Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки
Вслѣдъ за ней съ ружьемъ въ рукахъ вышелъ Олѣнинъ. Она дожидалась его въ сѣняхъ.
– «Что сердитый?»
– «Ничего!»
– «Нынче рѣшенье делаешь, да?»
– Да, вечеромъ. Зачѣмъ ты только ходишь, когда чужiе? Вѣдь тебѣ жъ хуже.
– «Легко ли, чужiе: Лексѣичь что-ль?»
– «А маленькой-то?
– «Али съестъ онъ меня глазами то? Такъ вотъ я его и полюблю». —
– «Да не то; не люблю я, что разговоры.
– «Вишь ты: хуже мужа!» – Она думала, что онъ ревновалъ ее.
– «Да не то; ходи ты къ другому, а не ко мнѣ при другихъ». —
– «И не приду, самъ придешь», сказала Марьянка и сбѣжала съ крыльца.
Но не дойдя до воротъ, она разъ оглянулась съ улыбкой въ глазахъ; Олѣнинъ не глядя на нее, надѣвалъ пистоны и лицо его было недовольно.
Весь этотъ хаосъ чаю, ружей, пуль, пороху, собакъ, табаку и бѣготни кончился однако темъ, что четверо охотниковъ, позавтракавъ, съ ружьями, снарядами и собаками вышли часовъ въ восемь за станицу.
Вмѣсто того, чтобы поскорѣе на просторѣ привести все въ порядокъ, Ванюша сѣлъ на постель своего барина и сталъ допивать чай и курить папиросы. Марьяна подошла къ окну и постучалась.
«Я къ мамукѣ пойду; они, можетъ быть, рано вернутся, такъ ты возьми сметану, я въ избушкѣ поставила, и виноградъ тамъ стоитъ, возьми».
Отношенiя Ванюши съ Марьяной были совсѣмъ другiя, чѣмъ прежде. Они привыкли другъ къ другу и были нужны другъ другу. Ванюша высунулся въ окно.
– Да почини, матушка, черкеску мою, сказалъ онъ.
– «Хорошо, положи туда».
– «Да что не зайдешь?» прибавилъ Ванюша ласково и указывая на самоваръ: «милости просимъ».
– «Самъ надувайся», презрительно сказала Марьяна и, отвернувшись, скорыми бодрыми шагами пошла по улицѣ.
Гавриловна уже истопила печь и устанавливала горшки, когда вошла ея дочь.
«Господи Iисусе Христе сыне Божiй, помилуй насъ!»
– «Аминь», сказала Гавриловна.
– «Здорово, матушка; ѣдешь за дровами?»
– «Надо ѣхать, дитятко, Улита зайти хотѣла, да, я чай, не управилась еще. Али нужно тебѣ чтò?»
– «Нѣ. Дома дѣловъ нѣтъ, я съ тобою поѣду».
– «Ну, спаси тебя Христосъ.
Марьяна переобулась, надѣла материны сапоги, вышла на дворъ, вывела воловъ, надѣла ярмо, и, захвативъ топоры, мать съ дочерью выѣхали за ворота. Марьяна отказалась поѣсть и вообще была неразговорчива. Въ лесу молча и сильно работала, влѣзая на деревья и сильными руками обрубая сучья. Гавриловна замѣтила, что дочькѣ не по себѣ, но не спрашивала о причинѣ. Для нея причина эта была давно извѣстна. Гавриловна считала Марьяну совершенно счастливой. У нея были теперь два быка, буйволица, другой садъ, который купилъ ей Олѣнинъ. Одно только: злодѣй Кирка мучалъ ее тѣмъ, что пропадалъ и конца не дѣлалъ. Чтобы Олѣнинъ могъ перестать любить ея красавицу, этаго она не могла думать. —
Когда арба была наложена верхомъ и бабы ввели быковъ, къ нимъ подошла Устинька, которая тоже набирала дрова.
– «Страсти какія, матушки!» сказала она. «Сейчасъ Назарка верхомъ прибѣжалъ, сказывалъ, абреки переправились, велѣлъ домой ѣхать. Еще сказывалъ»… Устинька отвела Гавриловну въ сторону и тихо стала говорить ей, такъ что Марьяна, заворачивающая быковъ, не слыхала ее. «Правда ли, нѣтъ ли, сказывалъ: съ абреками Кирку видѣли наши казаки. Господи помилуй, что дѣлать!»
– «Иди что ль, мамука!» крикнула Марьяна. Устинька и старуха подошли къ арбѣ и пошли за ней. Въ лѣсу послышались три выстрѣла.
– «Батюшки мои свѣты», заговорила Устинька: «абреки и есть!» и побѣжала впередъ къ своей арбѣ. Гавриловна шла сзади и молча вздыхала, Марьяна скорѣй погоняла быковъ. Выбравшись изъ лѣсу на дорогу, она влѣзла на арбу. Старуха пошла впередъ. —
Вернувшись домой, онѣ пообѣдали. Марьяна влѣзла на печку, старуха убравшись, влѣзла къ ней и принесла ей сѣмячекъ.
– «На, пощелкай, Марьянушка», сказала она, подавая съ той особенной лаской, съ которой обращаются съ больнымъ ребенкомъ.
Марьяна взяла. Старуха стала вздыхать:
– «Охъ-охъ-охъ, Марьянушка, грѣхи наши тяжкіе! Что скучна, Марьянушка? Аль что слышала?
– «Чего слышать?»
– «Вотъ ты съ своимъ конца не дѣлаешь. Женится – не женится, хоть бы одинъ конецъ.
– «Матушка, (строго) не говори мнѣ этаго; не женится, – все любить буду. Не хочу я сама жениться, коли ему не люба, какъ раба служить ему буду», говорила Марьяна, которая нынче ночью только напоминала ему объ обѣщаніи и зато поссорилась съ нимъ. Она не хотѣла чтобы чужіе вмѣшивались въ ея міръ. – Тебѣ что? развѣ не одарила всѣхъ васъ».
Старуха оскорбилась. «Да вотъ ты живи такъ, а Кирка-то не забылъ. Говорятъ, вчерась его съ партіей видали, придетъ сюда, – все жена ты его.»
– «Какъ же придетъ! А придетъ, такъ я сама выдамъ его».
Она ушла домой.
* II. [ВАРИАНТЫ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ.]
* № 1. БѢГЛЕЦЪ
Глава 1-я. Марьяна.
– «Поздно вы встаете», сказалъ Офицеръ въ кавказской формѣ, подходя къ крылечку чистой казачьей хаты и приподнимая фуражку. —
– «Развѣ поздно?» отвѣчалъ молодой человѣкъ въ черномъ, бешметѣ, сидѣвшій на крыльцѣ за стаканомъ чаю. «Не хотите ли?» прибавилъ онъ.
Офицеръ взошелъ на крыльцо и крѣпко пожалъ руку, которую небрежно протянулъ ему молодой человѣкъ, продолжая смотрѣть въ противуположную сторону двора. —
«Какой теперь чай, батюшка, ужъ для меня и адмиральской часъ настаетъ». —
– «Никита! подай водки!» сказалъ молодой человѣкъ, не отрывая глазъ отъ предмета, за которымъ онъ слѣдилъ такъ пристально. —
Предметъ этотъ была молодая женщина, которая съ лопатой въ рукахъ собирала навозъ и лѣпила его на плетень. Казачка, занимавшаяся такимъ непоэтическимъ занятіемъ, была огромнаго для женщины, большаго мужскаго роста и необыкновенно хороша – хороша, какъ только бываютъ хороши гребенскія женщины, или тѣ чудные образы, которые въ первый разъ, во время непонятной для него сладострастной тревоги рисуетъ отроку его 15-ти лѣтнее воображеніе. – Красная шелковая сорочка[39] закрывала ея косу и половину лба, розовая ситцевая рубаха, обтянутая сзади и собранная спереди, съ широкими рукавами, азіатской прямой ожерелкой и разрѣзомъ посерединѣ груди, покрывала ея тѣло до половины розовыхъ обнаженныхъ икоръ. – Плечи ея были такъ широки и мощны, руки такъ круглы и развиты, грудь такъ высоко и твердо обозначалась подъ легкой одеждой, что громадный ростъ ея ораву, когда вы видѣли ее одну, не поражалъ васъ. Въ каждомъ движенiи этой женщины выражались увѣренность въ себѣ, сила и свѣжесть: выгнутый станъ сгибался свободно и легко, едва обличая напряженiе спинныхъ мускуловъ, сухая съ горбомъ ступня, заканчивающая немного загорѣлую стройную ногу, становилась грацiозно и твердо, не перемѣняя формы. Лицо и бѣлая полная шея нѣжной линiей соединялись съ необыкновенно высокой грудью. Иногда она нѣсколько нахмуривала свои тонкiия черныя брови, но не поднимала глазъ съ своей работы. – По всему можно было замѣтить, что она чувствовала на себѣ взгляды молодого человѣка, который такъ пристально слѣдитъ за ней, и что взглядъ этотъ безпокоитъ ее. —
– «Здорово ночевали, нянюка?»
– «Здорово ночевали», отвѣчала звучнымъ, немного пискливымъ голосомъ высокая женщина старой казачкѣ, которая съ кувшиномъ въ рукѣ вошла на дворъ.
«Батяка Кирка вечеромъ съ поста прибѣгалъ; баитъ, похожiе идутъ. Налей осьмушку, рòдная. Мы ужъ съ Федоской нынче въ садъ не пойдемъ». —
– «Пойду у Водриковыхъ насоса возьму, а то бочка вся; новую начинаемъ. Позавчера нашъ ливеръ взяли, да такъ и сгасло. Теперь ходи по людямъ».
– «Сходи, Марьянушка, а то и тебѣ чай убираться пора – похожихъ встрѣчать».
Первая страница рукописи первого варианта к I части «Казаков».
Размер подлинника.
Нянюка Марьянка, какъ звали ее казаки, вошла въ избушку, надѣла сверхъ сорочки бѣлый платокъ, закутала имъ голову и лицо, такъ что одни только блестящiе черные глаза были видны, и вышла на улицу. – Показаться на улицѣ съ открытымъ лицомъ и волосами считается у старовѣровъ-казаковъ верхомъ неприличiя. —
– «Плохо ваше дѣло», сказалъ офицеръ, подмигивая на Марьяну: «слышали? мужъ прiехалъ».
– «Что?»
– «Я говорю, что у Марьянки теперь ушки на макушкѣ, какъ она узнала, что мужъ изъ похода идетъ: она теперь Александръ Львовича и знать не хочетъ».
«Ну, разница не большая будетъ: она и при мужѣ и безъ мужа знать меня не хочетъ».
– «Разсказывайте!»
– «Я вамъ говорю. Я нахожу, что одинаково глупо въ такихъ вещахъ и скрывать и хвастаться. И, вотъ вамъ честное слово, что несмотря на то, что я не знаю, что готовъ для нея сдѣлать, я столько же успѣлъ, сколько вы, сколько Щирхашидзе, сколько всякiй». —
– «Не можетъ быть!!! Да вы вѣрно не умѣете взяться»…
«Ужъ не знаю, какъ по вашему надо взяться, только я давалъ деньги, – не берутъ, дѣлалъ подарки, шлялся по вечеринкамъ, стою у нихъ два мѣсяца, и все ничего».—«Смѣшно сказать», продолжалъ Александръ Львовичь, говоря больше для того, чтобы высказать свою мысль, чѣмъ для того, чтобы передать ее своему собесѣднику: «я просто влюбленъ – влюбленъ въ этаго великана такъ, какъ никогда въ жизни».
– «Вотъ такъ штука!»
«Ну посмотрите, что это за женщина!! продолжалъ Александръ Львовичь, глядя на Марьяну, которая въ это время той особенной молодецкой мужской походкой, которой ходятъ гребенскiя женщины, входила на дворъ съ насосомъ въ рукахъ.
– «Марьяна!» сказалъ онъ ей: «подойди-ка сюда».
Марьяна потупилась и не отвечала.
– «Что ты это, ужъ и говорить не хочешь со мной?»
– «Чего я пойду», отвѣчала она. «Каку́ болячку тамъ дѣлать?»
– «Правда, что твой хозяинъ прiѣдетъ нынче?»
– «А тебѣ какое дѣло?»
– «Я радъ, что тебѣ не скучно будетъ».
– «Легко-ли».
– «Вы, нечистые духи, разстрѣли васъ въ сердце животы!»… закричала она на мальчишекъ, своихъ племянниковъ, которые разбѣжались прямо на нее и чуть не сбили съ ногъ. – «Пошли на улицу играть, шалавы».
Глава 2-я. Губковъ
Странное существуетъ въ Россiи мнѣнiе о дѣйствiи, производимомъ жизнью на Кавказѣ на состоянiе, характеръ, нравственность, страсти и счастье людей. Промотавшiйся юноша, несчастный игрокъ, отчаянный любовникъ, неудавшiйся умникъ, изобличившiйся трусъ или мошенникъ, оскорбленный честолюбецъ, горькiй бездомникъ, бобыль: всѣ ѣдутъ на Кавказъ, и ежели ужъ имъ не совѣтуютъ, то по крайней мѣрѣ никто не находитъ страннымъ, что такiе люди ѣдутъ на Кавказъ.
По принятому мнѣнiю это очень естественно. Я же до сихъ поръ, – сколько ни напрягалъ свои умственныя способности – не могъ еще объяснить себѣ, почему они ѣдутъ именно на Кавказъ, а не въ Вологодскую или Могилевскую, или Нижегородскую губернiю?
Мотъ останется мотомъ и въ Москвѣ, и въ Мамадышахъ, и на Кавказѣ, только съ той разницей, что въ Петербургѣ учтивые французы-трактирщики и портные овладѣютъ его жизнью, а на Кавказѣ грубые духанщики и жиды. – Несчастный игрокъ на Кавказѣ больше, чѣмъ гдѣ-нибудь, будетъ несчастнымъ, ежели только не гадкимъ. Неудавшiйся умникъ найдетъ много предшественниковъ на Кавказѣ и скорѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, будетъ понятъ. – Трусъ останется трусомъ, сколько бы разъ онъ ни ходиль въ походы и ни подвергалъ безъ цѣли жизнь свою опасности. Честолюбецъ тоже едва ли найдетъ то, что ожидаетъ, такъ какъ на Кавказѣ еще меньше, чѣмъ вездѣ, успѣхъ зависитъ отъ достоинства и усердiя. Остается одинъ отчаянный любовникъ, который въ кровавомъ бою хочетъ сложить свою голову и тѣмъ самымъ, по какому то странному умозаключенiю, отмстить неприступной, коварной или жестокой; но и то мнѣ кажется, что ужъ ежели онъ непремѣнно намѣренъ лишить себя жизни, то можно бы было сдѣлать это удобнѣе, вернѣе и скорѣе – дома. —
Александръ Львовичь Губковъ, съ которымъ я имѣлъ честь въ первой главѣ познакомить читателя, также какъ и почти всѣ молодые люди хорошихъ фамилiй, служащiе на Кавказѣ, поддался влiянiю утвердившагося мнѣнiя о мнимомъ благотворномъ дѣйствiи этаго края на кошельки и нравственность людей. Жизнь независящаго ни отъ кого гвардейскаго офицера и несчастная страсть къ игрѣ разстроили въ три года службы въ Петербургѣ его дѣла до такой степени, что онъ принужденъ былъ взять отпускъ и ѣхать въ деревню, для прiискиванiя средствъ выйдти изъ такого положенiя.
Въ деревнѣ туманъ, въ которомъ представлялось ему его положенiе, понемногу разошелся, и онъ понялъ, что жизнь его еще не совсѣмъ испорчена, ежели онъ съумѣетъ вывезти телѣгу своей жизни изъ той глубокой колеи, по которой она до сихъ поръ катилась такъ незамѣтно. «Походная жизнь, труды, опасности, отсутствiе искушенiй, дикая природа, чины, кресты!».......... и онъ рѣшился перейдти въ кавказскiй пѣхотный полкъ.
Само собою разумѣется, что дѣйствительность далеко не соотвѣтствовала тому, что ожидало его воображенiе; а черезъ сколько неизвѣстныхъ ему до той поры – когда онъ жилъ въ большихъ размѣрахъ – горькихъ униженiй заставили его пройдти его недостатки, которыхъ не исправилъ одинъ воздухъ Кавказа.
Не разъ ему случалось слышать фразы въ родѣ слѣдующихъ: «я вашихъ картъ не бью, потрудитесь прислать»; или: «маркитантъ говорить, что онъ въ долгъ не отпустить, что много, молъ, васъ и т. д. и т. д. – Въ то время, какъ я начинаю свой разсказъ, Губковъ уже два года служилъ на Кавказѣ и уже давно заплатiлъ дань глупостей неестественному взгляду новаго человѣка, смотрящего на вещи не съ тѣмъ, чтобы понять ихъ, а съ тѣмъ, чтобы найдти въ нихъ то, чего ожидало обманчивое воображенiе. – Онъ уже пересталъ покупать никуда негодные шашки, кинжалы и пистолеты, пересталъ одѣваться въ азiятское платье и уѣзжать отъ оказiй, кунаки, которые прежде не выходили изъ его квартиры, страшно надоѣли ему, и онъ уже не старался каждый разъ попасть въ походъ, а предоставлялъ это дѣло начальству и случаю; однимъ словомъ, благоразумный практическій взглядъ кавказскаго офицера, сущность котораго составляютъ ненависть и презрѣніе ко всѣмъ Татарамъ, и правило, никогда никуда не напрашиваться и ни отъ чего не отказываться, – невольно усвоивался имъ.
Несмотря на то, что онъ принадлежалъ въ полку къ партіи бонжуровь, какъ нѣсколько непріязненно называли офицеры тѣхъ, которые говорили по-французски, его любили за то, что онъ всегда старался быть хорошимъ товарищемъ. – Я говорю, старался, потому что дѣйствительно онъ имѣлъ такъ мало общаго съ другими, что не могъ быть товарищемъ по наклонности, а былъ имъ только по убѣжденію. —
Совершенно необыкновенная красота Марьяны не могла не поразить его, человѣка въ высшей степени впечатлительнаго и пылкаго. Ежедневныя, безпрестанныя встрѣчи съ этой женщиной въ ея простой одеждѣ, слегка закрывающей только всѣ прелести удивительнаго тѣла, ея видимая холодность и равнодушіе и даже самая ея грубость и рѣзкость усилили его впечатлѣніе – какъ онъ самъ справедливо признавался – до степени любви самой страстной. —
– «Марьяна!» сказалъ онъ ей однажды, когда она одна сидѣла за шитьемъ, поджавши ноги, въ своей избушкѣ: «пусти меня къ себѣ»,
– «Зачѣмъ я тебя пустю? Каку́ черную немочь ты тутъ найдешь ?»
– «Марьяна, я ничего для тебя не пожалѣю, все, что ты только захочешь, я готовъ сдѣлать для тебя; а ты никогда добраго слова мнѣ не скажешь. Тебѣ, можетъ быть, нужны деньги, вотъ возьми себѣ».
– «Такъ вотъ и стану я твои деньги брать! Не нужно мнѣ ничего».
– «Да я вѣдь отъ тебя ничего не хочу, ничего не прошу, мнѣ только жалко, что такая красавица, какъ ты, мучаешься работой».
– «А кто за меня работать будетъ? Поди ты отъ меня прочь съ своими деньгами», сказала она, отталкивая его руку. «Развѣ хорошо, какъ люди увидятъ?»
– «Ну такъ я вечеромъ прійду, никто не увидитъ. Пустишь меня?»
– «Сколько ни приходи, ничего тебѣ не будетъ».
– «Такъ я прійду…»
Какъ только потухли огни въ станицѣ и полная луна начала подниматься изъ-за казачьихъ хатъ, освѣщая ихъ высокія камышевыя крыши, Дубковъ тихо отворилъ дверь своей хаты и, весь дрожа отъ волненія, осторожными шагами вышелъ на дворъ. Все было тихо, только кое-гдѣ изрѣдка раздавался лай собаки, заунывная пѣснь пьянаго казака, или громкое дыханіе скотины, расположившейся посереди двора.
Дубковъ подошелъ къ закрытому ставню избушки и приложил къ нему ухо. Слышалось дыханіе двухъ спящихъ женщинъ и въ одномъ изъ нихъ – въ ближайшемъ – ему показалось, что онъ узналъ Марьяну.
Онъ подвинулъ къ себѣ ставень, который былъ заложенъ снутри. Ничто не пошевелилось въ избушкѣ. Онъ повторилъ то же движеніе и приложивъ губы къ ставню, прошепталъ: «Марьяна!» Кто то тяжело вздохнулъ и пошевелился. – «Марьяна, отложи», повторилъ онъ громче, толкая ставень. На минуту, которая показалась ему часомъ, снова все замолкло; потомъ послышался звукъ вынимаемаго болта, скрипъ ставня, запахъ сѣмячекъ, тыквы и жилого покоя, и голосъ Марьяны шопотомъ сказалъ:
– «Кто это? Ну чего по ночамъ таскаешься, полуночникъ!»
– «Ты одна?»
– «Нѣтъ, со мной невѣстка спитъ».
– «Выдь въ сѣни, отопри мнѣ».
– «Какже, отопру!» сказала она, выставляя голову въ окошко: «мало тебѣ дѣвокъ по станицѣ, что ко мнѣ привязался».
– «Да что-жъ, коли я тебя люблю, мнѣ никто не милъ, кромѣ тебя. Отопри».
– «Нѣтъ, у меня мужъ есть».
– «Да я то въ чемъ же виноватъ, ежели я безъ тебя жить не могу, ежели ты всегда у меня одна на умѣ. – Ну отчего ты не хочешь меня любить, Марьяна?» —
– «Нѣтъ, не отложу», сказала она, отвѣчая больше на борьбу, происходившую въ эту минуту въ ея душѣ, чѣмъ на его слова. —
– «Марьяна!» началъ онъ, давая ей тѣ страстныя ласкательныя названія, которыя вспоминаешь потомъ всегда съ чувствомъ какого-то стыда и раскаянія: «ради Бога, только подойди къ сѣнямъ на минуту», и онъ рукою старался обнять ее. —
– Не будетъ тебѣ ничего, уйди», сказала она, отстраняясь отъ окошка.
Дубковъ подошелъ къ двери и сталъ стучаться, но никто не отворилъ ее, онъ топнулъ ногой съ выраженіемъ истиннаго отчаянія и побѣжалъ въ свою комнату. —
Въ то время, какъ онъ стучался, Марьяна встала съ кровати, легкими шагами подошла къ сѣнямъ и, положивъ одну руку на замокъ двери, а другую на высоко поднимающуюся грудь, придерживая разстегнутую ожерелку, остановилась въ нерѣшительности. Когда шаги его удалились, она вздохнула, вернулась на постель, гдѣ еще долго сидѣла въ раздумьи, глядя въ освѣщенную луною щель ставня на дверь, въ которую онъ скрылся, потомъ рѣшительнымъ движеніемъ бросилась на подушку и тотчасъ же заснула тѣмъ крѣпкимъ, безмятежнымъ сномъ, которымъ спятъ только дѣти и люди, проводящие жизнь свою въ тяжелой работѣ.
<Губковъ былъ молодъ, богатъ, влюбленъ и обладалъ наружностью красивою и благородною. Кромѣ того онъ былъ предпріимчивъ и умѣлъ находить языкъ любви для каждаго сословія, поэтому трудно предположить, чтобы всѣ эти достоинства не имѣли вліянія на женщину умную, страстную и съ дѣтства пріученную къ грубому полу-восточному обращенію казаковъ. Марьяна любила Губкова той понятной земной любовью, которая состоитъ въ желаніи всегда видѣть предмета своей любви и принадлежать ему. Боже мой! Какого мнѣнія будутъ обо мнѣ всѣ писатели, изощрявшіеся столько времени разбирать различные оттѣнки любви, когда я скажу, что не понимаю другого рода любви, который мнѣ даже кажется единственнымъ, ежели не самымъ возвышеннымъ и поэтическимъ. то по крайней мѣрѣ самымъ честнымъ и откровеннымъ. Марьяна любила со всей искренностью и силой женщины простой, доброй и трудолюбивой.
Только двѣ равносильныя причины удерживали ее: страхъ грѣха – старовѣркѣ любить православнаго – и постоянные трудъ и усталость, не допускавшіе искушенія до ея неиспорченнаго, хотя и пылкаго сердца.>
Глава 3-я. Встрѣча.[40]
Было около полдня, когда все остававшееся народонаселеніе въ станицѣ – старики, неслужащіе льготные казаки, бабы, дѣвки, дѣти – высыпало на поляну, чтобы встрѣтить за оградой похожихъ – сотни возвращавшихся изъ похода мужей, отцовъ, дѣтей, братьевъ.
Всѣ собрались, какъ на радость, а въ душѣ каждаго болѣзненно боролась надежда со страхомъ.
Не разъ прислушивались они во время похода къ дальнимъ орудейнымъ выстрѣламъ зa Терекомъ и не разъ мысль о томъ, на чью долю выпадетъ нынче жребій несчастья? заставляла сжиматься каждое сердце.
Съ правой стороны яркозеленаго луга, перерѣзаннаго дорогой, по которой ждали казаковъ, разстилалась гладкая степь, заканчивающаяся бурунами (песчаными буграми ногайскаго кочевья), съ лѣвой стороны зеленѣли низкіе, только что одѣвшіеся виноградные сады, надъ которыми кое-гдѣ возвышались рѣзко выдающіяся на прозрачно-голубомъ небѣ группы высокихъ, стройныхъ тополей и раскидистыхъ фруктовыхъ деревьевъ. За садами мѣстами виднѣлась серебристая полоса Терека и покрытый сплошнымъ лѣсомъ первый уступъ Чеченскихъ горъ. —
Весеннее солнце, стоявшее высоко на чистой лазури неба, свѣтило ярко и согрѣвало свѣжія испаренія оживавшей земли носившіяся въ воздухѣ. Воздухъ, въ которомъ весело вились хохлатые жаворонки и медленно поводя хвостомъ плавали черные орлы и коршуны, былъ совершенно неподвиженъ и до того прозраченъ, что очертанія лѣсистыхъ горъ были видны съ поразительной ясностью, хотя находились на такомъ разстояніи, что огромныя деревья казались мелкими кустами. —
Старыя казачки, поставивъ около себя кувшины съ чихиремъ и узелки съ рыбой и лепешками, которые они принесли съ тѣмъ, чтобы съ хлѣбомъ солью встрѣтить похожихъ, расположившись на травѣ, разговаривали между собой. Молодыя бабы и дѣвки въ лучшихъ канаусовыхъ бешметахъ, въ ярко-цвѣтныхъ рубашкахъ и головныхъ платкахъ, которыми до самыхъ глазъ закутаны большей частью красивыя, свѣжія, оригинальныя лица, и льготные парни – казаки, и писаря въ обшитыхъ галунами зипунахъ и сапогахъ съ каблуками составляли другую группу. Писаря и вообще казаки, служащіе въ правленьяхъ по письменной части и отличающіеся всегда щегольствомъ, политичностью и особенной манерою краснорѣчиво выражаться, бойко поплевывая шелуху сѣмячекъ, балагурили и заигрывали съ дѣвками.
Старики – почетные – въ простыхъ черныхъ или сѣрыхъ зипунахъ, обшитыхъ тесемками, и старенькихъ попахахъ, съ сѣдыми бородами и выразительными лицами, облокачиваясь на палки, съ достоинствомъ останавливались то подлѣ той, то подлѣ другой группы. – Мальчишки и дѣвчонки, чтобы не терять время, собравшись немного въ сторонѣ, зажигали – играли въ лапту. —
Но вотъ кто-то замѣтилъ по дорогѣ подвигающееся облако пыли и всѣ глаза обратились по этому направленію. Слышно: стрѣляютъ, поютъ, и вотъ изъ-за облака пыли выдается быстро подвигающаяся черная точка. Это казакъ скачетъ......
Вся толпа нетерпѣливо подвигается ему навстрѣчу и онъ не успѣваетъ отвѣчать на вопросы, которыми со всѣхъ сторонъ осыпаютъ его. —
– «Здорово, родной,» кричитъ, высовывая изъ-за плеча молодой казачки свое сморщенное лицо, высокая старуха: «что мой старикъ идетъ?»
– «Идетъ, бабука».
– «А Михайлычь?»
– «А батяка Васька?»
– «Идутъ, всѣ идутъ».
– «А что Кирка пришелъ?» спокойно спрашиваетъ сѣдой старикъ, съ достоинствомъ проходя черезъ толпу и равнодушно прищуривая глаза. —
– «Богъ миловалъ: пришелъ живъ-здоровъ, дѣдука.»
Старикъ снимаетъ шапку, набожно кладетъ крестъ на свою впалую грудь и медленнымъ шагомъ отходить въ сторону......
Громче слышны звуки казачьей пѣсни и безпрестанные выстрѣлы. Слышны даже частые удары плетью и топотъ усталыхъ коней. Казаки и казачки уже по цвѣту лошадей, зипуновъ, шапокъ узнаютъ тѣхъ, кого съ надеждой и страхомъ ищутъ въ этой подвигающейся толпѣ.
Сотня казаковъ въ запыленныхъ, изорванныхъ зипунахъ, разноцвѣтныхъ попахахъ, съ ружьями зa плечами, сумками и свернутыми бурками за сѣдлами, на разномастныхъ, худыхъ и частью хромыхъ и раненныхъ лошадяхъ подвигается по дорогѣ. – Нѣкоторые казаки, уже успѣвшіе выпить въ станицахъ, которые проходили, пошатываясь на сѣдлѣ, выскакиваютъ впередъ, въѣзжаютъ въ толпу казачекъ, цѣлуютъ женъ, здороваются со всѣми и, не слѣзая съ коней, принимаются за чапурки, налитыя родительскимъ, которыя съ радостью на лицѣ подносятъ имъ. Сотникъ и офицеры слѣзаютъ съ лошадей, казаки слѣдуютъ ихъ примѣру. На всѣхъ лицахъ сіяетъ радость, всѣ спрашиваютъ, пьютъ, смѣются, разсказываютъ.
<Выраженіе радости въ первую минуту свиданія всегда бываетъ какъ то неловко и глупо. Языкъ противъ воли говоритъ разсѣянныя, равнодушныя слова, тогда какъ взглядъ блеститъ истиннымъ чувствомъ и радостью. Во всей этой шевелящейся, смѣющейся и говорящей толпѣ ни въ комъ не встрѣтишь истиннаго выраженія радости: хохотъ, пьянство, грубыя шутки, толкотня волнуютъ пеструю толпу, придавая ей характеръ грубаго веселья.>
«Гм, вѣдьмы!» кричитъ, молодецки подбоченившись, раненный въ ногу казакъ дѣвкамъ, которыя, шушукая между собой, поглядываютъ на него: «прійди, поцѣлуй меня, давно не видались. Чай соскучились безъ меня», прибавляетъ онъ, подходя къ нимъ. —
«Что съ женой не здоровкаешься, смола!» отвѣчаетъ худощавая, самая некрасивая, и бойкая изъ дѣвокъ. —
– «Кормилецъ ты мой, родной ты мой, соколъ ясный, братецъ ты мой!» со слезами радости на глазахъ, сложивъ руки, приговариваетъ старуха, глядя на безбородаго казаченка – своего сына, который, не обращая на нее вниманія, отирая мокрыя губы, передаетъ женѣ пустую чапурку.
– «Дай тебѣ Господи сходимши въ походъ благополучія въ дому и отъ Царя милости заслужить», задумчиво говорить пьяный старикъ, который уже минутъ пять держитъ въ трясущейся рукѣ полную чапурку и все приговариваетъ.
Но не всѣмъ встрѣча въ радость. Сзади сотни ѣдутъ двѣ конныя арбы. На одной изъ нихъ, болѣзненно съежившись, сидитъ тяжело раненный казакъ и тщетно старается выказать домашнимъ, которые съ воемъ окружаютъ его, признаки спокойствія и радости на своемъ блѣдномъ, страдальческомъ лицѣ. На другой арбѣ покачивается что-то длинное, тяжелое, покрытое буркой, но по формамъ, которыя на толчкахъ обозначаются подъ нею, слишкомъ ясно, что это что-то – холодное тѣло, въ которомъ давно нѣтъ искры жизни. – Молодая женщина, вдова убитаго, опустивъ голову, съ громкими рыданіями идетъ за печальнымъ поѣздомъ; старуха мать вскрикиваетъ страшнымъ пронзительнымъ голосомъ, безъ умолку приговариваетъ и рветъ на себѣ сѣдые волосы. Выражая такъ поразительно свое горе, она исполняетъ вмѣстѣ естественный законъ природы и законъ приличія, слѣдуя обычаю вытья.
Мужъ Марьянки, батяка Гурка, молоденькій, безбородый, остроглазый казаченокъ, вернулся веселъ и невредимъ. Писарь Федоръ Михайловъ (братъ его), Марьяна и дядя Епишка, извѣстный старикъ, бывшій первымъ молодцомъ въ свое время (сосѣдъ и крестный отецъ Гурки) изъявили каждый по своему радость, встрѣчая Гурку.
– «Теперь послѣ царской службы, можно то есть сказать, проливалъ кровь», политично улыбаясь, сказалъ Федоръ Михайловъ: «можешь, братецъ, на время предаться и родительскому».
Марьяна съ радостной улыбкой, игравшей въ ея прекрасныхъ глазахъ, подошла къ нему. – «Здорово, батяка!» —
«Здорово, Марьянушка!» Но Гурка былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы при другихъ цѣловать свою хозяйку: онъ съ улыбкой, выражавшей увѣренность въ наслажденіяхъ любви, ожидавшихъ его, взглянулъ на нее и краснѣя повернулся къ дядѣ Епишкѣ.
– «Здорово, дядя!»
– «Здорово, братъ, помолить тебя надо. Ей баба!» обратился онъ, оскаливая корни своихъ зубъ: «аль оторопѣла? Давай вино, помолимъ хозяина».
– «Помолимъ, помолимъ».
– «Домой придемъ, – я осьмушку поставлю. Я тебѣ радъ, ты молодецъ!» съ достоинствомъ говорилъ дядя Епишка.
– «Спасибо, дядя».
Черезъ полчаса казаки почти всѣ пьяные съ пѣснями въѣзжали въ станицу, зa казаками шли нарядныя съ радостными лицами бабы и дѣвки, за ними ѣхали двѣ арбы; а за арбами нѣсколько печальныхъ, плачущихъ женщинъ. Мальчишки съ вытаращенными, испуганными глазами подбѣгали къ арбѣ, поднимаясь на ципочки, взглядывали на убитого и раненнаго и разсуждали между собой:
«Ерошка, а Ерошка!» – А? – «Вѣдь это батяку Фомку убили?»
«Развѣ не видишь подъ буркой то кто?»
«Куда его убили?»
«Въ самую сердце!»
«Анъ въ голову изъ шашки срубили».
«Анъ въ сердце изъ пульки».
«Анъ въ голову».
И мальчишки рысью пускались догонять передовыхъ казаковъ, которые съ пѣснями и стрѣльбой въѣзжали въ станицу.
Черезъ часъ уже ни однаго казака нельзя было встрѣтить на улицахъ: всѣ разбрелись по хатамъ. Въ каждой слышались громкій говоръ, разсказы, пѣсни – гулянье. —
Въ избушкѣ Марьяны шла въ эту ночь попойка до поздней ночи.
Федоръ Михайловичъ, дядя Епишка, батяка Гурка и два его товарища, съ нимъ вмѣстѣ пришедшіе изъ похода, сидѣли вокругъ стола, уставленнаго тарелками съ каймакомъ, нарѣзанной копченой рыбой и пирогами, пили, разговаривали, пѣли и пили, – пили столько, что Марьяна измучилась, бѣдная, бѣгать всю ночь съ чапурками изъ избушки въ чихирню и изъ чихирни въ избушку, и что глаза у раскраснѣвшихся собесѣдниковъ покрылись какой-то мутной плевой. Языки плохо выговаривали слова пѣсенъ, напѣвы приняли какое-то вялое, заунывное свойство, похожее на церковное, но казаки продолжали спокойно и методически пѣть, пить и разговаривать, не проявляя въ своихъ поступкахъ ни буйства, ни размашистой рѣшительности, ни отчаяннаго упрямства, составляющихъ отличительный характеръ пьянства русскаго человѣка. Они наслаждались съ достоинствомъ и приличіемъ. —
Марьяна постелила себѣ и мужу на лапасѣ и съ понятнымъ неудовольствіемъ и нетерпѣніемъ – для женщины, не видавшей два мѣсяца молодого мужа, стоя прислуживала въ избушкѣ, носила чихирь и съ досадой поглядывала на пьяныхъ гостей, которые, казалось, такъ хорошо расположились вокругъ стола, что нельзя было надѣяться, чтобы они когда встали изъ-за него. Мужъ еще ни минуты не былъ съ ней наединѣ и не сказалъ ей ни однаго, не только ласковаго, но искренняго слова. Въ простомъ классѣ и особенно между казаками семейныя отношенія совершенно измѣняются отъ присутствія постороннихъ. Мужъ при чужихъ никогда не станетъ разговаривать со своей бабой, исключая приказаній, которыя какъ слугѣ онъ даетъ ей; но какъ скоро они остаются одни, естественное вліяніе женщины беретъ свое, и очень часто женщина, безропотно покорно повинующаяся ему при гостяхъ, съ глазу на глазъ заставляетъ мужа бояться себя. Совершенно наоборотъ того, что встрѣчается въ нашемъ классѣ. —
Дядя Епишка поетъ:
«Алой лентой перевью,
Поцѣлую обойму,
Поцѣлую обойму,
Надежинькой назову».
Федоръ Михайловъ. «Вотъ такъ дядя! Ужъ противъ его и молодому-то не съиграть пѣсни».
Дядя Епишка. «Гуляемъ!!! Баба! поди налей, мать моя».
Марьяна. «Полна чашка, а все еще проситъ».
Дядя Еп. «Поди принеси еще осьмушку, умница, да и подноси съ поцѣлуемь. Вотъ такъ-то радуются! – Ты меня послушай, старика: вѣдь я другому такъ бы радоваться не сталь, я радуюсь своему сыну хресному, не то, что онъ домой пришелъ, а то, что онъ молодецъ, – Чеченца срубилъ и коня привелъ. Вотъ такъ то скажи, какъ старики говаривали, а не то что: «чашка полная». Что чашка полная? еще принеси. Гуляемъ!!»
Казакъ. Еще помолимъ, Богъ дастъ, какъ крестъ получитъ. Старшiй урядникъ говоритъ: Давыдъ Купрiянычь сказалъ, что кому-кому, говоритъ, крестъ не выйдетъ, а что я, мыль, не сотникъ буду, коли Гурка, говоритъ, Инякинъ кавалеромъ не будетъ. —
