Белая борьба на северо-западе России. Том 10

Благодаря этой занятой мною принципиальной позиции, отношение мое во время пребывания моего отряда в пределах Латвии было всегда к правительству страны корректное, что правительством Латвии и народом было правильно оценено.

При таком создавшемся отношении отряд мог сохранить свой чисто русский национальный облик. На службу в отряд принимались только офицеры русской службы и добровольцы русскоподданные, как раньше служившие в армии, так и не служившие вовсе. Служившие ранее в германской армии от приема в отряд были исключены.

Вступавшие в отряд поступали на действительную службу Российского государства и обязывались подчиняться всем уставам военной службы и законам Российского государства, изданным до 28 февраля 1917 года. Допущены были лишь те отклонения, которые были введены и в Добровольческой армии, а именно: вместо выражения «нижний чин» введено было выражение «доброволец», «стрелок» или наименование по роду оружия. Обращение к добровольцам было на «вы», обращение добровольцев к офицерам до полковника включительно было «господин поручик», «господин полковник», обращение же к генеральским чинам было «превосходительство», наконец, отдание чести со вставанием во фронт было отменено.

Срок службы добровольцев обуславливался сроком, введенным в Балтийском ландесвере, то есть первоначально по 1 июля, затем по 1 октября 1919 года. Для офицеров служба была по самому смыслу своему бессрочная. Денежное довольствие было приравнено к окладам, введенным в ландесвере, то есть для добровольца 6 германских марок в сутки, для офицера – по 11, а затем эти оклады были повышены для добровольцев до 11 марок, а для рядовых офицеров – до 18 марок. Офицеры на командных должностях получали соответствующие прибавки.

О сформировании отряда через Российскую миссию в Стокгольме был поставлен в известность генерал Деникин, которому отряд считал себя подчиненным, точно так же как и адмиралу Колчаку. Сообщения с внешним миром, с генералом Деникиным и с министром иностранных дел Сазоновым в Париже были очень затруднены, и большинство из моих телеграмм и донесений не дошло по назначению. Не желая никого в этом обвинять, я позволяю себе высказать обоснованное подозрение, что кто-то где-то был заинтересован, чтобы эти известия не доходили по назначению. Наконец, в июне пришло официальное извещение от адмирала Колчака, что я назначен командиром русских стрелковых частей в Курляндии с подчинением генералу Юденичу в Финляндии, как Главнокомандующему фронтом.

Отряд шел под национальным русским бело-сине-красным флагом и имел печать с российским гербом дореволюционного образца. Обмундирование в отряде было германское, но с русскими погонами и по мере возможности с русскими пуговицами. Фуражка имела голубой околышек с русской кокардой. На левом рукаве носилась угловая нашивка бело-сине-красного цвета, а под ней четырехгранный белый крест.

Отряд никогда не выкидывал монархических лозунгов, но определенно верил, что разбитая, разграбленная и разодранная партийными распрями Россия в будущем не может быть возрождена иначе, как восстановлением сильной центральной власти, что отнюдь не должно означать возвращение к ошибкам царского режима вообще и по вопросу окраин в особенности. Отношение мое к вопросу так называемого белого террора было определенно отрицательное. Целью борьбы было восстановление в России порядка, а не уничтожение большевиков вообще. Самочинные расстрелы были, безусловно, запрещены, и все арестованные большевики передавались в военно-полевые суды, составленные из старших офицеров, исключительно по обвинению в определенном преступлении. Только лицо, совершившее преступление, независимо от принадлежности к партии подвергалось уголовному наказанию; при недоказанности преступления суд выносил оправдательный приговор, даже если обвиняемое лицо состояло на службе у большевиков. Благодаря этому многие красноармейцы переходили именно во вверенный мне отряд и за немногими исключениями оказывались вполне благонадежными.

Отношение к германским оккупационным силам было всегда корректное. Гауптман Вилюцкий в управлении оккупационной армии в Либаве сочувствовал русскому формированию. Командир ландесвера майор Флетчер и начальник его штаба граф Дона во всех вопросах оказывали отряду всякую возможную поддержку, и командующий граф фон дер Гольц определенно и убежденно сочувствовал делу восстановления России, конечно, не из симпатии к России, а как умный человек, понимавший опасность большевизма для Германии. Совместная работа с германцами в борьбе с большевиками установила между бывшими врагами самые лучшие отношения, что, однако, отнюдь не следует понимать в том смысле, что я попал в германофильское течение. Я определенно заявлял германцам, союзникам и русским, что я не германофил, но и не антантофил, а лишь русский патриот, который принимает помощь от кого угодно, если она идет в пользу русского дела.

Благодаря этой позиции между мною и союзными военными миссиями установились и поддерживались самые лучшие отношения. Я многим обязан симпатии начальника американской миссии полковника Варрика Грина. С начальником французской миссии Дюнаркэ установились самые дружеские отношения; то же самое я должен сказать и об отдельных членах английской военной миссии, в особенности о генерале Бырте. К сожалению, английские дипломатические представители, по причинам общеполитическим, все время относились ко мне с недоверием, но не столько из-за мнимого германофильства, сколько из сознания, что вокруг меня объединилась весьма значительная национальная русская группа, сила которой, в особенности после взятия Риги 22 мая 1919 года, росла не по дням, а по часам. Уничтожение этой русской силы в Южной Прибалтике есть исключительное дело англичан и генералов Гофа и Марша в особенности. Без их вмешательства в июле 1919 года (о чем речь будет дальше) русское дело разрослось бы стихийно до крупнейших размеров, ввиду особенно благоприятных для дела условий, в которых я находился и которые, к сожалению, вполне отсутствовали в Северо-Западной армии. Я напоминаю здесь лишь о возможности получения неограниченных количеств пополнений и снаряжения из Германии. Выгоды этого положения, к сожалению, не были полностью оценены, и повторения такого исключительного выгодного положения в будущем уже никогда предвидеть нельзя.

Из всего изложенного, я полагаю, в достаточной мере понятны будут те неимоверно трудные условия, при которых начато было мною дело, казавшееся тогда, в январе 1919 года, лишь незначительным частным предприятием какого-то ротмистра в уединенной Либаве.

С востока наступала красная волна, сдерживаемая лишь крошечными добровольческими отрядами. В Либаве скопилось неимоверное количество беженцев из Пскова, Риги, Митавы и со всей южноприбалтийской территории. Все частные квартиры, гостиницы, общежития и бараки были переполнены. Дни Либавы казались сочтенными. Пришлось думать о разгрузке Либавы, и поток беженцев хлынул в Германию, в страну, изголодавшуюся от продолжительной войны, но где беженцы, русские и прибалтийские, нашли временный приют. Описывать эту эвакуацию не стоит – это было повторение в ином месте, при иных обстоятельствах того, что случалось уже и в других портах злосчастной России. Лишь благодаря еще отчасти сохранившейся у германцев аккуратной педантичности эвакуация эта протекла в Либаве спокойнее, чем во многих других местах. Паническое же настроение, конечно, то же, что и при других эвакуациях и слишком знакомо – увы! – русским эмигрантам.

По окончании эвакуации главной волны беженцев во второй половине января оказалось, однако, что большевики наступать не могли: продвигаясь весьма быстро от Пскова до Виндавы, они выдохлись, в особенности латышские полки, уже раньше сильно потрепанные Колчаком на Урале; вернувшись на родину, они рассыпались, расходясь по домам. Сила некоторых полков не достигала 100 человек. Началась в Лифляндии и Курляндии мобилизация, но даже при большевистских приемах продвигалась она медленно, и новобранцы, не одетые, не обученные и плохо вооруженные, для наступательных действий вовсе не годились, для обороны же – лишь постольку поскольку наступление добровольческими частями не велось энергично.

Главные свои силы большевики сосредоточили по реке Виндаве южнее Гольдингена, и здесь оборона энергично велась небольшими ландесверскими частями, в особенности митавской ротой, русской ротой капитана Дыдорова и латышскими ротами полковника Колпака, павшего на этом участке смертью героя. Команду над латышскими частями принял доблестный и симпатичный полковник Баллод. Южнее латышских частей стояла германская добровольческая Железная дивизия майора Бишофа; еще южнее, уже в Литве (бывшей Ковенской губернии), – присланный из Германии 1-й резервный корпус, в состав которого входила гвардейская резервная дивизия.

Общее руководство всем фронтом сосредоточено было в руках генерала графа фон дер Гольца, штаб-квартира коего была в Либаве.

Ввиду того обстоятельства, что большевики не нажимали, высшему командованию удалось переформировать Балтийский ландесвер на новых началах. Нельзя забыть, что части были наскоро сформированы из бывших русских офицеров Прибалтийского края и добровольцев молодых и старых, никогда не служивших на военной службе. Надо удивляться, как при таких обстоятельствах эти мало сплоченные части без всякой подготовки, увлекаемые лишь восторженной любовью к Родине, совершили сравнительно удачно отступление от Риги до реки Виндавы с постоянными арьергардными боями и засадами в лесах.

Командный язык был русский, и вообще настроение военной молодежи было явно русофильское. Германцы решили подчинить ландесвер своему влиянию и начали ломку с вопроса командного состава, языка и метода обучения. Командиром ландесвера вместо русского генерала барона Фрейтаг-Лорингофена¹⁵ назначен был сперва германский полковник Розен, затем весьма талантливый, храбрый и симпатичный майор Флетчер, который быстро сумел завоевать себе доверие и преданность как офицеров, так и добровольцев.

Старшие офицеры ландесвера, полковники русской службы, перешли отчасти в русский отряд, отчасти в Ревель. Масса офицеров ландесвера хотела также демонстративно перейти в русский отряд, но лишь немногим это удалось, большинству в этом было отказано.

Для обучения строю в каждую роту были назначены инструкторами германские унтер-офицеры. Молодежь завопила, но в конце концов подчинилась, и надо отдать германцам справедливость, что никто, кроме них, не сумел бы из этих разрозненных добровольческих частей в несколько недель сформировать хорошо обученные и сплоченные воинские части.

Особенно выделялся ударный отряд (Stobtruppe), состав которого был наполовину германский с исключительно германскими офицерами.

Этот отряд силою приблизительно в 1200 штыков несомненно представлял собою в боевом смысле самую лучшую часть не только ландесвера, но всего фронта, но одновременно он являлся и носителем наиболее ярого крайнего германофильства. Командиром его был лейтенант барон Ганс Мантейфель, храбрый и талантливый офицер, павший геройской смертью во главе своего отряда при взятии Риги 22 мая 1919 года. Отряд имел две великолепные батареи и свою саперную роту. Все остальные роты были объединены под командованием графа Эйленбурга, храброго офицера и симпатичного, идейного человека. Сила его отряда была в 800 штыков. В его отряд входил эскадрон барона Гана¹⁶, штабс-ротмистра 12-го Ахтырского гусарского полка. Это была наилучшая кавалерийская часть всего фронта, с хорошим конским составом, так как большинство лошадей принадлежали офицерам и добровольцам эскадрона.

Кроме того, в состав ландесвера входили два самостоятельных эскадрона, а именно барона Драхенфельса¹⁷, подполковника 19-го Архангелогородского драгунского полка, и вольный эскадрон барона Энгельгарда, помещика Илукстского уезда Курляндской губернии. Первый эскадрон силою в 100 коней участвовал в боевых действиях на правом фланге фронта уже в Литве, а второй эскадрон силою в 80 коней занимался более карательными экспедициями, чем боевыми задачами.

Латыши были объединены под командою полковника Колпака, а после его смерти полковника Баллода. Сила их была приблизительно в 2000 штыков. Тактически они были подчинены командиру ландесвера, но имели свою отличительную форму – красный околыш на фуражке и красные петлицы с белой полоской. Командный язык был латышский. Между немецко-балтийскими и латышскими частями отношения все время были самые корректные; заслуга принадлежит как высоким нравственным качествам полковника Баллода, так и тактичности майора Флетчера.

Отношения между ландесверными частями и русскими добровольцами были вначале натянутые, но по мере продвижения и вообще совместной работы это чувство уступило место самому честному товарищескому отношению. И опять заслуга принадлежит как боевой доблести русского отряда, так и тактичности майора Флетчера, который открыто выражал свое восхищение перед боевой работой русских.

Наступление в Курляндии

31 января, всего через 2 недели после сформирования отряда, я выступил с ротою в 65 штыков и двумя пулеметами, без обоза и без лошадей, по узкоколейной железной дороге из Либавы в Газенпот, а оттуда походным порядком при ясной морозной погоде в имение Априкен. Здесь присоединились к нам первые обозные подводы. Через два дня мы двинулись на запад, где у имения Сакенгаузен, с небольшим портом Паульсгафен, уперлись в море. Таким образом, мы образовали крайнее левое крыло фронта, защищавшего Либавский плацдарм. Главный фронт шел с севера на юг по реке Виндаве, а наш с запада на восток под прямым углом к главному фронту, и с этого походного положения мы начали постепенное продвижение на север с Виндавой как конечной целью.

Из Сакенгаузена я съездил при сильном морозе в санях в Либаву, откуда мне удалось отправить в отряд первый взвод кавалерии и некоторое количество добровольцев. Стоянка в Сакенгаузене прошла в общем спокойно, за исключением одной ночной тревоги, вызванной появлением поблизости большевистских разведчиков.

17 февраля мы двинулись в северном направлении вдоль моря, а затем бесконечными лесами дошли до большого казенного имения Альшванген (штаб отряда квартировал у местного ксендза Ранцана, ныне епископа в Риге). Для передвижения назначались от волостей подводы, которые дежурили сутки, до смены их подводами из следующей волости. При дальнейшем продвижении мы предпочитали иметь известное количество постоянных подвод и брали из местности лишь дополнительные.

В это время началась сильная оттепель, и санный путь быстро портился. 20 февраля я перенес свою штаб-квартиру в имение Тервенден и занял заставами и постами линию до моря у Сернатена. Разведка наша в эти дни доходила до Ганау. За это время Балтийскому ландесверу удалось отвоевать от красных город Гольдинген. На полпути от моей штаб-квартиры до Гольдингена расположился в имении Эдвален эскадрон штабс-ротмистра барона Гана.

У крайней заставы на левом фланге около Сернатена, на берегу моря, произошли первые столкновения с красными постами. При этом 24 февраля командир моей роты поручик Моисеев позорно осрамился и был исключен мною из отряда «за трусость, за неумение справиться с командованием ротою и за полное отсутствие чувства товарищеского долга». При неожиданном, но, как оказалось, не серьезном ночном нападении красных он первый бежал и лично принес мне паническое известие, что застава окончательно уничтожена. Высланные мною немедленно подкрепления действительно установили, что после бегства командира роты застава отступила, но потери были самые незначительные и положение удалось немедленно восстановить, после чего была предпринята глубокая разведка, установившая, что и красные отступили. Одновременно было получено приказание об общем наступлении на север с целью занять Виндаву. В ночь с 25-го на 26 февраля длинной колонной на подводах двинуты были из Гольдингена части ландесвера. Ко мне присоединился эскадрон барона Гана и второй взвод кавалерии, только что прибывший из Либавы походным порядком. На полпути между Гольдингеном и Виндавою мы с походной колонной Балтийского ландесвера ночью двинулись в северном направлении. Около имения Зурсь головной взвод ландесвера врасплох накрыл и уничтожил в волостном доме заставу красных и работавшую телефонную станцию. Точно так же удалось застигнуть врасплох красноармейскую роту, расположенную в соседнем имении Зурсь графа Дамсдорфа, имевшего у себя знаменитый погреб. Очевидно, вина нашли своих любителей, так как рота была поголовно пьяна и открыла беспорядочную стрельбу, во время которой был легко ранен в голову и в бок командир ландесвера майор Флетчер. По наложении перевязки он вернулся к главной колонне и повел ее в Виндаву. Рота полковника 13-го Нарвского гусарского полка барона Клейста¹⁸ свернула через реку Виндаву на восточный ее берег и получила задачу обойти город Виндаву с северо-востока. Эскадрон барона Гана свернул на запад и должен был проследовать по берегу моря и подойти к городу с юго-запада, войдя первоначально в связь с подходившим на пароходах из Либавы десантом из германских гвардейских стрелков.

26 февраля около 7 часов утра главная колонна подошла к Виндаве с юга и, приблизившись, рассыпалась в цепь. Подпустив наступавших на версту к городу, красные открыли из предместья беспорядочную стрельбу из винтовок и пулеметов. Красные укрывались за заборами и в домах. При наступлении пришлось орудийным огнем и пулеметами очищать дом за домом, но красные, не имевшие в своем распоряжении артиллерии, защищаться долго не могли и предпочли покинуть город в северном направлении, куда рота полковника Клейста еще не поспела дойти. В полдень мы уже были в центре города, и началась очистка его по кварталам от спрятавшихся по домам большевиков. Насколько неожиданно для них было это наступление, видно из того, что на тот самый вечер назначен был маскарад в местной лютеранской кирке.

Всеобщее возмущение вызвала находка около 100 трупов германских солдат, застрявших при приходе большевиков в Виндаве и сдавшихся им добровольно. Трупы их были ужасно изуродованы, что оказалось делом женских рук. Вообще, в Прибалтике большевистские женщины отличались наибольшим озверением и жестокостью, за что немцы их прозвали Flintenweiber (ружейные бабы).

При ландесвере находилась особая полицейская команда, которая производила чистку города. Ей может быть сделан упрек, что она чересчур злоупотребляла расстрелами, что, однако, легко объяснимо глубоким возмущением, охватившим всех при раскрытии неимоверных зверств большевиков. К сожалению, главные виновники предпочли вовремя удрать, и поплатились менее виновные.

В течение всего боя я находился в непосредственной близости от майора Флетчера и имел случай восхищаться его личной храбростью и спокойной распорядительностью во время уличных боев, когда он безотлучно находился с передовыми стрелками.

Не долго суждено было нам простоять в Виндаве, где мой отряд увеличился влитием в него новых добровольцев, в том числе нескольких хороших и храбрых офицеров.

Уже на четвертый день после взятия Виндавы получено было известие, что большевики перешли реку Виндаву севернее города Гольдингена, где оставлено было очень мало войска под командою графа Эйленбурга. Красные, обходом города с запада, грозили захватить весь небольшой гарнизон. Майор Флетчер оставил тогда в Виндаве только роту Радена, а сам 3 марта отправился на выручку Гольдингена, посадив свои части на обывательские подводы. Несмотря на поспешность отправки, большевики узнали об этом, и, когда наши части подошли, положение города оказалось уже обеспеченным. Большевики уже очистили западный берег реки, и в окрестностях след их простыл, и только значительные повреждения центра города и колокольни свидетельствовали о силе большевистского артиллерийского обстрела.

К этому моменту русский Либавский отряд усилился влитием в него русской роты Балтийского ландесвера под командою капитана Дыдорова. Из слившихся частей сформированы были две роты – рота Дыдорова и пулеметная рота штабс-капитана Эшольца¹⁹. Кроме того, к отряду прибыли из Либавы два взвода кавалерии, кадр для формирования батареи и необходимый обоз. Благодаря неимоверным усилиям и умелости заведующего хозяйством отряда, полковника Бириха²⁰, материальная часть значительно улучшилась.

Через несколько дней большевики вновь произвели энергичное наступление на город Виндаву. Донесения оттуда давали мало надежды на возможность гарнизону удержаться в городе. В проливной дождь наши части вновь были посажены на подводы и отправлены на выручку Виндавы. Но на полпути было получено сообщение, что гарнизону удалось не только отстоять город, но и удачным обходным движением лесными дорогами обойти бронированный поезд и разрушить на востоке от него железнодорожный путь, после чего поезд большевиками был брошен.

Наши части вернулись вновь в Гольдинген, где, простояв немного дней, отряд получил самостоятельную задачу при следующей самой крупной операции, начавшейся 13 марта наступлением от Гольдингена на восток до Туккума и закончившейся 18 марта взятием города Митавы.

Эта задача Балтийского ландесвера была подготовлена с первых дней марта продвижением германских частей, занимавших центр и правый фланг расположения.

3 марта в центре Железная дивизия, переправившись через реку Виндаву, заняла имение Пампельн, а на правом фланге 1-я резервная гвардейская дивизия – местечко Тиршли (Литва).

5 марта Железная дивизия заняла с боем узловую станцию Муравьеве. 7 марта бронированный поезд дошел до станции Куршаны, и занятием Нойлан 8 марта правый фланг оказался обеспеченным со стороны Шавель. 11 марта 1-я гвардейская резервная дивизия достигла линии Грузды – Жагоры, а Железная дивизия, продвигаясь от Муравьева по линии Митавской железной дороги, заняла с боем станцию Альт-Луц, а на следующий день Бенен.

Одновременно, 13 марта, и Балтийский ландесвер из Гольдингена перешел в энергичное наступление, причем оно велось одновременно отдельными колоннами, начальникам которых давалась только задача достижения известных целей с предоставлением самой широкой инициативы.

Северная колонна, силою в 1200 штыков, под командою лейтенанта Мантейфеля, с его ударным отрядом должна была подойти к Туккуму по дороге, ведущей севернее Московско-Виндавской железной дороги.

Параллельно ей, южнее Виндавской железной дороги шла колонна Эйленбурга, силою в 800 штыков; здесь шел и эскадрон барона Гана. Эта колонна должна была подойти к Туккуму с юго-запада.

Русский отряд силой в 250 человек, к которому был прикомандирован капитан Андерсон с одним орудием, должен был идти еще южнее в восточном направлении и выйти на дорогу из Туккума в Митаву, верст 20 на юг от Туккума.

Еще правее шел латышский отряд Баллода, силой в 1500 штыков, через местечко Фрауэнбург на уездный город Доблен.

Связь между русским и латышским отрядами должна была быть поддержана вольным эскадроном Энгельгарда. Но он, не будучи военным, этой связи установить не сумел, и она была установлена помимо него, но с запозданием в три дня.

Правее Баллода, по линии железной дороги от Муравьева к Альт-Луцу, как выше было упомянуто, продвигалась германская Железная дивизия майора Бишофа, силою в 1000 штыков, южнее его шла гвардейская резервная дивизия.

Быстрее всех продвинулась северная колонна и уже 15 марта в 9 часов утра вошла в Туккум, откуда большевики бежали, охваченные паническим страхом.

Вторая колонна Эйленбурга встретила сопротивление у мызы Самитен, где большевиками был разрушен мост. Вследствие этого она в ночь с 11-го по 15 марта несколько часов здесь задержалась.

Русский отряд, наткнувшись около имения Вормен, в 25 верстах от Гольдингена, на передовые посты большевиков, преследовал в первый же день похода красных от Вормена до мызы Шедена. Здесь мы задержались на западном берегу маленькой реки и открыли сильный огонь из нашего орудия по имению и корчме. На рассвете мы убедились, что попадания, принимая во внимание наступившую темноту ночи, были необыкновенно удачными. Один снаряд попал в здание корчмы, где в это время засели красные с пулеметами.

Около 11 часов ночи мы заметили, что красные начинают удирать по главной дороге, а потому я приказал перейти речку. Мы заняли корчму и лежавшее с полверсты дальше имение.

Разгром здесь был полный. Оказалось, что в имении скопилось за час до нашего подхода до 1000 красноармейцев, расположившихся здесь на ночевку и застигнутых врасплох нашим ночным наступлением. Преследовать их мы, однако, не были в силах, и им удалось отчасти уйти от нас, отчасти распылиться по всему краю. Наутро, похоронив наших двух молодых павших добровольцев и забрав попавшиеся в наши руки трофеи, в том числе несколько пулеметов и хороших лошадей, мы двинулись вперед, поддерживая связь с Эйленбургом, вплоть до боя у мызы Самитен. Весь день и всю следующую ночь, не останавливаясь, мы продвигались вперед, не встречая по лесным дорогам сопротивления. После дождей предыдущих дней наступили сильные морозы до 15 градусов Реомюра. Дороги обледенели, и движение орудий, кухонь и обоза было весьма затруднительным. Часто приходилось останавливать всю колонну, чтобы вытащить из канавы орудие или подводу. Несмотря на эти задержки, колонна, сделав 80 верст в 2 дня, к рассвету 15 марта подошла к берегу реки Абау, южнее Туккума, потеряв связь с отставшей вследствие боя колонной Эйленбурга и не установив связи вправо с колонной Баллода, отставшей предположительно верст на 30.

На берегу реки Абау, благодаря распорядительности поручика Бакке²¹, удалось окружить имение Фридрихсберг, где большевистский комитет укладывал свои архивы на подводы для бегства. Члены комитета защищались оружием, но дом был скоро взят добровольцами. В нем оказалось двое убитых, один покончил с собой, остальные были арестованы и переданы военно-полевому суду, который вынес шестерым смертный приговор, а двух оправдал. Этот комитет, как было установлено, руководил в свое время разграблением соседнего имения, причем арендатор и его дочь были расстреляны. Вещи убитого арендатора были найдены в канцелярии комитета.

На реке Абау отряд задержался до восстановления связи с Эйленбургом, который после удачного боя продвинулся вперед. На следующий (третий) день похода мы перешли реку и продвинулись на восток до станции Шлампен Московско-Виндавской железной дороги, на 16 верст южнее Туккума.

В нескольких верстах от этой станции оказалось единственное имение, в котором уцелел помещик. Он был своими рабочими допущен в члены коммуны, причем ему, ввиду его образования и лет, был предоставлен пост секретаря коммуны с правом пользоваться для себя и для дочери двумя комнатами в своем барском доме. По его словам, коммунистическое учение, вначале встреченное рабочими восторженно, потерпело полное крушение, когда рабочим было объяснено, что поросята, рождающиеся от их собственных свиней, не составляют их частной собственности, а подлежат раздаче равномерно между всеми членами коммуны. Коммунистам после этого не удалось восстановить своего влияния, и рабочие сами желали возвращения к нормальным условиям.

Из Шлампена русский отряд установил вновь твердую связь со штабом майора Флетчера, находившегося уже в Туккуме. Он вошел в город вместе с первой колонной и, узнав, что большевики только за несколько часов перед тем увели из туккумской тюрьмы значительное число интеллигенции и мелких собственников походным порядком, послал им вдогонку добровольцев, которые их нагнали и освободили. Но масса трупов, наскоро зарытых в городе и окрестностях, громко говорила о жестоком терроре, который господствовал здесь в течение двух месяцев.

Между тем положение русского отряда, выдвинувшегося вперед, становилось в Шлампене весьма критическим. Телефон на станции не был разрушен, и удалось установить телефонную связь со станциями южнее лежащими, где находились еще большевики. Из подслушанных разговоров можно было установить, что в Митаву прибыл какой-то русский кавалерийский полк из Казани и что он направлен на Туккум. Ясно было из телефонных разговоров, что потеря Туккума, где раньше находился штаб, очень всполошила большевиков.

Разъезды упомянутого выше полка уже в следующую ночь появились у нашей передовой заставы и начали нас обходить с правого фланга. Опасность обхода была тем более велика, что вольный эскадрон Энгельгарда не выполнил своей задачи наблюдения за пространством между русским отрядом в Шлампене и отрядом Эйленбурга, стоявшим на 15 верст северо-западнее, поэтому когда этот отряд без достаточной разведки означенного эскадрона продвинулся южнее, то наткнулся на засаду.

Ввиду полной неустойчивости всего положения выдвинувшихся до Туккума ландесверных частей, майор Флетчер решил молниеносным ударом нагрянуть на Митаву и взять ее врасплох, не дожидаясь подхода с запада вдоль железной дороги Железной дивизии Бишофа. В ночь с 17-го на 18 марта походная колонна добровольческих частей выступила из Туккума, имея в голове русский отряд.

У водяной мельницы Малеймуйже, в 10 верстах южнее Шлампена, головной взвод кавалерии наткнулся на засаду большевистской спешенной кавалерии, засевшей в овраге по обе стороны от дороги и открывшей в 10 часов вечера, при лунном освещении, огонь из пулеметов и винтовок по походной колонне. Среди обывательских подвод произошло некоторое замешательство, но присутствие духа командира батареи капитана Андерсона²² спасло положение. Он сразу приказал выкатить на поле одно орудие и начал прямой наводкой стрелять по неприятельской цепи. Одновременно часть роты с пулеметами рассыпалась в цепь, и вскоре неприятельский огонь начал слабеть и прекратился. Когда мельница была занята, то и след от большевиков простыл.

В этом бою был убит только что поступивший к нам в Виндаве поручик Шлосман и тяжело ранен штабс-ротмистр Рымша.

Засим русский отряд был направлен на восток к Кальнецемскому мосту через реку Курляндскую Аа заслоном и имел здесь на следующий день продолжительный бой с укрепившимися в старых окопах военного времени большевиками. Защищаемая, таким образом, с фланга и тыла, колонна ландесвера могла ускоренным аллюром продвинуться прямо на Митаву. В шести верстах от Митавы произошел небольшой бой, но в общем большевики, охваченные паническим страхом, бежали, оставив в Митаве массу имущества и санитарный поезд. Единственное, что они успели сделать, – это арестовать заново и вывезти массу интеллигентных заложников. Следующая ночь была чрезвычайно холодная, и заложников вели пешком по мерзлому шоссе в той одежде, в которой их застали. Многие старики и старушки не выдержали и падали на пути; их приканчивали выстрелами и прикладами. Очень немногим удалось в пути бежать и скрыться в лесу. Остальные в неимоверно истощенном состоянии, пройдя 40 верст без остановок, были брошены в рижские тюрьмы. Здесь свирепствовал сыпной тиф, и немедленно интеллигентные женщины из числа заложников были назначены на работу – стирки белья тифозных больных.