Линда Ангелина
Вилами по воде
Путешествие 5
Плывёт по морю грозному Титаник –
не чувствуя грядущих испытаний,
в салоне-люкс вкушают господа
шарантских устриц в хрупких крошках льда,
пьют кто Moёt Chandon, кто просто водку,
любуются, как солнце сходит в воду,
танцуют буги, вальс и ча-ча-ча,
не ведая, что именно сейчас
в незримой точке G их ждёт огромный
и страшный айсберг, весь в углах и кромках:
к утру Титаник въедет в айсберг белый,
разрежут льдины корпус корабельный
на части, на фрагменты, на куски –
ну а пока несут закуски и
есть в рюмках и бокалах алкоголь,
пьют за круиз, за женщин, за любовь
и за Титаник – новый и прекрасный
и самый безопасный в мире транспорт,
за нашего героя – капитана,
во тьме ночной ведущего Титаник –
как раз туда, где поджидает айсберг,
и ножницы уже готовит Айса…
Так громче, музыка! Оркестр, греми!
Всей мощью поднажми на до-ре-ми –
мы будем танцевать и веселиться,
пока в мерцанье лунном, рядом, близко,
не разглядим неясных очертаний
погибели – покажется Титаник
комариком в сравнении с Монбланом, ¬
ничтожной мухой на переднем плане
на тусклом фоне мрачного гиганта –
померкнет свет, умолкнут музыканты,
в ночной тиши раздастся адский скрежет –
углы и кромки льда металл разрежут –
часть палубы со стоном встанет дыбом,
наполнится пространство едким дымом,
беспомощный корабль замрёт, осев –
и в шлюпках места хватит не для всех;
но этот апокалипсис локальный,
когда огонь мелькает мотыльками,
потом ползёт, лавиной разгораясь:
«Ликуй! Отсюда два шага до рая!»,
а на плафоне «Exit» в дискотеке
во тьме мигает надпись «Mene Tekel» –
весь этот ужас, плач, взыванья к Богу,
звон стёкол, лязг и грохот – понемногу
сойдут на нет, утихнут наконец –
и только шарф из шёлка на корме
всё будет биться на тугом ветру…
Кто мог придумать этот жуткий трюк –
враги с Нибиру, Ротшильд, марсиане? –
чтоб в водах мирового океана
нашли друг друга айсберг и Титаник –
а капитан весь этот план фатальный,
не думая, исполнил как по нотам –
буквально всё, что оговорено там –
с неотвратимой силой урагана,
с упёртостью тщеславного болвана –
и в результате мы идём ко дну,
и без меня лучи зари плеснут
люминисцентным жёлтым на востоке –
и в утешенье мне осталась только
надежда – и не стоит слёзы лить:
спасёт Господь, коль люди не спасли,
и в райских кущах тоже солнце встанет,
и я забуду всё… А капитаном
пускай теперь займётся Страшный Суд,
и черти пусть навечно унесут
его туда, где разведён костёр
и ждёт сковорода или котёл;
но это будет позже – а пока
мы погибаем из-за дурака…
Урок музыки
Я не могу начать сначала,
мне о любви подумать жутко –
моя душа полна печали,
и мне сегодня не до шуток –
не хлопнет дверь, окно не скрипнет,
покой и тишь в пустой квартире,
я слышу дальний голос скрипки,
бесстрашный, как полёт валькирий –
плывут во мгле в слоях бесплотных
смычка мучительные трели,
и кажется, что сердце лопнет,
что смерть с косой стоит за дверью –
в пассажах жалобных сонаты
средь криков, клятв, упрёков, пауз
мне думать ни о чём не надо,
и в голове полнейший хаос,
и хочется нырнуть навеки
во тьму глухой и мрачной бездны –
и ветерок колышет ветки
внизу у сонного подъезда –
но глупо ныть и плакать поздно –
и тут как нож, на три-четыре –
аккорд финальный режет воздух,
итожа жизнь как харакири…
Всё смолкло, стало слышно муху,
застрявшую в оконной раме,
зудящую в предсмертных муках
в староарбатской панораме –
и ничего мне не поделать
с её несчастной жизнью хлипкой –
то был обычный понедельник,
то был урок игры на скрипке.
Склянка
Ни о чём не грущу, ни о чём, ни о ком не жалею –
в тусклой склянке аптечной всё главное скрыто от глаз
и закупорено – только день ото дня тяжелее
и опасней округлый флакон из литого стекла;
я боюсь прикасаться к тугой герметичности пробки,
я боюсь потревожить уснувший притихший вулкан,
замурованный в сумраке тесной стеклянной утробы –
лопнет тёмная склянка, фонтаном взлетят к облакам
пыль, огонь и осколки; под гром и сверкание молний
мир затянется пеплом, клубящимся дымом и тьмой,
свет померкнет в глазах…
Ну уж нет – в апокалипсис полный
я не верю – не может такое случиться со мной:
мглой стекла цвета крови драконовой мне обеспечен
безмятежный душевный покой до скончания дней –
хорошо, что всё главное спрятано в склянке аптечной,
хорошо, что грустить и жалеть больше не о чем мне…
Бусы
Когда мне плохо, дождик моросящий,
И душу мучит сизых туч свинец,
Беру из шкафа бархатный ларец –
Его я раньше доставала чаще –
И в нём, среди браслетов и колец,
Есть нитка бус затейливых блестящих;
Их подарил мне друг, они остались
С тех пор, когда я счастлива была,
И беззаботно жизнь моя текла
Под взглядом ясным цвета сизой стали –
И я люблю разглядывать детали
Бус из венецианского стекла…
Искрятся золотистые прожилки
Вокруг зелёно-палевых полос
И бело-алых и лиловых роз –
Выкладывал их мастер в массе жидкой
Текучей огнедышащей вразброс –
Так сам Господь даёт нам счастье в жизни…
И вот в один из дней на той неделе
Мне ларчик мой попался на глаза –
Зачем, не знаю, может быть, надеясь
Какую-то минуту воссоздать
Счастливую, а может от безделья,
Мне бусы захотелось в руки взять –
Сверкнув округлых бусин ярким глянцем,
Скользнула между пальцев тяжесть бус
И выпал из руки бесценный груз
Моих волшебных бус венецианских,
Разбился об пол радужным фонтанцем –
Так радость разбивается о грусть…
Осталась нитка чёрная из шёлка,
Да маленький серебряный замок,
Да бусин разноцветные осколки,
Рассыпанные по полу у ног –
Так и любовь – на миг блеснула только,
И удержать её никто не смог…
Моменты осени
Ах осень, время умиранья
Природы, чувств, надежд, желаний,
Пора дождей, закатов ранних
И вечеров при свете лампы;
Пора простуд, разлук, прощаний,
Предчувствий, страхов и депрессий,
И меланхолии печальной,
Хандры, стихов и грустных песен;
Но что-то в этом межсезонье
Есть благотворное – как ласка
Пуховых кофт, мехов, атласа
И тёплых бот, блестящих лаком
В грязи осенней непролазной
Насквозь промокшего газона –
Увидишь как-то в час закатный
Меж сизых туч кармин и кадмий,
Затем в просветах серебристых
Свинец небесный растворится –
И странно сердце вдруг защемит
При виде этих превращений
От серой мути к голубому –
Гуманность и богам знакома,
И перед долгой зимней комой
Нас ждёт ещё последний бонус –
И явится наутро следом
В решётках вымокших террасных,
Сверкая медью, бабье лето –
Замри, мгновенье, ты прекрасно!.
Итальянская музыка
Блестел залив у ног могучих вязов,
Тонул закат в пучине белых линий –
Мы шли по саду под твои рассказы
О музыке Пуччини и Беллини,
Италии, бессмертии и смерти –
Я любовалась видом шапок крупных
Гортензий бледных, ну а ты о Верди
Мне говорил – луна прозрачным кругом
Плыла, была волшебна ночь… Красиво
Склонялись грозди призрачных соцветий
Старинных роз – а ты мне о Россини
Плёл вдохновенно, и о Доницетти –
Ты был в ударе: вспомнил Альбинони
Adagio и что-то о Джадзотто –
Левкои пахли амброй и лимоном,
Акации дрожали позолотой…
Меж тем дошли мы до беседки старой –
Клематисы решётку овивали,
Пьянил их запах, жук жужжал устало –
Здесь речь зашла, конечно, о Вивальди –
Светились каллы, стыли хризантемы,
Фиалки в лунном свете тосковали –
Ты толковал мне о Леонкавалло
И напевал фрагменты из «Богемы» –
А я тебе сказала: вот что, моцарт,
Забудь на миг богему и паяцев –
Ты чувствуешь, как я, наплыв эмоций?
Давай же будем просто целоваться!..
C'est la vie
К несчастью, неопровержимый факт:
жизнь к тридцати уже не жизнь, а фарс –
ты понял всё, пролил немало слёз –
и жизнь не можешь принимать всерьёз;
всё, что ты знал, чему учился ты,
бледнеет перед блеском красоты
и шармом женских глазок, губ и ног –
они теперь важней стихов и нот,
музеев, книг, театров, галерей,
и ты бросаешь всё – скорей! Скорей!
Туда, где жизнь похожа на игру,
где путь твой как-то вдруг замкнулся в круг,
где крутится удачи колесо
и от любви к любви тебя несёт;
ты не заметил, как попался в плен
пушистой чёлки, родинки, колен –
от этих нимф, дриад, наяд, сирен
башку реально сносит набекрень…
Нет времени на Баха и Камю,
но есть на ресторанные меню,
на тайный мир приставок игровых
и на красавиц знойных роковых;
и ты, философ, интеллектуал,
в прелестную влюбился этуаль:
она смеётся, песенки поёт,
и из таких, как ты, верёвки вьёт,
прекрасно зная силу чар сама,
когда от ног её ты без ума;
а тут ещё помощник – алкоголь,
всё это называется любовь –
и ты сгораешь от такой любви…
Терпи теперь, что делать? Се ля ви!
И кружит эйфории круговерть,
мешая страсть, безумство, жизнь и смерть…
Либидо побеждает интеллект;
но через год ли, два ли, десять лет,
как будто рак вдруг свистнет на горе –
ты закричишь: "Карету мне, каре..!
Коня! Да что там конь – велосипед!" –
Прочь от фальшивых целей и побед –
туда, где тишина, к себе, назад,
где можно шкаф открыть и книгу взять,
туда, где жизнь понятна и проста,
где всё начнётся с чистого листа…
Чурбан
Его я обнаружила случайно:
я занималась в тот сезон ремонтом
на даче – шли дожди, и он безмолвным
ствола обрезком, грустным мокрым монстром,
лежал меж луж и мусора печально;
но отразилось солнце как-то в лужах
и цветом золотистым осветило
мой сад и тот чурбан среди опилок –
и тут меня как молнией пробило –
я осознала, что чурбан мне нужен…
Его кора, как крокодилья кожа,
была темна, шершава и брутальна;
я взглядом оценила моментально
и мощь его, и силу, и надёжность,
и красоты его монументальность…
Я признаю вещей антропоморфность –
хоть, может быть, они не знают боли,
и пусть ни сердца нет у них, ни мозга,
я чувствую мистическое поле
и их энергетическую мощность;
вот, например, в зелёной узкой вазе
когда-то было тесно от пионов –
был друг со мной, счастливый и влюблённый,
но нет его – с тех пор в стекле зелёном
других букетов не было ни разу –
антропоморфна узкой вазы зелень –
я чувствую незримые флюиды
её любви, и горя, и обиды –
предмет духовен, этим он бесценен,
хоть для кого-то – просто ваза с виду…
Вот так же мой чурбан был полон жизни –
бывало, я рукой его поглажу,
и чувствую тепло его и тяжесть,
и думаю: возможно, это шиза,
но как мне одиноко и паршиво…
В простенке возле шёлковой портьеры
он был пристроен столиком диванным,
но даже в освещении торшера
не стал он украшеньем интерьера
и выглядел, признаться, очень странно –
красивый пень… Я словно впала в детство –
он не был для меня простой корягой,
и было мне тепло с корягой рядом,
и я, забыв про всё моё эстетство,
любила это грубое соседство;
он был так ясен, мил и незатейлив
в своей простой естественной природе –
средь современных мебельных изделий
казался иноземцем, чем-то вроде
омеги между русских знаков в ворде…
Мне было с ним уютно – я любила
поставить на него графин и рюмку
и, скинув опостылевшую юбку,
под тёплый плед в холодный вечер юркнуть
и вспоминать того, о ком забыла –
от нежности катились слёзы градом,
он отвечал мне удивлённым взглядом
зрачков на месте удалённых сучьев –
их было три, один другого лучше –
сочувствовала мне моя коряга…
Одно лишь было плохо: он царапал
паркета полированную гладкость
и рвал чулки, смолой, к тому же, капал
в пушистый шёлк ковра – и я ругалась
и не могла отчистить эту гадость…
Он рос в лесу далёком, за деревней,
глухой старообрядческой и древней,
он елью был тогда или сосною,
и там, в тиши, во мгле среди деревьев,
не ведал он, что встретится со мною…
Откуда было знать ему, бедняге,
про женщин, про манеры и галантность?
В иные помещённая пространства,
про ценность пола и свою нескладность
что понимать могла моя коряга?
И я, признав, что чистота дороже,
чем всякие дурацкие причуды,
решила, что лесное чудо-юдо –
чурбан, пусть и любимый и хороший –
пора бы, наконец, убрать отсюда…
И хоть мне расставаться было жалко
с любимым пнём моим, но всё же скоро
сдалась я, и отправила за город
его туда, где за глухим забором
расположилась мусорная свалка…
Дом опустел… Во всём царил порядок,
ковёр погибший выброшен в помойку,
и пол отмыт наёмной поломойкой,
натёрт до блеска, чисто и опрятно,
и не вернуть теперь чурбан обратно…
Мне было грустно в доме опустелом –
я думала – ужели в этом дело,
что мой чурбан мной выброшен и предан?
И пустота являлась мне ответом
в простенке между бра и шторой белой…
Дверь заперев, в печали и тоске я
пила вино как старый алкоголик
и думала – с ума схожу я, что ли?
И вот тогда я съездила в Икеа
и там себе купила новый столик…
Баобаб
Раз Бог послал мне семечко в конверте
из нежного зеленого листочка –
его мне принесло порывом ветра,
когда гроза была июньской ночью;
от влажного тепла сырой погоды
проклюнулся росток в тугой скорлупке,
таких семян не видела я сроду –
оранжевых, ребристых и округлых;
не зная, что с ним делать в тот момент, я –
из чистого, признаюсь, любопытства,
в порядке, так сказать, эксперимента –
воткнула на лужайке эту тыкву…
И хоть росло в условиях суровых
растение, но все ж к концу сезона
ствол красовался посреди газона
огромный, ровный, десятиметровый;
так простоял он зиму, а весною
опять пустился в рост как сумасшедший,
но прирастал уже и толщиной, и
активно обрастал зелёной шерстью…
Не знала я, фрукт это или овощ –
без ноута в неведенье была бы
насчёт того, что чудо из чудовищ
моё есть разновидность баобаба –
«О ё-моё!» – сказала я с досадой –
«Мне только баобаба не хватало!
Вот блин! Ну ничего себе засада!
Как будто без него мне горя мало!»
Толпой ко мне повадились зеваки –
глазели, комментировали чудо,
и надо мной попутно издевались –
вели себя развязно и нечутко:
твердили, дескать, да, весьма красиво,
но ствол такой – объект для кривотолков,
фаллический, заметим прямо, символ –
короче, безобразие, и только…
Как вырос этот монстр, я проглядела,
когда же небо с солнцем скрылись в кроне,
я ужаснулась, и на той неделе
задумала спилить его под корень:
купив бензопилу, надев перчатки,
я приступила собственно к пиленью,
но дело шло ни валко и ни шатко –
то жарко, то дожди, то приступ лени –
так что пока я мало подпилила,
тем более, что твёрдый он как уголь,
и чувствую, мне не хватает силы,
вот и сижу, уставясь тихо в Google;
но по утрам бывает иногда я
пилю под настроенье понемногу,
кто первый рухнет здесь из нас, гадая –
так что процесс идёт, и слава Богу…
А девушкам я так скажу: подруги!
В своих садах экзотов не сажайте –
избавиться от них вам будет трудно –
и даже, где-то, может быть, и жалко…
Собака
Лохматый пёс, голодный и унылый,
Пристроился у нас при магазине –
По осени на даче дело было –
И так он перекантовался зиму,
Его мы, сердобольные, кормили;
Он делал вид, что он-де добрый малый,
Вертел хвостом, глазами грустно хлопал,
Но я в нём как-то сразу угадала
Зловредность – и характер мизантропа
Подозревала с самого начала;
Но всё равно, я для него колбаски,
То что-нибудь ещё куплю бывало,
Но подходила всё ж к нему с опаской,
И не жалела добрых слов и ласки,
Когда паёк свой скромный отдавала…
Вот и вчера взяла ему сосиски,
Такие, что их люди есть не будут,
Из тех, что с мясом не лежали близко,
Совсем не человеческое блюдо,
Сырьем для них служил, должно быть, Вискас –
Так вот, купила эту мешанину
И на ступеньках всю ему скормила –
Он даже не поморщился, скотина,
А я ему ещё сказала: «Милый,
Мне жаль тебя!» и потрепала спину –
И тут меня как цапнет он за руку!
Свой нрав продемонстрировав мне скверный –
Перчатка на руке из кожи грубой
Спасла меня, иначе было б круто –
Осталась бы без пальцев я наверно…
Голодный пёс – он зверь, конечно, лютый,
Но здесь собака злая – фиг бы с нею –
Метафора, а ужас в том, что люди,
Которых мы лелеем, холим, любим,
Кусаются порой куда больнее…
Иллюзион
Прощай, любовь… Ты так была красива,
тонка, нежна – сводила ты меня
с ума, кружила, вихрем уносила
из сумерек к мерцающим огням –
но разглядела всё же я в итоге:
огни твои – оптический обман,
свеченье на болоте. Как и многим,
иллюзион ты показала нам…
В нём всё намного ярче чем в реале –
эмоции, и страсти, и т.д. –
и сам объект – но захочу едва ли
носить всегда твои очки 3D –
и я очки сняла… Сама не рада
тому, что вижу. Весь эффект исчез
твой стереоскопический, и без
него все серо, тускло. В этом – правда…
Ты овладела множеством приёмов
воздействия – гипноз и НЛП,
и двадцать пятый кадр – но пусть объёмен
твой арсенал – не верю я тебе –
не надо сказок – яркая облатка
из лжи, фантазий, снов и миражей
не вызывает отклика в душе –
всё фальшь одна; и запах розы сладкий
мне не дурманит голову ничуть
н не рождает ни надежд, ни чувств –
мне всё равно. Усилия твои
не могут больше мне внушить любви…
Сентябрьская мелодия
Была суббота третье сентября:
погода – сами знаете, какая –
по выходным всегда погода дрянь –
то снег, то грязь, то небо протекает –
и тут ко мне являются с утра
любимый мой – и друг его, китаец;
а мой любимый – интеллектуал,
поэт, китаевед, конфуцианец,
читал Ши-цзин, цигун практиковал,
и вообще с большим потенциалом;
китаец же – наш местный этуаль –
буддист, при этом пьяница из пьяниц;
у них была бутылка божоле,
но выпита почти наполовину –
я деньги поискала в кошеле,
в пальто, в столе – сей поиск журавлиный
довел меня до кошечки из глины –
не стану же копилку я жалеть,
тем более, что рядом с домом винный;
забрав, что есть, себе на опохмел,
они ушли, оставив мне собаку –
испанскую, породы спаниель –
я псу скормила булочку «5 злаков» –
он ел как будто десять дней не ел,
потом уснул, прослушав фугу Баха;
а я салатик сделала из слив
и свёклы с сельдереем для фигуры,
ни масла не подлив, не посолив –
и, вымыв шею и зажарив куру,
уселась ждать, но гости не пришли,
а я их всё ждала ждала как дура…
Октябрьская мелодия
Октябрь был тёплым астры даже
ещё цвели и бересклет
краснел в саду
а мой любимый
купил с получки мне букет
нет он купил себе бутылку
причём конечно не одну
ну а цветы нарвал на клумбе
разбитой в сквере возле клуба
бомбёжкой видимо в войну
он каждый день там ходит мимо
в моём окне луна грустила
горели свечи пахло мятой
звучало тихое адажио
и только я свечу задула
как тут с букетом лебеды
с бутылкой красного в руке
с печальным псом на поводке
с лохматым другом на бровях
и с томиком стихов ли бо
любимый мой в пальто помятом
ко мне явился пьяный в дым
из двухнедельного загула
я только выдохнула ах
но значит чувство не остыло
и это всё-таки любовь
и я за всё его простила…