Лидия Чарская
Смелая жизнь
ГЛАВА XI
Событие за событием. – В столицу
На другой же день солдаты лейб-эскадрона зарыли мертвое тело Алкида в поле, неподалеку от лагерной стоянки. Речь Галлера и искреннее отчаяние Нади до глубины души растрогали их и возбудили еще большее сочувствие к Наде. Они с особенной тщательностью сровняли могилу, обложили дерном небольшой холмик и ушли, оставив измученную и обессиленную слезами Надю погрустить и поплакать на свободе у могилы ее коня.
Теперь, лежа на этой дорогой могиле, Надя с мучительной ясностью припоминала все те случаи жизни, в которых играл такую важную роль ее покойный благородный друг. Вспомнилось девушке, как впервые увидала она у них на дворе статного дикаря-карабаха, как горячо привязалась к нему всей душой, как ей удалось приручить его к себе, неподкупного, смелого, горячего, как огонь… А там ее бегство из дому с ним же, роковой, непоправимый и лучший шаг ее жизни; далее ее прогулки на нем по станице… все с ним… всегда с ним… неразлучно… Потом ужасный Гутштадтский бой, во время которого он столько раз выносил ее из смертельной опасности… А страшная ночь возвращения из Гейльсберга, когда он – драгоценный, милый – спас ее от неминуемого позорного плена, может быть, смерти… А безумная скачка по Фридландской дороге, скачка, немыслимая для всякого другого коня… О, он не раз выручал ее, вырывал из опасности, он, дорогой, незабвенный Алкид!..
И, обезумев от острой тоски сознания своей потери, Надя упала лицом на траву и зарыдала тяжелыми, надрывающими сердце слезами.
– Товарищ Дуров! – послышался над нею чей-то негромкий оклик. – Ротмистр Галлер приказал тебе сейчас же явиться к нему. От шефа прискакал унтер-офицер с приказом. Тебя требуют к командиру…
– Что такое?
Надя, с трудом оторвавшись от земли, подняла бледное, заплаканное лицо на говорившего.
Перед нею стоял дядька Спиридонов. Лицо его было необычайно сосредоточенно и серьезно. Глаза тщательно избегают глаз Нади.
Что еще за напасть на нее свалилась? К Каховскому? К шефу? Теперь, сейчас?
– Требуют меня? Зачем? Вы не знаете? – обращается она с вопросом к своему' пестуну-дядьке.
Но тот только головой качает. Где ему знать.
– Коли велит начальство, значит, знает, зачем велит. Сказано – позвать и к ротмистру доставить, ну, стало быть, так и требуется! – говорит бравый вахмистр, а у самого в голосе звучит не то сожаление, не то досада.
И глаза не то умышленно, не то ненароком глядят не прямо, а в сторону, избегая пронзительных, острых глаз юного уланчика.
Тяжелым предчувствием сжалось сердце Нади. Она быстро вскочила на ноги, вытерла слезы и твердым шагом, вслед за дядькой, направилась в лагерь, прямо к квартире эскадронного командира.
– Что, мой мальчик? Не можешь еще примириться со своей потерей? – дружески встретил ее тот, сочувственно похлопав по плечу мнимого улана. – Верю, верю! Тяжело тебе! Но что делать! От судьбы не уйдешь, – добавил он поспешно, видя, что глаза Нади вмиг наполнились новыми слезами.
– О, господин ротмистр! – вскричала она с отчаянием в голосе. – О, как это ужасно!
– Ужасно, не спорю! – произнес Галлер. – Но надо смириться и подчиниться стойко, по-солдатски, всему, что бы ни уготовила судьба. На то ты и солдат. Не правда ли, Дуров?
«Солдат! – с сокрушением подумала Надя. – О, сколько ей еще надо стойкости, упорства и мужества, чтобы стать настоящим солдатом, не по имени только!»
– Ты не догадываешься, почему наш шеф требует тебя к себе в Полоцк? – спросил Галлер, когда Надя, незаметно проглотив слезы, видимо, успокоилась.
– Я хотел именно вас спросить об этом, господин ротмистр, – произнесла она, и глаза ее с нетерпеливым ожиданием впились в глаза Галлера.
– Право, не знаю, голубчик! – произнес тот в то время, как взор его, с каким-то странным выражением недоумения и любопытства, остановился на Наде. – А только вот что, мой мальчик! – добавил он несколько смущенно через минуту. – Генерал приказал отобрать у тебя твою саблю.
– Это арест? Но я не заслужил его, господин ротмистр! – вскричала испуганная насмерть девушка.
– Успокойся, мальчуган! Я думаю, что это далеко не похоже на арест, так как арестовать тебя не за что. А впрочем, сейчас ты все узнаешь. Посланный от шефа ждет тебя в канцелярии. Сними твою саблю и отдай ее мне. Я сохраню тебе ее в целости пока, до лучшего случая.
Дрожащими руками отстегнула Надя оружие и вручила его ротмистру. Потом, взволнованная, трепещущая, вышла она от Галлера, отыскала посланного за нею ординарца и через полчаса предстала перед начальнические очи генерала Каховского в его полоцкой штаб-квартире.
Шеф был не один. В его гостиной находился высокий, еще далеко не старый человек в штабс-капитанской форме, при аксельбантах через плечо.
Войдя к командиру, Надя вытянулась в струнку и замерла у дверей в ожидании первого слова шефа.
– Вы Дуров? – спросил Каховский почему-то, хотя отлично знал фамилию стоявшего перед ним в струнку улана и не только знал, но и неоднократно хвалил Надю за храбрость.
– Так точно! – отрапортовала девушка, отчеканивая каждое слово по-солдатски.
Тогда Каховский посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом и, не отводя уже больше этого проницательного взгляда от лица юного уланчика, спросил веско, растягивая каждое слово:
– Скажите, Дуров, согласны ли были ваши родители отдать вас в военную службу?
«Что это? Допрос? Тайна открыта? Но как? Каким образом?» – вихрем пронеслось в мозгу Нади. Она похолодела.
– Никак нет, ваше превосходительство! Я тайком, помимо их воли ушел из дому… – дрожащими звуками срывалось с ее губ, в то время как испуганный взор впился в лицо шефа.
– Не находите ли вы это странным, Дуров? – продолжал тем же тоном Каховский. – В наше время, когда все русское дворянство жаждет видеть своих сыновей на военной службе, ваши родители идут против нее… Удивительно, право…
И проницательный взор Каховского так и впился в расширенные от страха глаза Нади.
«Так и есть! Тайна открыта! Я пропала! – больно-больно сжалось бедное сердечко Нади. – Они узнали… и Галлер, и Каховский…» – вихрем проносилось в ее мыслях, и яркий румянец мгновенно залил ее, за минуту до того смертельно бледное лицо.
Каховский заметил ее испуг и смущение. Взор его стал ласковее. Он улыбнулся.
– Вы храбрый солдат, Дуров! – произнесли его губы. – Вы отличились и под Гутштадтом и у Фридланда. Я имел случай убедиться в этом. Теперь сам главнокомандующий, прослышав о вашей храбрости, изволил прислать за вами своего адъютанта Александра Ивановича Нейгардта.
Тут Каховский слегка поклонился в сторону штабс-капитана с аксельбантами через плечо.
«Вот оно, начинается!» И новый трепет пробежал по всему телу Нади.
– Не волнуйтесь, мой друг, – заметя ее смущение, произнес Каховский. – Повторяю, главнокомандующий уже достаточно знает о вашей храбрости… Вот, господин адъютант слышал его отличное мнение о вас с этой стороны, как о храбром и отважном солдате. Завтра капитан Нейгардт отвезет вас к графу в Витебск. А теперь можете ехать в лагерь собраться в дорогу.
– Да, кстати, – добавил генерал, когда Надя, щелкнув шпорами и сделав налево кругом, по-военному шагнула к двери, – я не хочу обнадеживать вас понапрасну, но вы уже не вернетесь обратно в полк.
«Главнокомандующий… храбрый солдат… лестный отзыв… отобранная шпага…» – как в тумане произносила Надя, не понимая, что происходит с нею, и еле держась на ногах от охватившего ее волнения.
И вдруг все эти неожиданности и случайности разом стушевались и отошли куда-то далеко от нее, уступая место новой тревоге, новому волнению.
«Вы не вернетесь в полк, я не хочу обнадеживать вас напрасно», – слышится ей как сквозь сон знакомый голос Каховского.
Господи, за что? Что сделала она дурного, что ее лишают и сабли, и милой полковой семьи, которую она успела полюбить как родную?.. И в то же время: «храбрый солдат… мнение главнокомандующего…» Как связать все это, и хороша же ее храбрость, если ее гонят из полка и лишают шпаги!
Почти не сознавая действительности, в том же тяжелом кошмаре прискакала Надя в лагерь.
А там ее ждал уже новый сюрприз, новая неожиданность. Едва успела она доскакать до своего шатра, как была встречена целой толпой своих однополчан, уже осведомленных об ее судьбе вахмистром Спиридоновым.
– Прощайте, любезный наш товарищ, – произнес вахмистр, выступая впереди толпы, и Надя услышала самые искренние нотки участия в его суровом голосе. – Дай вам бог счастья и всего лучшего впереди! Слыхали мы, что главнокомандующий вас требует в Витебск. Генерал спрашивал у нас, солдат, о вашей храбрости, и все мы дали о вас отличный отзыв по заслугам. И то сказать, храбрый вы солдат и славный товарищ! И жаль, сердечно жаль нам с вами расстаться! – И бравый Спиридонов приблизился к Наде и крепко обнял мнимого улана.
Добрый вахмистр и не подозревал, как эти горячие, задушевные речи разрывали сердце бедняжке-рядовому!
Но самое тяжелое было впереди: прощание с Вышмир-ским. Этой минуты – минуты прощания с Юзефом – Надя боялась всего больше, и, когда она наступила, Надя не выдержала и разрыдалась.
Бледный, взволнованный, потрясенный до глубины души, стоял перед нею Юзек.
– Что же это? Матка боска! Иезус Мария! – лепетал он в то время, как по бледному лицу его струились слезы. – Что же это?.. Всегда двое… всегда вместе – и вдруг… Ах, Саша, Саша! Ну, что я без тебя? Ну, каково мне будет, Саша?! Зачем судьба послала мне такого друга, чтобы так безжалостно отнять его снова!..
И он заплакал беспомощно, в голос, по-детски, забыв и свой офицерский чин, и свои эполеты, все в мире, кроме разлуки со своим другом Сашей.
– Послушай, – произнес он позднее, успокоившись немного, – я не знаю, что ждет тебя впереди, но ты должен помнить и знать во всякое время, что в старом замке Канутов и в этих коннопольских рядах у тебя есть верный, надежный друг, Юзеф Вышмирский.
– Спасибо, Юзек! Спасибо, милый! – произнесла растроганная до глубины души Надя. – Что бы ни было со мною, я не забуду ни тебя, ни Зоей…
В тот же вечер Надя сбегала на могилу Алкида и, припав головою на холмик, произнесла, обливаясь горючими слезами:
– Спи с миром, верный друг и боевой товарищ! Верную службу сослужил ты мне, и никогда память о тебе не перестанет жить в моем сердце!
А на следующее утро, когда мелкая дробь барабана будила сонный лагерь, Надя вместе с Нейгардтом выезжала из Полоцка в его коляске…
Проснувшаяся алая красавица заря заливала белые лагерные шатры потоками розового света, похожего на светлое будущее молодой, радостной жизни…
Но не алая заря была в сердце смугленькой Нади. В бедном маленьком сердце не было ни надежды, ни счастья в это светлое, радостное утро…
Темная, непроглядная мгла окутывала бедное сердечко юного уланчика в то время, как в смелой головке рождались самые невеселые, тяжелые думы…
Быстрая скачка на перекладных несколько рассеяла опечаленную и измученную Надю. К тому же Александр Иванович Нейгардт оказался милейшим человеком и всю дорогу до Витебска старался успокоить своего спутника и разогнать его мрачное настроение.
Наконец, после усиленной тряски по ухабам и рытвинам тогдашних, далеко не благоустроенных дорог, они приехали в Витебск.
Сначала Нейгардт привел Надю к себе на квартиру, где она могла привести себя в порядок после продолжительной дороги и отдохнуть немного.
Ровно в 10 часов утра прискакал графский ординарец с приказом немедленно явиться в штаб к главнокомандующему, графу Бугсгевдену.
Подъезжая к квартире Бугсгевдена, Надя ощущала чувство страха, детского, беспомощного страха, чуть ли не впервые за всю свою жизнь.
И все же, несмотря на это, она нашла в себе достаточно силы побороть это постыдное, по ее мнению, чувство и смело вошла вслед за Нейгардтом в кабинет главнокомандующего.
Там их встретили двое. Одного из них Надя уже видела в свите цесаревича во время кавалерийского смотра на прусской границе. Это был сам командующий войсками, граф Бугсгевден. Другой был высокий блестящий офицер в флигель-адъютантской форме.
– А ваше оружие, юноша? – встретил ее Бугсгевден. – Солдат ни на минуту не должен быть без оружия, помните это!
– Но, ваше высокопревосходительство, мое оружие отобрали от меня! – произнесла Надя и твердо встретила острый, пытливый взгляд главнокомандующего.
– Приказать вернуть! – чуть обернувшись в сторону вошедшего вслед за Надей и Нейгардтом ординарца, приказал граф.
Последний исчез в одно мгновение ока и снова появился, держа наготове саблю в руках.
Яркая краска радости залила щеки девушки. Не отдавая себе отчета, она быстро поднесла саблю к губам и запечатлела горячий поцелуй на ее блестящей стали.
А граф, ласково взглянув на юного уланчика, заговорил снова:
– Я много слышал о вашей храбрости. Все ваши начальники дали самый лестный отзыв о вас. Слух о ней дошел до государя… Не пугайтесь, но… я должен отослать вас к императору в Петербург…
Сабля выпала из рук Нади… Глаза ее расширились, лицо покрылось смертельной бледностью… Еще немного – и, казалось, вот-вот она рухнет сейчас к ногам графа.
– Что с вами? Вам дурно, молодой человек? – послышался за нею мягкий, приятный голос, и блестящий офицер в флигель-адъютантском мундире поддержал за плечи пошатнувшуюся было девушку.
– О… господи, господи! – лепетала она, вся трепещущая и испуганная насмерть. – Я погиб… Государь непременно отошлет меня домой и тогда все пропало!..
Этот взволнованный голос, эти вырвавшиеся прямо из недр души бедной девочки слова выражали столько неподдельного отчаяния, мольбы, тоски и страха, что сам Бугсгевден казался заметно растроганным этим порывом.
– Не бойтесь ничего, дитя мое! – произнес он ласково. – Государю, повторяю, уже известна ваша храбрость. Мне было повелено высочайшим приказом навести о вас справки. И все сведения, собранные о вас, могут только послужить в вашу пользу. Вы бы не хотели расстаться с вашим мундиром, юноша, не так ли?
– О, скорее с жизнью расстался бы я, граф! – пылко вырвалось из груди Нади.
– Приятно слышать это от солдата, а от этакого юного солдата, почти ребенка, еще более приятно! – ласково усмехнулся в сторону Нади Бугсгевден и, обернувшись к блестящему флигель-офицеру, добавил: – Не правда ли, вам не приходилось встречать ничего подобного, полковник?
Полковник Зас, оказавшийся личным адъютантом государя, только молча наклонил в знак согласия свою красивую, тщательно расчесанную голову. Вслед за тем главнокомандующий ласково кивнул головою мнимому улану, дав этим понять, что он свободен и может идти.
Надя, как помешанная, вышла из кабинета графа.
Теперь уже не собственное невыясненное положение, не неожиданный переворот в ее судьбе и странные намеки графа, говорившие за то, что тайна ее обнаружена, глубоко взволновали девушку. Не страх за будущее, не боязнь быть водворенной под родительский кров наполняли душу девушки. Нечто иное, властное, широкое, могучее, роковое, заставляло сильнее забиться ее сердце и забыть обо всем остальном. Это было уже знакомое ее душе чувство, однажды испытанное ею на берегах Немана под тильзитским небом, в день свидания двух императоров. Но теперь оно проснулось с новой неудержимой силой.
«В столицу! В Петербург! На глаза государя!» – выстукивало ее сердце, и какой-то розовый туман, не то греза, не то сон, охватил и заполнил все ее существо.
В том же чарующем сне садилась она на следующее утро в дорожную кибитку подле блестящего флигель-адъютанта, увозившего ее по высочайшему повелению в далекую неведомую столицу, к близкому, но неизвестному будущему… Зачем и для чего – она не знала.
ГЛАВА XII
Царская милость
В том же розовом тумане подъезжала Надя после безостановочной безумной скачки на перекладных к Петербургской заставе и сквозь этот туман видела широкие мощеные улицы столицы, высокие каменные и деревянные дома и смущенное лицо чиновника, спросившего было у них подорожную и потом отпрянувшего назад при виде блестящего флигель-адъютантского мундира Заса. Сон продолжался и в то время, когда она трепещущими от волнения руками застегивала на себе колет и натягивала ботфорты в квартире Заса, куда он привез ее приготовить к высочайшей аудиенции. Сон продолжался и во весь путь от флигель-адъютантской квартиры до императорского дворца. И только в громадном дворцовом вестибюле, где стояли гиганты гренадеры и неслышно двигалась толпа свиты и цвет гвардейской молодежи, Надя как будто немного пришла в себя… Блестящие, увешанные орденами генералы и сановники подходили к ним, с явным любопытством и недоумением поглядывая на скромный солдатский мундир молоденького улана. Они спрашивали что-то у Заса, чего Надя не могла ни понять, ни расслышать, на что Зас отвечал тихо, чуть слышно. Потом дежурный флигель-адъютант приблизился к ним, бесшумно ступая по мягкому ковру, и, попросив их следовать за собою, повел обоих, и Заса и Надю, по широкой лестнице, по которой тут и там стояли навытяжку чины царской охраны. Потом Надя, все еще смутно сознавая действительность, перешагнула порог большой светлой комнаты и разом увидела на противоположной стороне ее массивную дверь красного дерева, оберегаемую двумя черными арапами в неподвижных, застывших позах, с окаменелыми и черными как уголь лицами.
И в тот же миг она была окружена веселой толпой мальчиков-пажей в залитых золотым шитьем парадных кафтанах. Их свежие, упитанные, розовые лица резко не согласовались своим веселым задором с благоговейной тишиной дворцовых палат.
– Были у Аракчеева? – спрашивал один из них, высокий и статный юноша с голубыми глазами, оглядывая искрящимся юмором взглядом Надю.
И, узнав, что та еще не была у этого влиятельнейшего тогда генерала, любимца государя, председателя «военных дел», сделал уморительную гримасу, сморщил свой смешной, неправильный нос и, вдавив голову в плечи, вдруг заговорил резким, чужим, гнусавым голосом, обрубая каждое слово:
– Не дело-с, не дело-с, государь мой… не порядок… не дисциплина… На двадцать четыре часа на гауптвахту… нехорошо… да-с, не по-солдатски, государь мой! Не знако-мы-с с порядком, вовсе не зна-ко-мы-с!
Остальные пажи так и залились неслышным, задавленным смехом. Очевидно, их товарищу удалось мастерски изобразить манеру и голос царского любимца и правой руки государя – графа Аракчеева.
– А правда, что вы спасли Панина под Гутштадтом? – подскочил к Наде другой юный пажик, такой же упитанный и веселый, как и его приятели.
– Так это вы отличились под Гутштадтом? – вторил ему третий.
– А почему не произведены в офицеры? – сыпался на опешившую среди этого веселого юного общества Надю вопрос за вопросом, на которые она едва успевала отвечать.
– Говорят, Бенигсен проспал Фридландское сражение? – послышался новый голос за ее спиной, и, обернувшись, она увидела красавца мальчика с холодным, дерзким взглядом иссиня-серых глаз.
Остальные пажи было зашикали на сероглазого приятеля, значительно поглядывая на Заса, стоявшего невдалеке и занятого разговором с дежурным флигель-адъютантом. Но сероглазый мальчик слегка прищурился, гордо пожал плечами и усмехнулся иронической улыбкой, как бы желая этим сказать: «Чего вы трусите? Не понимаю! Ведь я же не боюсь!»
И действительно, красивому мальчику нечего было бояться. Он доводился ближайшим родственником знаменитому Сперанскому, всесильному в то время министру императора Александра.
– А правда, что… – начал было снова сероглазый мальчик и разом замолк.
Дверь красного дерева, ведущая в кабинет государя, отворилась, и из нее вышел седой генерал в Владимирской ленте.
– Это князь Петр Михайлович Волконский, начальник штаба, – успел шепнуть Наде кто-то из пажей.
Князь скорыми шагами приблизился к Засу, перебросился с ним несколькими фразами, после чего Зас знаком подозвал к себе Надю.
– Вы Дуров? – спросил ее Волконский, хотя Надя не сомневалась в том, что князь знал, кто был этот юный, взволнованный уланчик. – Ступайте к государю. Его величество ожидает вас.
Золотые пажи, черные арапы, блестящий Зас и седой, представительный Волконский – все это разом завертелось и закружилось в глазах Нади.
«Его величество ожидает вас!» – пело, звенело, стучало и рокотало на тысячу ладов в ее мыслях, душе и сердце.
Она разом побледнела, потом покраснела и, пошатываясь, двинулась к двум черным истуканам, оберегающим массивную, красного дерева, дверь.
Мысли ее путались, голова кружилась, ноги подкашивались, почти отказываясь служить.
– Не волнуйтесь! Государь добр, как ангел! – раздался над нею голос Волконского, и в ту же минуту красная дверь бесшумно растворилась перед нею, и трепещущая Надя переступила заповедный порог царского кабинета.
Мигом и страх, и волнение, и трепет ее куда-то исчезли, и Надя разом ощутила то же безумно-восторженное чувство, которое испытывала уже однажды в Тиль-зите. Глаза ее как-то разом увидели государя. Он стоял у письменного стола в сюртуке лейб-гвардии Семеновского полка и точно как бы ждал ее появления. Лишь только скромная фигура юного солдатика-улана вступила в комнату, государь пошел к ней быстрыми шагами, приблизился к Наде, взял ее за руку и подвел к столу. Тут последний след робости и волнения бесследно исчез из груди девушки. Ее рука все еще покоилась в державной руке царя, и от царской руки словно исходила какая-то могучая сила, дающая новый прилив бодрости и счастья смугленькой девочке.
С минуту государь молчал, как бы давая оправиться мнимому улану. Потом взор его прекрасных кротких глаз ласково остановился на вспыхнувшем ярким румянцем смуглом лице Нади, и он спросил негромко:
– Я слышал, что вы не мужчина. Правда ли это?
В одну секунду румянец сбежал с ее лица… Его заменила смертельная бледность… Губы ее дрогнули… Лицо помертвело…
То, чего она так безумно боялась во все время своей службы, за что она трепетала там в Полоцке и в Витебске пред лицом Бугсгевдена и Каховского, свершилось. Ее тайна открыта…
Трепет пробежал по всем ее членам, и она, сделав необычайное усилие над собою, чуть слышно отвечала, потупив глаза:
– Так точно, ваше императорское величество, я девушка – это правда.
В первую минуту, казалось, государь был поражен необычайным признанием. Потом, помолчав немного, он произнес глубоким сочувственным голосом:
– Это еще первый пример в России… Ничего подобного не было у нас… Ваша храбрость – далеко не заурядное явление… К тому же все ваши начальники отозвались о вас с великими похвалами… Мне очень приятно убедиться в этом… Я желаю щедро наградить вас и вернуть в дом отца…
– В дом отца! – вырвалось со стоном из груди Нади, и, прежде чем государь мог произнести хоть одно слово, трепещущая, бледная как смерть девушка упала на колени к его ногам. – В дом отца! – рыдала она в исступлении. – Не отсылайте меня туда, о, молю вас об этом, ваше величество!.. Я умру там, государь… Не отнимайте у меня жизни, которую я хотела добровольно пожертвовать вам с честью на поле битвы!
И она с плачем обнимала колени царя, и слезы лились у нее из глаз неудержимым потоком.
Государь был глубоко растроган этим порывом искреннего отчаяния. Державная рука его, все еще удерживающая руку Нади, заметно дрогнула. Он ласково обнял ее за плечи и поднял с полу.
– Чего же вы хотите, дитя мое? – спросил он ее.
– Быть воином! – пылко вырвалось из груди девушки-улана. – Носить оружие! Это единственное мое желание, государь!.. Я родилась в походе. Трубный звук был моей колыбельной песней… С юных лет я лелеяла мечту быть солдатом. 16-ти лет я исполнила мой замысел… Все нашли меня достойной солдатского мундира… О, не лишайте меня его, государь!.. Умоляю вас, ваше величество, не заставляйте меня жалеть о том, что на мою долю не нашлось ни одной неприятельской пули, которая бы повергла меня за мою родину и моего царя…
Государь, казалось, в глубоком волнении выслушал эту горячую речь, полную искреннего порыва. Легкое колебание отразилось с минуту на его лице. Потом он произнес заметно дрогнувшим голосом:
– Если вы думаете, что носить мундир и оружие будет для вас достаточной наградой за ваши подвиги, то я охотно исполню ваше желание, отважное дитя.
Новый трепет, уже не испуга и отчаяния, а безумного, неизъяснимого восторга при этих словах наполнил сильно бьющееся сердце Нади.
– Отныне вы получаете мое имя, – продолжал государь. – Вы будете называться в честь меня Александровым. Надеюсь, это имя будет с честью носиться вами. Не правда ли, дитя?
И прежде чем охваченная восторгом Надя могла что-либо ответить, государь продолжал своим мягким приятным голосом:
– И произвожу вас офицером Мариупольского гусарского полка… Довольны ли вы вашей участью, корнет Александров?
– О! – могла лишь произнести, захлебываясь от счастья, Надя. – О, ваше величество, вы слишком милостивы ко мне!
– Я слышал, что вы спасли жизнь Панину, – произнес через минуту Александр, и чудные глаза его мягко затеплились сочувствием и лаской. – А за спасение жизни офицера дается Георгиевский крест.
И, взяв со стола маленький, белый, хорошо знакомый Наде крестик на полосатой ленте, государь приколол его к груди девушки.
Безумный, почти неземной восторг охватил все существо Нади. С трудом сдерживая клокотавшие в груди ее рыдания, она схватила обе руки государя и поднесла их к губам. Но Александр не допустил ее до этого. Державные руки мягко освободились из рук нового георгиевского кавалера, и он обнял сердечно и крепко еле живую от сознания своего счастья Надю.
Потом он слегка поклонился ей, в знак того, что аудиенция кончена.
Надя сделала оборот по-военному, щелкнув шпорами, и в каком-то сладком полусне двинулась к двери.
От волнения ли или от слез, застилавших ей глаза, но девушка долго не могла повернуть хитро устроенную задвижку двери. Она вертела ручку, ничего не видя и не понимая, до тех пор, пока за ее спиной не зазвенели шпоры. Это государь, сам государь спешил на помощь вновь произведенному корнету. И еще раз на мгновение мелькнуло перед Надей дорогое, обожаемое лицо и светлые глаза, обращенные на нее с выражением сочувствия и ласки.
«Боже, дай мне умереть за него! Дай мне только умереть за него!» – успела подумать девушка.
Задвижка поддалась под державной рукой, дверь распахнулась, и Надя снова очутилась в приемной, где ее ждали Зас, Волконский и юные пажи в золотых мундирах.
Но и юные пажи, и Зас, и Волконский, и их поздравления при виде беленького крестика, приколотого к ее груди, и самые стены царских палат – все это, как несуществующее, отодвинулось и отошло куда-то далеко, далеко от смугленькой Нади.
Вся окутанная какой-то розовой дымкой, мешавшей ей слышать и видеть, что происходило вокруг, вышла Надя из дворцовой приемной об руку с Засом. На каждом шагу и у каждой двери ее встречали сановники и офицеры ласковыми улыбками, сочувственными взорами, участием и похвалой.
Она только улыбалась в ответ, ошеломленная, почти испуганная и потерянная в этом море своего огромного счастья.
– Не забудьте представиться Аракчееву! – разом вывел ее из забытья голос Заса, садившегося в экипаж у подъезда дворца.
– Представиться? – словно просыпаясь от своей счастливой грезы, спросила Надя, так что Зас не мог не расхохотаться при виде ее счастливого, ошеломленного лица.
– Да вы совсем в небеса залетели, юный корнет! – шутливо обратился он к Наде.
«Корнет? – изумленно пронеслось в ее мыслях. – Кто это?»
Ах, да ведь это она! Она – смугленькая Надя, еще за час до этого – уланский товарищ, солдат! Государь произвел ее в офицеры! Сам государь! И «Георгия» пожаловал за храбрость! Она – офицер! Георгиевский кавалер! Корнет!
Ее мечта исполнилась – чудесная, заветная мечта!
Но главное, она отныне носит «его» имя, имя царя, монарха, государя, пожалованное ей в награду. Мечтала ли она когда-нибудь об этом! Это лучше всего, лучше чина, лучше белого крестика, лучше всего мира!..
И Надя обвела вокруг себя торжествующим взором. Ей казалось, что весь мир ликует заодно с нею.
