял уютный домик. Кто-то узнал, что в нем проживает раненый князь Ливен. Мы долго разглядывали двор через щели калитки и веранду в солнечном блеске, но князя не видно было. От проходившего мимо офицера с синим околышком мы узнали, что светлейший князь Ливен понемногу поправляется от ран и, вероятно, снова приступит к непосредственной военной работе.

…Шли и думали – вот герой, проливший кровь за Россию; в тихом домике он молча поправляется от ран, с тем чтобы снова приносить жертву несчастной родине. Красота его героизма заключается в его бесшумности, а светлейший князь с первой минуты нашего соприкосновения со слухами и разговорами о нем производил именно впечатление бесшумного героя. Значит, историю двигают не слова, а скорее бессловесные действия. Спокойствие теперешней Латвии беспристрастный историк расценит и как результат тогдашних героических выступлений князя Ливена в условиях непомерно тяжелых и опасно изменчивых.

На другой день наша рота получила из штаба предписание явиться к 9 часам утра к собору для парада.

– Кто принимает его?

– Светлейший князь Ливен, его упросили принять парад.

Торжественно и бодро играла музыка. Как-то по-иному начал представляться мир, наше будущее, вся Россия…

– Полк, равняйся! – стальным возгласом выкрикнул полковник П-цкий, старый кавалерист в мягкой, изящной бороде, обвешанный орденами.

На фланге показался князь Ливен.

Я внезапно был поражен картиной, которую увидел.

Князь опирался на палку. Он был прям, как стрела, вся фигура его дышала изяществом и сдержанностью. Главное – белый цвет формы кавалергарда, в которой светлейший князь принимал парад. Освещенный солнцем, весь белый, он как бы олицетворял собою белую идею, ее упорное и строгое устремление к цели. Уже ближе я разглядел глаза князя: в них стояла большая задумчивость и серьезность.

…С парада мы вернулись сосредоточенные; в душах зрело твердое решение – крестоносный путь, как бы он ни был труден, пройти до конца…

4 июля. Отряд светлейшего князя Ливена определенно готовится к отъезду в Нарву. Ливенцы, как пчелы, снуют по городу в приготовлениях, меряя нас презрительными взглядами: мы, мол, уезжаем на дело, а вы что? Остаетесь в болоте…

Они, конечно, правы. Наша организация затянется надолго – не видно ей конца-краю. Планы приняты широкие – осуществляющих сил мало.

Полковник Вырголич, собрав небольшую группу солдат и офицеров, кажется, отделяется от нас. Впрочем, он с самого начала держит себя самостоятельно. Бермондт поглядывает на него косо:

– Без меня ничего у него не выйдет.

Эта самоуверенность – главная черта его, по-моему, он выедет на этом.

Н. Бережанский
П. Бермондт в Прибалтике в 1919 году (из записок бывшего редактора)⁷⁹

Бермондтовская эпопея в Прибалтике несомненно представит колоссальнейший интерес для будущего историка. Потому что в этом интересном политическом явлении, которое одни называют хлестаковской авантюрой, другие – неудачным патриотическим делом, третьи – предательством интересов антибольшевистской России, причудливым узором переплелись сотни различных проектов, планов, интересов, надежд и комбинаций, шедших из различных дипломатических кабинетов, политических канцелярий, военных штабов и безответственных политических салонов.

Так как, по обстоятельствам момента, все активные деятели этой еще не совсем ясной истории хранят свои тайны, недоступные для обозрения современника, то естественно, что на долю последнего выпадает только последовательное, чисто репортерское изложение бермондтовской истории и объективная передача внешних фактов и наблюдений, сопровождавших эту неудачную главу из ненаписанной еще истории освобождения России от большевизма.

Для того чтобы у читателя этой исторической хроники отчетливо составилось представление о том, почему на сцену, как будто бы ни с того ни с сего, как deus ex machina, всплыл никому не известный полковник Павел Рафаилович Бермондт, он же князь Авалов или просто Авалов, и почему маленькая Митава сделалась пунктом, приковывавшим в течение полугода подозрительное внимание и тревожные взгляды Англии и Франции в их медовые месяцы упоения победой над Австро-Германией, необходимо сделать краткое отступление, ведущее к корням этой истории и значительно облегчающее ее объяснение.

Корни и истоки

Начало «бермондтовщины», если так позволено будет выразиться, было положено сразу же по освобождении Риги от большевиков 22 мая 1919 года, и создателями ее, кроме г-на Бермондта, «западного русского правительства» и балтийского баронства, следует считать в равной доле и военно-дипломатическую миссию Антанты в Прибалтике, и бывшего латвийского премьер-министра Ульманиса.

Я скажу больше: и Бермондт, с его Западной добровольческой армией, и граф Пален⁸⁰, с его западным правительством, мне кажется, явились лишь пеной в горшке с кашей, которая заварена была гораздо раньше их появления на митаво-рижской сцене.

На основании пункта 12 условий перемирия между Антантой и Германией от 11 ноября 1918 года германские войска должны были в кратчайший срок эвакуировать Прибалтику. Но прямолинейное проведение этого требования на практике привело бы к тому, что латышско-русская Красная армия без сопротивления и потерь, чисто автоматически, заняла бы эвакуируемые немцами места, как это произошло уже с эвакуированной Псковской областью.

Поэтому латышский Народный совет, провозгласивший (18 ноября 1918 года) независимость Латвии, абсолютно не имеющий никаких военных и материальных средств для отражения катившихся с востока красных лавин, поручил временному латышскому правительству войти в соглашение с Советом солдатских депутатов при 8-й германской армии и правительственным комиссаром при ней социал-демократом Виннигом о продолжении оккупации Латвии до тех пор, пока не будет создана национальная латышская армия, а также и договориться об активной обороне Риги от большевиков силою германских солдат. Был ли фактически подписан на этот предмет какой-нибудь договор между Виннигом и латвийским премьером Ульманисом или нет, в точности неизвестно. Этот вопрос до сего времени, несмотря на неоднократные разъяснения латышского правительства, представляется довольно темным. Но факт тот, что, базируясь на этом договоре о защите от большевиков и о наделении землей германцев за участие в обороне Риги, бермондтиада получила крупные козыри в виде тех мотивов, которые вызвали осеннее наступление на Ригу, и в виде озлобления германских солдат, выступавших за свое право, попранное, как им казалось, латышским правительством.

По одной версии, на правдивости которой настаивал комиссар Винниг, Ульманис 20 ноября 1918 года подписал договор о наделении землей в Латвии тех германских солдат, которые будут бороться за освобождение Латвии от большевиков. По другой версии, поддерживаемой латышской стороной, был подписан не договор, а только проект договора и что дело не пошло дальше принципиальных разговоров, так как большевики заняли Ригу 3 января 1919 года.

Позволительно, однако, думать, что правда на стороне комиссара Виннига. Если бы у германских солдат не было материальной заинтересованности, вряд ли бы они обороняли Либаву в течение 3 месяцев (с января по апрель 1919 года), чтобы затем освободить Ригу, а из Риги направиться еще дальше, для очищения от большевиков Северной Лифляндии и Латгалии. В пользу этого говорило также сенсационное заявление члена немецкой балтийской прогрессивной партии и депутата Народного Совета, присяжного поверенного барона Розенберга, сделанное им в речи об амнистии балтам, участникам бермондтовского похода. Барон Розенберг публично заявил, что он лично присутствовал при подписании договора между Ульманисом и Виннигом и что, действительно, германские солдаты, освободившие от большевиков Курляндию и Ригу, были обмануты латышским правительством, после того как они честно исполнили свой долг по договору.

В последний раз вопрос о наделении землей германских солдат был поднят 18 августа 1919 года в интересной полемике, возникшей между представителями крупного баронского землевладения в Латвии и министром иностранных дел Латвии.

В одном из очередных интервью латышским газетам министр коснулся вопроса о земле для германских солдат и разъяснил его в духе обычного для латышей толкования этого вопроса. В ответ на это интервью последовало следующее официальное письмо баронов Радена и Герсдорфа:

«Господину Министру иностранных дел Латвии С. А. Мейеровицу

Представители крупного землевладения прочли в газетах Ваше заявление от 2 августа, в котором Вы называете данное крупными землевладельцами обещание о наделении землей добровольцев-борцов против большевиков «предательским грабежом со стороны отдельных частных лиц», так как Латвийское правительство никогда не уполномочивало крупных землевладельцев на такое обещание. Балтийские крупные землевладельцы дали свое обещание о наделении германских солдат землею, находясь в полной уверенности, что договор, заключенный между представителями Временного Правительства и германским комиссаром Виннигом 19 декабря 1919 г. и подписанный обеими сторонами, остается в силе. Согласно этому договору, германским солдатам предоставлялись в Латвии гражданские права. Если правовая сила договора впоследствии оспаривалась Временным Правительством, то обвинение в предательском грабеже германских солдат ни в коем случае не может относиться к крупным землевладельцам. Ввиду этого представители крупных землевладельцев вынуждены самым энергичным образом протестовать против этого неслыханного обвинения.

Рига, 18 августа 1919 г.

Представитель Курляндских крупных землевладельцев барон Раден.

Представитель Лифляндских крупных землевладельцев Кандрат Герсдорф».

Министр иностранных дел Латвии ответил на это письмо следующим сообщением:

«Милостивые Государи!

В ответ на Ваше заявление от 18 августа с. г. сообщаю следующее: Вы хотите меня убедить в том, что крупные землевладельцы хотели наделить землей борцов против большевиков, но, очевидно, Вам неизвестен тот факт, что уже в декабре месяце 1916 года собрание Курляндских помещиков постановило продать треть своей земли германским колонистам отнюдь не для того, чтобы вознаградить их за борьбу с большевиками, а для того, чтобы онемечить Курляндию, и притом при условии, что Латвия будет присоединена к Германии (см. письмо Вадакского барона Бистрама от 5 мая 1919 г. и приказ Гинденбурга от 17 июня 1918 г. о колонизации прибалтийских провинций). По уверениям самих представителей крупных землевладельцев, колонизация Курляндии лицами германского происхождения должна была служить национальным и военным намерениям. Теперь эти люди имеют достаточно бесстыдства (audace), чтобы уверять, что они обещали германским солдатам землю на основании договора от 19 декабря 1918 г., который притом вовсе не был заключен. Если в этом деле имеется что-либо неслыханное, так это умение выставлять в выгодном свете тех лиц, от имени которых Вы ко мне обращаетесь. Если крупные землевладельцы действительно искренно намерены облегчить борьбу с большевиками, то им нужно думать о тех, которые теперь проливают свою кровь на границах нашей земли, а не о тех, которые в 1918 г., вопреки международным договорам, предательским образом предоставили Латвию ужасам большевиков, опустошающих всю Курляндию огнем и мечом и в свое время поддерживали заговор 16 апреля против нашего государства.

Ваши старания и «разъяснения» ни в коем случае не смогут меня убедить в противном.

Министр иностранных дел С. Мейеровиц».

В этом своем полемическом письме г-н Мейеровиц допустил большую историческую неточность, объясняемую, вероятно, неприятностями, пережитыми его товарищами по кабинету, свергнутому в Либаве 16 апреля 1919 года баронскими и правыми латышскими группами с помощью германских войск.

Фактически германские войска оставили Ригу 2 января 1919 года «не вопреки международным договорам», а под давлением английской эскадры в Риге, выполнявшей приказания Антанты о скорейшем освобождении Прибалтики от германских войск.

Но вопрос об обмане германских солдат латышским правительством был только одним из слагаемых в общей сумме бермондтиады.

Немалую роль здесь сыграло и немецкое баронство Курляндии и Лифляндии. Освобождение Риги от большевиков, после свержения правительства Ульманиса, в Либаве шло под знаком возвращения владельцам имений, конфискованных большевиками. Но так как перспектива крупного баронского землевладения в Латвии, а стало быть, и политической власти баронов не улыбалась латышам и латышскому правительству, то свергнутое правительство Ульманиса, опираясь на интриги и подстрекательство союзнической миссии в Прибалтике, сумело столковаться с Эстонией с целью военной интервенции в Латвию против германских войск и баронов. Поэтому когда в первых числах июня 1919 года германские войска и Балтийский ландесвер вступили в Северную Лифляндию и Аатгалию для изгнания большевиков, эстонско-латышские войска заградили дорогу германцам. После кровопролитных боев под Венденом между Балтийским ландесвером (добровольческие полки прибалтийской немецкой молодежи) и германской Железной дивизией, с одной стороны, и эстонцами и латышами – с другой, немецкое командование во избежание излишнего кровопролития и под давлением угроз флота союзников оттянуло свои войска к Риге. Но в Риге немцы не могли задержаться, так как эстонско-латышские войска потребовали удаления немцев из Риги и подкрепили свое требование неистовой бомбардировкой Риги из тяжелой артиллерии, вызвавшей в Риге пожары и невинные жертвы среди мирного населения. Эстонско-латышские войска, на штыках которых возвращалось низвергнутое в Либаве правительство Ульманиса, согласились на прекращение разрушения Риги лишь под условием немедленного ухода немцев и ландесвера из Риги в Митаву.

Таким образом, освободители и спасители Латвии от тяжелого красного кошмара, вместо благодарности, остались не только без обещанной земли, но и подверглись вооруженному изгнанию, и вот на этой-то обозленности солдат впоследствии и сыграло курляндское баронство, не расставшееся с мыслью вернуть силою свои земли, послужившие скоро, как этого можно было ожидать, объектом раздела между латышскими крестьянами.

Задачей баронов после июньской неудачи теперь стала не только борьба с правительством Ульманиса, но и ликвидация независимой латышской (а не немецкой) Латвии.

Так как эти планы прибалтийских баронов совершенно совпадали с планами русских правых групп, не мирившихся с фактом существования независимых прибалтийских государств, Латвии, Литвы и Эстонии, то к спору баронов с латышами присоединились и политические интересы русских правых партий, и частное, эгоистическое дело баронов стало до некоторой степени русским делом. На основании всего этого произошел приток русских военнопленных из Германии, появление Бермондта и организация западной русской армии, официально для борьбы с большевизмом, а неофициально для целей, преследуемых балтийскими баронами и русскими правыми партиями в Берлине.