Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

Пьер ничего не мог отвечать ему на это, он еще сам не понимал, что такое значила эта Москва в это после обеда 2-го сентября. Он^[2655] отвечал своему собеседнику, что по некоторым причинам, о которых он ничего не может сказать, лишили его возможности знать то, что делалось в городе. Но ему доставляло удовольствие видимое смущенное недоумение французского офицера.^[2656]

Мельвиль, очевидно, выражая взгляд всей армии и штабов, находился в недоумении человека, выступившего по всем правилам на дуэль на шпагах, ставшего в правильную позицию en garde с поднятой левой рукой и с положением шпаги en tiers, ожидая своего противника в том же положении и не находя ничего правильного в действиях противника: попробовал дать положение шпаг кварты, секунды или даже квинты – всё нет шпаги противника, а противник стоит, согнувшись, как-то боком, с чем-то страшным (чего нельзя видеть) в руках, с дубиной или с огромным камнем.

Мельвиль выпил одну, другую и третью рюмку, приговаривая:

– C’est excelent cette eau de vie.^[2657]

Пьер тоже выпил несколько рюмок водки,^[2658] которой он давно уж не пил, и разговор их, переходя с предмета на предмет, всё более и более оживлялся.

Они говорили^[2659] преимущественно о настоящей войне. Мельвиль, за что Пьер чувствовал к нему благодарность, не переставая восхвалял храбрость русских.

– Вы – великая нация, – часто повторял он, но слова эти были говорены в Москве, и Пьер болезненно чувствовал это.^[2660]

Пьер невольно, после дней, проведенных^[2661] в уединении, испытывал наслаждение говорить^[2662] с человеком своего мира.^[2663] Может быть, его и радовало бессознательно то, что он^[2664] удивлял Мельвиля своими речами, выказывавшими образование.

Герасим достал где-то бутылку красного вина и поставил на стол. Пьер налил стакан Мельвилю, но француз предложил Пьеру выпить с ним вместе.

– Timeo Danaos et dona ferentes,^[2665] – сказал Пьер, улыбаясь.

– О нет, напротив, – отвечал Мельвиль, поспешно выпивая свой стакан, и^[2666] он долго молча смотрел своими меланхолическими глазами на Пьера, и рот его нежно улыбался.^[2667]

Он, очевидно,^[2668] думал более всего об этом странном человеке, который был перед ним.^[2669] Как бы экзаменуя друг друга вследствие цитаты из Виргилия, они заговорили о римском поэте, потом о Корнеле и его трагедиях, которые оба одинаково любили. За бутылкой вина Пьер всё более и более забывал свою роль и свои намерения и испытывал дружеское чувство к этому приятному и чуждому человеку.

Разговор их был прерван Кадором, который^[2670] быстро вошел в комнату и, весело потирая руки, подсел к бутылке. Мельвиль тотчас же отозвал его в сторону и что-то сказал ему, после чего Кадор с самыми добродушно-ласковыми приемами подошел к Пьеру, благодаря его за спасение капитана и предлагая свою дружбу. Пьер хотел уйти, но Кадор ни за что не хотел отпустить его, умоляя выпить с ним стакан вина.

– Я иначе буду думать, что вы сердитесь на меня, – говорил он.

Пьер должен был остаться и выпил еще стакан вина, но всё его благодушное расположение вдруг исчезло при появлении грубого, веселого Кадора, и его неизбежный будущий поступок опять представился ему во всей своей значительности.

Мельвиль заметил это, беспрестанно поглядывая на Пьера, и старался предупреждать и смягчать те слова Кадора, которые могли оскорбить Пьера. Кадор не умолкая говорил, рассказывал то о том, как он хорошо поместился, выгнав одного бояра из его комнаты, о том, как его солдаты уже в дружбе с кухаркой и что эта дикая – недурна, о том, как его sergent достал русскую коляску. Потом он рассказывал про слух (который был ложен) о том, что к императору приехал посланник от Александра просить мира. Очевидно, для Кадора не представлялось никаких затруднений в настоящем положении Москвы. Столица была завоевана, квартиры хорошие и начальство знало свое дело, а он знал свое. В середине его разговора Пьер всё думал о своем деле и спросил Кадора о том, где теперь их император. Ему отвечали, что он еще за Москвою.

Допив водку и вино, Кадор встал, сказав, что надо итти к расчету людей и, потрепав по плечу Пьера «sans rancune, n’est ce pas?»^[2671], едва удерживаясь от того, чтобы сказать «mon gros»,^[2672] которое, видимо, висело у него на языке, он ушел, бренча саблей, стуча своими мускулистыми ногами и насвистывая какую-то песенку. По уходе Кадора Мельвиль еще с большей деликатностью, казалось, старался изгладить дурное впечатление, произведенное его товарищем. Он попросил Пьера показать ему комнатку, где бы он мог поместиться, никого не стесняя. Пьер отвечал, что он может поместиться, где хочет, что сам он занимает чужой дом, и он показал ему все комнаты. Когда они пришли в кабинет, большое количество книг обратило внимание француза. Он смотрел по полкам и вынимал, читая заглавия тех, которые были по-французски.

Он тоже взглянул на пистолет, но поспешно отвернулся, как будто не замечая его.

Пьер молча, в грустных размышлениях, сидел на диване.

Обойдя библиотеку, Мельвиль подошел к нему и взял его за обе руки.

– Eh bien, vous êtes triste, n’est ce pas?^[2673] – сказал он.

– Oui, je le suis,^[2674] – сказал Пьер и, взглянув на доброе, красивое лицо Мельвиля, на него опять нашло прежнее благодушие.^[2675]

– Je vois un hasard providentiel de vous avoir rencontré,^[2676] – сказал Мельвиль. —Attendez,^[2677] и он, взяв руку Пьера, сделал ему знак третьей степени масонского чина. Пьер, улыбаясь, ответил ему.

– Кто же вы? – сказаль Мельвиль.

– ^[2678]Кто я? – сказал^[2679] Пьер. —Я вам скажу это,^[2680] я не буду просить тайны: я знаю, вы сохраните ее. Фамилия моя вам^[2681] не нужна, но я – один из богатейших людей России. Я – русский граф, у меня два огромных дома в Москве; но я остался здесь для того, чтобы…^[2682] но я не могу сказать вам…^[2683]

Мельвиль долго и внимательно посмотрел на Пьера.

– Ну, не будем говорить про это, спаситель мой. Оставим вражду, мы два человека, далекие, чуждые друг другу по всему, кроме сердца, которое говорит мне, что вы – брат мой, и будем братьями.

– И будем братьями, – повторил Пьер.

Они, радостно улыбаясь, смотрели друг на друга. Мельвиль сел подле него.^[2684]

– Какая судьба странная иногда руководит людьми, – начал он. – Кто бы мне сказал, что я буду военный, что я буду служить императору, что я буду в России, в Москве, что первый мой шаг в Москве будет сопряжен с опасностью жизни и что меня спасет собрат по масонству. Вы знаете, наша фамилия – одна из самых старых во Франции.

И с той легкой и^[2685] наивной откровенностью француза Мельвиль рассказал Пьеру всю свою жизнь, все свои семейные, имущественные, родственные и даже любовные отношения. Ma pauvre mère,^[2686] разумеется, играла важную роль в этом рассказе.

История его состояла в том, что он был счастлив и богат до революции, эмигрировал во время революции и вернулся^[2687] во время Империи, что он простил узурпатору всё за славу, которой он покрывал Францию, и сам он стал под победоносные орлы de l’homme de destin.^[2688]

– Но я не военный человек по душе, мои желанья, вся моя жизнь не в этом, а вот где, – и Мельвиль показал Пьеру в медальоне портрет красивой девушки, которая была его невеста и была дочь закоренелого эмигранта. Весь рассказ Мельвиля был искренний, задушевный, и голос и лицо его были необыкновенно приятны, и Пьер всей душой сочувствовал ему.

[Далее от слов: – Но что я говорю про себя только, скажите и вы мне свою историю почти совпадает с текстом варианта № 241 (стр. 403) зa исключением упоминаний об Аксинье Ларивоновне, которые здесь вычеркнуты.]

* № 251 (T. III, ч. 3, гл. XXVII—XXIX).

(Новая глава)^[2689]

Расходившееся звездой по Москве всачивание французов во всё утро 2-го сентября не достигло еще квартала, в котором жил теперь Пьер.

Пьер находился в продолжение последних двух, уединенно проведенных дней в кабинете Иосифа Алексеевича в состоянии, близком к сумашествию. Всем существом его овладела одна, неотвязная мысль – мысль о деле, которое он должен был совершить. Он сам не знал, как и когда овладела им эта мысль, но мысль эта овладела им так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего, что всё, что он видел и слышал, проходило перед ним, как во сне, и что только одна эта минута неизбежного будущего поступка поглощала всё его внимание. Сначала он, как бы шутя, сказал себе, убегая из дома, что он мог бы остаться в Москве и принять с народом участие в защите столицы; потом ему смутно представилась другая мысль в связи с кабалистическим значением своего имени, потом он, на всякий случай, достал себе кафтан и пистолет. И в тот день, когда он вернулся вместе с народом из-за Трехгорной заставы, убедившись, что защищать Москву не будут, и положил заряженный пистолет на стол, он почувствовал, что дело, представлявшееся ему прежде только возможным, теперь было неизбежно.

Представление того студента в Вене в 1809-м году, который покушался на жизнь Бонапарта и был казнен, беспрестанно возникало в воображении Пьера. И то, что при исполнении своего намерения он рисковал жизнью, еще более возбуждало Пьера.

«Да, один за всех я должен совершить или погибнуть, – думал Пьер.^[2690] – Да, я подойду… вот так». Пьер встал, взял в руки пистолет и прицелился в угол шкафа. – Не я, а рука провидения казнит тебя, – проговорил Пьер слова, которые он намерен был сказать Наполеону, убивая его. – Ну что ж, берите, казните меня, – говорил дальше Пьер, принимая покорную позу. Вообще Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни смерти, ни даже раны, которую он нанесет Наполеону, но представлял себе^[2691] с необыкновенной яркостью и с грустным наслаждением свою погибель и свое геройское мужество при перенесении казни.^[2692]

То неопределенное, но страстное испытанное Пьером в первый раз в Слободском дворце чувство, вследствие которого он решился выставить полк и сам поехал в Можайск и заехал в самый пыл битвы, то же чувство, вследствие которого он убежал из своего роскошного дома и, живя в доме Баздеева, ел одни щи и кашу, это чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия^[2693] теперь в задуманном им деле находило себе полное удовлетворение.

Был уже 2-й час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но вместо того, чтобы действовать, он с наслаждением думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие, будущие подробности. К сознанию действительности привели его громкие крики, раздавшиеся в сенях.

«Уж не пришли ли к нам?» подумал он и вышел в сени. В сенях была кухарка, Герасим, дворник^[2694] и Макар Алексеевич.

Макар Алексеич в своем обычном халате, но нараспашку и с красным, изменившимся лицом и бегающими глазами отбивался от Герасима и дворника. В одной руке он держал короткое ружье с расширяющимся дулом (называвшееся мушкетоном), другой рукой он тащил за платье визжавшую кухарку Мавру.

– Шпионша! – кричал пьяным голосом полусумашедший старик. – Ружье отнять хочешь? Ты кто? Ты – баба. Изрублю!

Макар Алексеич смутился в первую минуту, увидав Пьера, но, заметив, что [Пьер] смутился еще более его самого, тотчас же ободрился.

– Граф! – закричал он. – Ты – патриот? Патриот ты или нет? Ты кто?.. А? Или ты – подлец.

– Барин, сделайте милость, пожалуйста оставьте, – говорил Герасим, высвобаживая кухарку из рук пьяного и осторожно стараясь поворотить его назад за локти.

– Ты кто, Бонапарт? – кричал Макар Алексеич, обращаясь к Герасиму.

– Это нехорошо, сударь. Да вы, пожалуйста, Макар Алексеич, вы отдохните.

– Прочь, раб презренный! не прикасайся! —крикнул Макар Алексеич, – тебе я говорю, граф, ты – подлец или нет?

– Батюшка, сударь, – уговаривал Герасим, наступая на Макара Алексеевича, – пожалуйте…

Герасим кивнул дворнику. Макар Алексеевича подхватили под руки и вытащили в кухню.

– Что это? – спросил Пьер у кухарки, оставшейся в сенях.

– И смех, и горе,^[2695] – отвечала кухарка, – француз того гляди, а тут свой француз проявился. Вот только Герасим Макеич вышли, а он и захвати… О господи!^[2696] По грехам нашим. Анну Карповну всю до чиста ограбили, злодеи. Только выехала на Козиху, выскакало их пятеро, и повозку и лошадей – всё отняли, насилу сами ушли, – говорила словоохотливая кухарка.

– Кто, французы? – спросил Пьер.^[2697]

Не успела кухарка ответить, как послышался стук в входные двери и кухарка, выглянув в окно, пронзительно взвизгнула и, закричав: французы! они! – побежала в кухню.

Через минуту сени были полны народом. Все, бывшие в доме, столпились в кучу, и Герасим отворил двери.

Пьер, решивший сам с собою, что ему, до исполнения своего намерения, не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях. В сени вошли два француза.

Французы были оба офицеры.

Один,^[2698] небольшого роста, был невысокий,^[2699] бледный, молодой человек (офицер по мундиру с весьма красивым и нежным лицом). Другой был мускулистый, широкоплечий, загорелый мужчина с твердым и грубым выражением^[2700] загорелого лица.

^[2701]Бледный молодой человек с первого же взгляда поразил Пьера своими тихими порядочными приемами, необыкновенно нежно-красивым, истомленным, но породистым лицом. Пьеру показалось, что он как будто видал прежде где-то в гостиных этого молодого человека. Бледный, красивый офицер, войдя первым, окинул взглядом всех, стоявших в сенях и, увидав женщину, сестру Герасима, приподнял шляпу и улыбнулся с очевидно настоящей, сердечной учтивостью и доброжелательством (причем его красивое лицо сделалось еще красивее).

Что-то порядочное, d’un enfant de bonne maison,^[2702] что так родно было Пьеру, было в его улыбке и словах.

– Pardon, madame…^[2703] квартир, – сказал он, видимо искренно тяготясь необходимостью потревожить этих чужих для него людей.

– Nous ne ferons point de mal à nos hôtes, vous serez contents de nous. Si sela ne vous déranger pas trop,^[2704] – прибавил он, подвигаясь вперед и оглядываясь вокруг себя.

Все, бывшие в сенях, жались вместе, и никто не отвечал.

– Est ce que personne ne parle français ici?^[2705] – крикнул резким и громким голосом другой француз.

Никто не откликнулся ему.^[2706]

– Je vous le disais bien, capitaine, – проговорил этот француз, – que nous ne trouverions que des f… moujiks dans cette… de quartier.

– Je reste ici tout de même,^[2707] – тихим, но начальническим тоном отвечал^[2708] тот, которого звали капитаном.

– Sacrebleu,^[2709] – проворчал загорелый француз и, бренча саблей, вышел опять на улицу к солдатам, которые стояли у ворот. Тот, которого называли капитаном,^[2710] обратился к выступившему к нему Герасиму, стараясь внушить, что он займет только квартиру и что будет платить за всё, что возьмут у них.

Герасим, коверкая свой язык и прибегая к знакам, говорил, что господ нету и что он без господ ничем распорядиться не может.

Но между тем солдаты, бывшие с капитаном, не дожидаясь разрешения, отворили ворота и вводили лошадей.

Французский офицер,^[2711] улыбаясь, развел руками перед Герасимом, давая чувствовать, что он не понимает, и пошел к двери, у которой стоял Пьер.

Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макар Алексеича с мушкетоном в руках.

Макар Алексеич, увидав француза, прокричал что-то бессмысленное и прицелился. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновение Пьер бросился на пьяного. В то время, как Пьер схватился за мушкетон, Макар Алексеевич надавил спуск и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Слышно было, как пуля попала в стену недалеко от французского офицера.^[2712] Французский офицер, видимо сделав усилие над собой, с^[2713] улыбкой на бледном лице оглядывался вокруг себя.

Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер^[2714] по-французски спросил офицера, не ранен ли он.

– Je crois que non,^[2715] – отвечал офицер, ощупывая себя, – mais je l’аі manqué belle,^[2716]– прибавил он, указывая на пулю.^[2717] – Et grâce à vous.^[2718]

– C’est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu’il faisait. Ah, je suis vraiment au désespoir de ce qui vient d’arriver,^[2719] – быстро заговорил взволнованный Пьер, совершенно забывая свою роль.

Французский офицер сначала недоверчиво несколько секунд посмотрел на Пьера, но потом как будто и он также по наружности и приемам Пьера узнал в нем родственное существо, лицо его вдруг изменилось, и он с ласковой улыбкой протянул руку Пьеру.

– Ah, je savais bien que vous étiez Français,^[2720] – сказал^[2721] он.

– Нет, я не француз, – я – русский, – быстро сказал Пьер, – но^[2722] ради бога не обвиняйте этого несчастного человека. Он – сумашедший. Перед самым приездом вашим^[2723] эти люди шли за ним, чтобы отнять у него это несчастное ружье.^[2724]

– Vous me demandez grâce pour cet homme, c’est bien, je vous l’accorde,^[2725] – сказал офицер, – c’est le moindre que je puisse faire pour un homme qui m’a sauvé la vie.^[2726]

Со двора послышались быстрые шаги, и тот загорелый француз, который уже входил в дом, вскочил в сени.

– Eh bien? Qu’est ce qu’il y a?^[2727]– крикнул он, останавливаясь перед Пьером и^[2728] кровью налившимися глазами глядя на него. – C’est lui. Dites un mot capitaine et je lui brise le crâne,^[2729] – сказал он, хватаясь рукой за саблю.

С большим трудом и усилиями только мог^[2730] французский офицер успокоить своего подчиненного и внушить ему, что никто не стрелял по нем и что никого не нужно наказывать.

– Une vilaine face, tout de me même,^[2731] – несколько раз повторял загорелый француз, угрожающе глядя на Пьера.

– A bah! Alors c’est différent,^[2732] – наконец сказал он,^[2733] поняв, что его капитан был доброжелательно расположен к Пьеру. – Vous dites qu’il parle français. – Parlez vous français, vous,^[2734] – обратился он к Пьеру.

Пьер, пожав плечами, ничего не ответил.

– Tant pis,^[2735] – пробормотал загорелый француз. – Je les ai vu à l’oeuvre, capitaine, je les ai vu à l’oeuvre, ces gredins de moujiks à Smolensk. Ils demandent a être menés la main haute, la main haute, capitaine,^[2736] – проговорил он, уходя и бросая строгий взгляд на Пьера.^[2737]

(Новая глава)

Французский офицер вместе с Пьером вошли в гостиную, которую им отворил Герасим. Французский офицер, не столько по белым рукам, по перстню, который был на Пьере, и по его белью, которое, хотя и грязное, было тонко, сколько по всем приемам Пьера и по его презрительному молчанию на грубые слова солдата понял qu’il avait affaire à un gentilhomme,^[2738] и ему, видимо, хотелось разговориться и сблизиться с Пьером. Он еще раз стал благодарить за спасение жизни. Пьер ничего не ответил.

– Эти комнаты могут быть в вашем распоряжении, – сказал Пьер и хотел уйти.^[2739] Офицер взял за руку Пьера и просил присесть и побыть с ним хоть несколько минут.

– Sans vous je risquais de manquer le plus beaux moment de la campagne.^[2740]

– Я не могу не быть вам благодарным. Меньшее, что мы можем сделать, это – по крайней мере, чтобы знать взаимно, с кем мы имеем дело, – сказал офицер, подвигая кресло Пьеру.

Пьер сел.

– Comte de Merville, capitaine de dragons,^[2741] – сказал офицер, называя свою фамилию и кланяясь с приемами человека большого света.

– Вы меня извините, что я не могу сказать вам своего имени, – сказал Пьер. Мервиль с удивлением посмотрел на Пьера, но тотчас же переменил разговор.

– Итак, вы не сделали, как другие, вы остались в Москве, – сказал он. – Это ваш дом?

Пьер сказал, что дом этот не принадлежит ему и что он только случайно живет в нем.

– Ах, да, вы нанимаете, – сказал французский офицер, беспокойно оглядываясь. – Но все-таки вы – дома, я разумею, вы нанимаете этот дом?

– Нет. Только по некоторым обстоятельствам мне было неудобно жить в своем доме, и я переехал сюда.

Наступило молчание, во время которого Мервиль оглядывался и вдруг с неловкой улыбкой сказал:

– Mon cher, je meurs de faim, est ce que vous ne pourriez me donner quelque chose… à manger?^[2742]

Последнее чувство враждебности к Мервилю, как к врагу, которое оставалось еще в душе Пьера, исчезло при этих словах и этом дурно скрытом выражении голода. Он пошел к Герасиму и попросил его подать поесть и выпить того, что было.

Когда принесены были яичница, самовар, водка и вино, француз просил Пьера принять участие в этом répas.^[2743]

Пьер, не евший еще в этот день, охотно согласился. Мервиль начал говорить о войне и о значении Москвы. Мервиль недоумевающе спрашивал Пьера, что такое значило настоящее положение Москвы, к чему подвести его: сдана ли Москва? покинута ли? с бою ли отдана она? Настоящее положение Москвы не подходило ни под какие правила или предания истории.

Пьер ничего не мог отвечать ему на это: он тоже не понимал, что такое значила эта Москва в это после обеда 2-го сентября. Он отвечал своему собеседнику, что по некоторым причинам, о которых он ничего не может сказать, он был лишен возможности знать то, что делалось в городе.

Подчиняясь невольно тому хорошему расположению духа и оживлению, которое возбуждается водкой и утолением голода, разговор их стал оживляться.

Они заговорили о предшествующей кампании, о Бородинском сражении, при котором Пьер не мог удержаться, чтобы не сказать, что он присутствовал.

– Да, с тех пор, как существует мир, не происходило такого великого сражения, – сказал Мервиль. – И вы доказали, что вы – великая нация!

Мервиль, очевидно, старался быть приятным своему собеседнику и беспрестанно восхвалял русских, но всё то, что было лестного в его речах для самолюбия народного, уничтожалось тем, чего не переставал сознавать Пьер, что всё это лестное говорилось в Москве французом.

Как ни старался быть осторожен Мервиль в своих разговорах, он все-таки беспрестанно бередил рану народного самолюбия Пьера. Вероятно, Мервиль заметил это: он с тактом светского и образованного человека переменил разговор. Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении, Пьер испытывал невольное наслаждение в разговоре с человеком своего мира и по свойствам своим ему в высшей степени симпатическим. Кроме того, Пьера бессознательно^[2744] забавляло и увлекало то удивление, которое он возбуждал в Мервиле, выказывая ему свое, неожиданное для французского офицера, общее европейское образование,

Пьер, чувствуя на себе обязанности хозяина, налил Мервилю стакан вина. Французский офицер с улыбкой указал на другой стакан, предлагая выпить вместе.

– Timeo danaos et dona ferentes,^[2745] – сказал Пьер, улыбаясь.^[2746]

– О нет, напротив, – отвечал Мервиль, поспешно выпивая свой стакан. – Мы произносим по-латыни иначе, – и он сказал ту же цитату французским произношением.

Мервиль, задумавшись, с улыбкой на лице, долго смотрел после этого на лицо Пьера. Этот^[2747] таинственный человек, видимо, сильно занимал его. Вследствие цитаты из Виргилия, они заговорили о римском поэте, потом о французских трагедиях,^[2748] и оба сошлись в предпочтении Корнелья^[2749] Расину.

Разговор был прерван приходом нового французского офицера, приятеля Мервиля. Новый офицер этот, как сообразил Пьер по его мундиру, отношениям с Мервилем и их разговорам, был старше чином Мервиля и занимал, вероятно, важный пост при штабе какого-то важного лица. Он поминал часто маршала, говорил об общих распоряжениях и о том, что делалось dans le Kremlin^[2750] и в центре города.

Офицер этот, плотный, высокий, с широким лбом, выдвинутым подбородком ясного, бритого лица, очевидно, был из тех детей Революции, которыми была полна армия Наполеона и, несмотря на высшее положение в войске, он, видимо, дорожил своей дружбой с аристократом Мервилем. Пьер, которого Мервиль представил этому офицеру под именем le maitre de maison,^[2751] несколько раз хотел уйти во время разговора этого офицера, но какое-то невольное чувство и слабости, и любопытства, и отчаяния удерживало его. Герасим принес еще две бутылки вина, и Пьер, не отказываясь от вина, которое наливали ему, слушал разговор офицеров.

Новый офицер рассказывал о том, что происходило в городе. Он говорил о том, какие дворцы (может быть, говорил именно про дом Пьера) остались в городе со всеми своими богатствами, о том, как собралась депутация из иностранцев, которая отправлена к императору, о том, какие экипажи были найдены в лавках без хозяев^[2752] и кто и кто взял несколько карет и колясок. Потом он рассказывал про слух (который был ложен) о том, что к императору приехал посланник от Александра просить мира. Из рассказа его Пьер узнал о том, что император остался ночевать dans les faubourgs^[2753] и что предполагают, что он завтра сделает свой въезд.

Попрекнув Мервилю за то, что он забрался в такую даль, и потрепав по плечу Пьера, офицер этот ушел, насвистывая какую-то песенку.^[2754]

Когда Мервиль, ходивший провожать своего товарища, вернулся в гостиную, он застал Пьера с опущенной головой сидевшего за столом, очевидно, не замечавшего и не слышавшего того, что происходило вокруг него. Сосредоточенное и воспаленное лицо Пьера было и мрачно, и жалко.

Не то, что Москва была взята и что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали его, как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучало его в настоящую минуту. Его мучало сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, ласковые речи и разговор с этим приятным человеком (как ни досадно было Пьеру, он не мог не сознаться, что Мервиль был ему очень приятен) уничтожили совершенно всё то сосредоточенное мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Заряженный пистолет был там в кабинете. Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея, но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Он боролся против этого сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть и что прежний мрачный строй мысли разлетелся, как прах, при прикосновении первого дружески расположенного человека и что другой мир – человеческих отношений охватил его.

Мервиль подошел к нему и взял его за обе руки.

– Eh bien, vous êtes triste, n’est ce pas?^[2755] – сказал он.

– Oui, je le sui,^[2756] – отвечал Пьер, поднимая голову и мрачно взглядывая на Мервиля.

Мервиль с нежным участием смотрел на Пьера.

– У вас есть тайна, и тяжелая тайна, я это вижу, – сказал Мервиль, – я не имею права и не хочу ее знать. Но я вам обязан жизнью и в том положении, в котором мы находимся, может быть я могу быть вам полезен. Не могу ли я что-нибудь сделать для вас?

– Нет, ни вы, никто ничего не может сделать для меня,^[2757] – сказал Пьер,^[2758] опуская голову,^[2759] чтобы не поддаться влиянию добродушно-ласкового участия Мервиля.

– Я ничего не желаю, мне ничего не жаль, но я раскаиваюсь, я иначе бы должен был поступить… в такое время… – говорил Пьер.

Мервиль перебил его.

– Я понимаю ваши чувства, – сказал он, – но вы – такая великая нация, что вам нельзя отчаиваться. Притом, – сказал он, улыбаясь, – общие дела никак не должны иметь влияния на отношения частных лиц. Я одно только хотел сказать вам, – сказал он после минутного молчания. – Вы спасли мне жизнь, и я чувствую к вам истинное участие и дружбу, которую предлагаю вам. – И Мервиль^[2760] протянул руку.

Пьер^[2761] пожал протянутую руку^[2762] и не мог не ответить улыбкой на ласковую улыбку Мервиля.

– За нашу дружбу, – сказал Мервиль, наливая два стакана вина.

Пьер взял налитый стакан и, как будто отряхнув все мрачные мысли, подвинулся к столу.

– Какая судьба странная иногда руководит людьми, – сказал Мервиль. – Кто бы мне сказал, что я буду военный, что я буду служить императору, что я буду в России, в Москве, что первый мой шаг в Москве будет сопровожден с опасностью жизни и что меня спасет^[2763] русский, которого имени я не буду знать и к которому я буду чувствовать истинную дружбу. Вы знаете, наша фамилия одна из самых старых во Франции, – продолжал он. И с той легкой и наивной откровенностью француза Мервиль рассказал Пьеру всю свою жизнь, все свои родственные, имущественные, семейные и даже любовные отношения. «Ma pauvre mère»^[2764] играла, разумеется, важную роль в этом рассказе. История его состояла в том, что он был счастлив и богат до Революции, эмигрировал во время Революции и вернулся во время Империи, что он простил узурпатору всё за славу, которой он покрывал Францию, и сам стал под победоносные орлы de l’homme du destin.^[2765]

Потом Мервиль показал Пьеру на медальон, портрет красивой девушки, которая была его невеста и была дочь закоренелого эмигранта. Весь рассказ Мервиля был прост, искренен и задушевен.

Слушая его, Пьер перенесся окончательно в другой мир из того, в котором он жил это последнее время. Забытая им любовь^[2766] к Наташе неожиданно вдруг охватила его и наполнила всю его душу.

«И я любил, и я люблю, – думал он, слушая Мервиля.^[2767] – Да, люблю Наташу».^[2768] И, слушая Мервиля, Пьер думал о ней, видел перед собой все малейшие подробности своей встречи с нею у Сухаревой башни. Тогда эта встреча не произвела на него влияния: он даже ни разу не вспомнил о ней. Но теперь, как на зло, она со всей прелестью воспоминания всплыла в его душе.

«Петр Кирилыч, идите сюда, я узнала», слышал он теперь сказанные ею слова, видел перед собой эти глаза, улыбку, дорожный чепчик, выбившуюся прядь волос…^[2769]

«О, что бы я дал, чтобы быть с нею, – думал он, слушая Мервиля. – Как я люблю ее. Одно, <что> я люблю на свете».

– То, что я рассказал вам, я не расскажу никому из своих товарищей, – говорил Мервиль, – но, не говоря про жизнь, которой я вам обязан, я испытываю какое-то странное чувство, говоря с вами. Мы с вами никогда не видались, не увидимся, может быть, а между тем мы близки, мы понимаем друг друга.

– Да, да, – сказал Пьер,^[2770] взволнованный и своими воспоминаниями и выпитым вином.

– Но вы любимы, – сказал он, – вы надеетесь быть счастливы. Я – это другое дело. Я с первой молодости любил и люблю только одну женщину и никогда она не будет моею.

Мервиль так же хорошо умел слушать, как и рассказывать. Он облокотился на руку, глядя на Пьера, видимо с участием и интересом ожидая его рассказа.

– Отчего же? – сказал он.

– Это странно, – начал Пьер. – Я любил ее давно, но я недавно узнал это. Я любил ее, но не смел ни ей, ни даже сам себе сказать, что я люблю ее, потому что я слишком любил ее. И я женился на другой, которую я не любил. Вы не можете понять этого? – спросил [Пьер].

Мервиль сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все-таки просит продолжать.