Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

Ильин, тотчас же решив, что в хозяйке дома мало интересного, поглядывал на щели дверей, из которых выглядывал, он наверное знал, глаз хорошенькой Дуняши. Nicolas, напротив, как только увидел княжну, ее глубокие, кроткие и грустные глаза и услыхал ее нежный голос, тотчас же весь переменился (хотя он и не вспомнил, что она была сестра князя Андрея), и в позе, в выражении лица его выразилась нежная почтительность и робкое участие. «Моя сестра, мать завтра могут быть в таком же положении», думал он, слушая ее робкий сначала, но простой рассказ.^[1000] Она не говорила, что мужики ее не выпускают и не давали ей подвод, но говорила о том, что запоздала здесь по случаю смерти отца и теперь боится попасться неприятелю, тем более, что в народе даже стали замечаться беспорядки.

Когда она заговорила о том, что всё это случилось на другой день после похорон отца, ее голос задрожал. И [у] Nicolas слезы навернулись на глаза. Княжна Марья заметила это, и ей стало легче.

– Вот вам мое положение,^[1001] и я надеюсь, что вы не откажетесь помочь мне.

Nicolas тотчас же встал и,^[1002] почтительно поклонившись, как кланяются дамам царской крови, объявил, что он сочтет себя счастливым, ежели будет в состоянии^[1003] оказать услугу, и сейчас же отправляется, чтобы исполнить ее приказания.

Почтительностью своего тона Nicolas показал как будто, что, несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею. Княжна Марья поняла и оценила этот тон.

– Notre intendant voit tout en noir, ne l’écoutez pas trop, M-r le Comte,^[1004] – сказала ему княжна, тоже вставая.^[1005]

– Я только желала бы, чтобы мужики^[1006] разошлись и оставили меня ехать без проводов.

– M[ademoiselle] la Princesse, vos désirs sont des ordres pour moi,^[1007] – сказал Nicolas,^[1008] кланяясь,^[1009] как маркиз двора Лудовика [Х]ІV, и вышел из комнаты.

– Я не знаю, как благодарить вас.

Выходя, Nicolas думал^[1010] о двух мужичках, певших ему песни, и о других, не снявших шапок. Он покраснел, поджал губы и поторопился итти распорядиться,^[1011] отказываясь от чая и обеда, которые предлагали ему.^[1012] В передней Алпатыч доложил Ростову всю сущность дела.

– Ну, брат, что же ты это ушел, – говорил Ильин, – а я девочку эту ущипнул-таки.... – но, взглянув на лицо Nicolas, Ильин замолк. Он видел, что его герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.

– Вот какие несчастные бывают существа, – проговорил, он, нахмурясь. – Эти мерзавцы.... Он подозвал^[1013] Лаврушку, велел^[1014] отдать лошадей кучерам княжны, а с ним вместе направился к выгону.

Два веселые мужичка лежали один на другом,^[1015] один храпел внизу, а верхний всё еще добродушно улыбался и пел.

– Эй! Кто у вас староста тут? – крикнул Nicolas, быстрым шагом войдя и останавливаясь в толпе.

– Староста-то? – сказал мужик, – на что вам? – Но не успел он договорить, как шапка его слетела и^[1016] голова мотнулась на бок от сильного удара.

– Шапки долой, изменники! —крикнул полнокровный голос Nicolas. Все шапки соскочили с голов, и толпа сдвинулась плотнее.

– Где староста?

Дронушка, неторопливой походкой, издали почтительно, но достойно сняв шляпу,^[1017] с своим строгим римским лицом и твердым взглядом подходил к Ростову.

– Я староста, ваше благородие, – сказал он.

– Ваша помещица требовала подвод.^[1018] Отчего вы не поставили? А?

Все глаза смотрели на Дронушку, и Nicolas не совсем спокойно говорил с ним. Так внушительна была представительность и спокойствие Дрона.

– Лошади под войсками все в разброде, извольте посмотреть по дворам.

– Гм. Да. Хорошо. А для чего вы все здесь, все на выгоне и для чего вы прикащику сказали, что не выпустите княжну?

– Кто говорил, не знаю. Разве можно так господам говорить? – сказал Дрон с усмешкой.

– А зачем сбор, водка? А?

– А так, старички о мирском деле собрались.^[1019]

– Хорошо. Лаврушка, поди сюда.

Он обратился к мужикам.

– Сейчас, марш по домам и вот этому человеку,^[1020] – он указал на Лаврушку, – с 5 дворов по подводе, чтоб сейчас были. Слышишь ты, староста?

– Как не слыхать.

– Ну, марш, – Nicolas обратился к ближайшему мужику,– марш, веди подводу.

Мужик рыжий посмотрел на Дрона. Дрон мигнул мужику. Мужик не двигался.

– Ну! – крикнул Ростов.

– Как Дрон Захарыч прикажут.^[1021]

– Видно,^[1022] новое начальство оказалось, – сказал Дрон.

– Что? – закричал Nicolas,^[1023] подходя к Дрону.

– Э, пустое-то говорить, – вдруг махнув рукой, сказал Дрон, отворачиваясь от Ростова. – Будет болтать-то. На чем старики порешили, тому и быть.

– Тому и быть! – заревела толпа, шевелясь, – много вас начальства туда… Сказано – не вывозиться.^[1024]

Дрон было, повернувшись, пошел прочь.

– Стой! – закричал Nicolas Дрону, поворачивая его к себе. Дрон нахмурился и прямо угрожающе двинулся на Nicolas^[1025]. Толпа заревела громче. Ильин, бледный, подбежал к Nicolas, хватаясь за саблю.

^[1026]Лаврушка бросился^[1027] к лошадям, за поводья которых хватали мужики. Дрон был головой выше Nicolas, он, казалось бы, должен смять его. Презрительным ли, решительным или угрожающим жестом сжав кулаком, отмахнул назад правой рукой. Но в тот же момент Nicolas ударил его в лицо один, другой, третий раз, сбил его с ног и, не останавливаясь ни мгновения, бросился к рыжему мужику.^[1028]

– Лаврушка! Вяжи зачинщиков.^[1029]

Лаврушка, оставив лошадей, схватил Дрона сзади за локти и, сняв с него кушак, стал вязать его.

– Что ж, мы никакой обиды не делали! Мы только, значит, по глупости, – послышались голоса.

– Марш за подводами. По домам.

Толпа тронулась и стала расходиться. Один мужик^[1030] побежал рысью, и другие последовали его примеру. Только два пьяные лежали друг на друге и Дрон с связанными руками, с тем же строгим, невозмутимым лицом остался на выгоне.^[1031]

– Ваше сиятельство, прикажете? – говорил Лаврушка Ростову, указывая на Дрона. – Только прикажите, только этого, да рыжего уж так взбузую, по-гусарски, только за Федченкой съездить.

Но Nicolas не отвечал на желания Лаврушки,^[1032] велел ему помогать укладываться в доме, сам^[1033] пошел на деревню с Алпатычем выгонять подводы, а Ильина послал за гусарами. Через час Ильин привел взвод гусар, подводы стояли на дворе, и мужики особенно заботливо укладывали господские вещи, старательно затыкая сенцом в уголках и под веревками, чтобы не потерялись.

– Ты ее так дурно не клади, – говорил^[1034] тот самый рыжий мужик,^[1035] который грознее всех кричал на сходке, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что ж ты ее так-то вот бросишь, а она потрется. Я так не люблю. А чтоб всё честно, по закону было, вот так-то, под рогожку-то и важно. Любо!

– Ишь, книг-то, книг-то, – приговаривал добродушно другой, выносивший библиотечные шкапы князя Андрея. – Ты не цепляй. А грузно, ребята. Книги здоровые.

– Да, писали – не гуляли, – говорил третий, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.

Дрон, сначала запертый в амбар, но выпущенный по желанию княжны Марьи, вместе с Алпатычем внимательно распоряжался нагрузкой подвод и отправкой их.

Nicolas Ростов, доложив о положении княжны Марьи своему ближайшему начальнику, получил разрешение конвоировать ее эскадроном до Вязьмы и там же, направив ее на путь, занятый нашими войсками, простился с нею, почтительно в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.^[1036]

* № 185 (рук. № 91. T. III, ч. 2, гл. XIX).

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24 числа на Колочу и не велел тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на другой день утром, то Шевардинский редут был бы левый фланг и сражение произошло бы так, как мы его ожидали, т. е., вероятно, мы бы еще упорнее защищали Шевардинский редут – наш левый фланг и, вероятно, делали бы наступательное движение в центре; но так как ночь застигла нас, отступающих от Шевардинского редута, на который были направлены превосходные силы, то к утру мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость отогнуть наш левый фланг и укреплять его.

Бесчисленное количество советов, предположений было сделано со стороны русских, и Кутузов, слушая все советы и предположения и не высказывая своего мнения, которого и не было, предоставил делать то, что показывала необходимость, то есть отогнуть левое крыло и укрепить его, насколько можно, на преобладающих высотах. Высоты эти были справа налево: 1) Горки, Раевский курган, Семеновская деревня и курган перед Утицею. Одно, что знал Кутузов, умевший прислушиваться к смыслу событий, это было то, что надо дать сражение (надо, хотя и неразумно), что надо выиграть сражение и что для того, чтобы его выиграть, надо быть убежденным, что мы его выиграем, и быть убежденным, что бы ни случилось, что оно выиграно.^[1037]

Несмотря на ту решительность, с которой Кутузов, принимая командование войсками, отдалил от себя всех советчиков, как он называл всех влиятельных особ, которые могли мешаться в дела, он долгим опытом своим знал, что армией никогда не управляет и не может управлять один человек, что одинаково вредно и изобилие советчиков и недостаток в них, и^[1038] он не боролся против советчиков и предоставлял им придумывать, раздумывать, интриговать, спорить.

Начальники частей: Барклай, Багратион, Платов – делали свое, штабные: Бенигсен, Толь, Ермолов, Кутайсов, Гартинг – делали свое: спорили, обманывали друг друга, и Кутузов знал, что это не могло быть иначе и что из этих споров и обманов вытекает то самое, что должно быть. 24-го Барклай и Багратион думали еще, что Шевардинский редут есть часть позиции, и никто их не разуверил в этом, и 25-го Тучков был передвинут в засаду на старую Смоленскую дорогу без ведома Багратиона и вновь передвинут из засады на курган Бенигсеном без ведома Кутузова. Дивизия принца Евгения Виртембергского была двинута справа налево без ведома^[1039] Барклая. Когда они узнавали про эти противуречия и путаницу, Кутузов только спокойно кивал одобрительно головой, давая чувствовать, что всё это именно так, как он предвидел, и что то, что им кажется противуречивым, в его голове составляет ясную часть общего плана. В сущности же в его голове было ясно, что не надо было драться и что драться всегда глупо, а что, ежели уж надо, то он долгим опытом знает, что, где будут стоять люди во время сражения, направо или налево от кустов, на горе или под горой – не прибавит ни на волос возможности успеха.

* № 186 (рук. № 91. T. III, ч. 2, гл. XX—XXI).^[1040]

Ему надо было обдумать, куда и зачем и к кому он едет. Из Москвы его выгнало то же чувство, которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, то приятное чувство сознания, что всё то, что составляет счастие людей: удобства жизни, богатство, даже самая жизнь – есть вздор, который приятно откинуть в сравнении с… чем-то. С чем? Pierre не мог себе дать отчета, да и не старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную прелесть пожертвовать и всем своим имуществом и своей жизнью.^[1041] Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать, но самое жертвование составляло для него новое, радостное, обновляющее чувство. Вследствие этого чувства он приехал теперь из Москвы в Бородино с тем, чтобы участвовать в предстоящем сражении, участвовать в сражении казалось ему в Москве делом совершенно простым и ясным, но теперь, увидав эти массы людей,^[1042] расчисленных по разрядам,^[1043] подчиненных, связанных, озабоченных каждый своим делом, он понял, что нельзя так просто приехать и участвовать в сражении, а надо для этой цели к кому-нибудь присоединиться, кому-нибудь подчиниться, получить какой-нибудь интерес более частный, чем вообще участвовать в сражении.

Остановив свою лошадь шагом, Pierre оглядывался на обе стороны дороги, отыскивая знакомого лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов войск, одинаково; то с удивлением, то с насмешкой смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак. Проехав две разваленные и^[1044] покинутые жителями, но наполненные войсками деревни, он подъезжал к 3-й, когда встретил, наконец, знакомого человека и радостно обратился к нему,^[1045] чтобы посоветоваться о том, что ему с собой делать.

Знакомый этот был^[1046] один из начальствующих докторов армии. Он^[1047] в бричке^[1048] ехал, сидя рядом с молодым доктором, догнал Pierr’а и, узнав его, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.

– Ваше сиятельство, вы как тут? – спросил доктор.

– Да вот хотелось посмотреть.....

– Да, да, будет что посмотреть....

Pierre слез и, остановившись, разговорился с доктором, спрашивая его совета, как ему поступить, к кому обратиться и где найти Перновский полк, которым командовал князь Андрей. На последний вопрос доктор ничего не мог ответить, но на первый присоветовал Безухову обратиться прямо к Светлейшему.

– Что ж вам бог знает где находиться во время сражения и без помощи в безызвестности, – сказал он, переглянувшись с своим молодым товарищем, – а Светлейший^[1049] все-таки знает вас и примет милостиво.... Так, батюшка, и сделайте, – сказал доктор.^[1050] Доктор казался усталым, спешащим. И Pierr’а поразила в нем та фамилиарность, с которой он обращался с ним, в противность прежнему приторно-почтительному обращению.

– Вот как въедете в эту деревню, кажется Бурдино называется. Бурдино или Бородино, не помню, так вот от того места – видите – где там копают, возьмите по дороге вправо, прямо в Татаринову и приедете в квартиру Светлейшего.

– Но ему некогда, может быть.

– Всю ночь не спал – готовятся, ведь не шутка эту громаду обдумать – я был. Ну, да вас примет.

– Так вы думаете....

Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.

– Я бы вас проводил, за честь бы счел, да, ей-богу – вот, – доктор показал по горло, – скачу к корпусному командиру. Ведь у нас, как вы знаете, граф, завтра сраженье на 100 тысяч войска, малым числом на 20 тысяч раненых считать надо, а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни лекарей на 6 тысяч нету. Как хочешь, так и делай......

Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей, живых, здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу, были наверное 20 тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те самые, которых он видел), так поразила его, что он не отвечал доктору ни на его слова, ни на его прощанье, долго стоял на месте, не переменяя страдальческого и испуганного выражения лица.

С помощью услужливого фурштата, подержавшего ему лошадь, влезши на лошадь, Pierre поехал в ту деревню, которая была перед ним и которую доктор называл неопределенно Бурдино или Бородино.^[1051] Небольшая улицей деревня эта, так же, как и другая с домами без крыш и с колодезем по улице, была полна мужиками с крестами на шапках, которые^[1052] с громким говором в одних рубахах с лопатами на плечах шли навстречу. На самом конце улицы такие же мужики копали какую-то гору и возили по доскам землю в тачках. Два офицера стояли на горе и распоряжались мужиками. Удушливо-противная человеческая вонь охватила Pierr’а, как только он подъехал к этому строящемуся ополченцами укреплению.

– Позвольте спросить, – обратился Pierre к офицеру. – Это какая деревня?

– Бородино.

– А на Татаринову как проехать?

Офицер, видимо^[1053] довольный случаем поговорить, сошел с возвышения и, зажав нос, пробежал мимо работавших в пропотевших рубахах ополченцев.

– Фу, проклятые, – проговорил он и, подойдя к Pierr’у, облокотил руки на его лошадь. – Вам в Татаринову?^[1054] – так вам назад – а тут вы прямо к французам ехали. Ведь они вон видны.

– Простым глазом видно?

– Да вот, вот, – офицер из-за лошади показал рукой на чернеющие массы. Оба помолчали.

– Да, неизвестно, кому завтра живым быть. Много не досчитаются. Ну, да, слава богу, один конец. – Унтер-офицер подошел сказать, что за турами ехать надо.

– Ну да посылай 3-ю роту опять, – сказал офицер неохотно.

– А вы кто же? – спросил он. – Не из докторов?

– Нет, я так, – отвечал Pierre.

– Так вот назад по улице и влево второй поворот, вон где колодезь с палкой-то.

^[1055]Pierre поехал по указанию офицера и, еще не выехав из деревни, увидал впереди себя по той дороге, по которой ему надо было ехать, стройно идущую ему навстречу пехоту с снятыми киверами и ружьями, опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение, и, обгоняя его, без шапок бежали^[1056] навстречу идущим солдаты и ополченцы.

– Матушку по войску несут!

– Заступницу – Иверскую.

– Смоленскую матушку, – поправлял другой, на бегу говорили ополченцы, и те, которые были в деревне, и те, которые работали на батарее и теперь, побросав лопаты, бежали навстречу церковному шествию. За батальоном, шедшим впереди, шли в ризах священники, один в клобуке с причтом и певчими, за ними солдаты и офицеры несли большую с черным ликом в окладе икону, за иконой и кругом нее, впереди ее со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы военных. В деревне икона остановилась, священники зажгли вновь кадило и начали молебен.

Pierre, слезши с лошади, сняв шляпу, постоял несколько времени и поехал дальше.

На всем протяжении дороги он направо и налево видел те же войска, с теми же сосредоточенными лицами, принимавшими одинаковое выражение удивления при взгляде на него. «И эти, и эти в числе тех 20 тысяч, для которых уже заготовляют назавтра носилки и койки», думал он, глядя на них. Несколько адъютантов и генералов проехало навстречу ему.^[1057] Но все были незнакомые. Они любопытно оглядывали его и проезжали мимо. На повороте в Татаринову двое дрожек парою с двумя генералами, сопутствуемые большим количеством адъютантов, встретились ему. Это был генерал Бенигсен, который ехал осматривать позицию. В числе свиты, ехавшей за Бенигсеном, было много знакомых Pierr’а. Его тотчас же окружили,^[1058] стали расспрашивать его о Москве, о том, зачем он здесь, и, к удивлению его, весьма мало удивились, узнав, что он приехал участвовать в сражении. Бенигсен, заметив его фигуру и остановившись у копаемого укрепления, пожелал познакомиться с ним, подозвал к себе и предложил ехать с собой вместе по линии.

– Вам это будет интересно, – сказал он.

– Да, очень интересно, – сказал Pierre.

– Что же касается до вашего желания участвовать, то, я думаю, вам лучше сказаться Светлейшему, он очень рад будет.....

Больше Бенигсен не говорил с Pierr’ом. Он, очевидно, был слишком чем-то взволнован и раздражен в этот день, так же, как и большая часть окружающих его. Бенигсен осматривал всю передовую линию размещения наших войск, делал некоторые замечания, объяснял кое-что бывшим с ним и подъезжавшим к нему генералам и изредка отдавал приказания. Pierre, слушая его, напрягал все свои умственные способности для того, чтобы понять сущность предстоящего сражения и выгоды и невыгоды нашей позиции; но он ничего не мог понять из того, что он видел и слышал. Он не мог понять оттого, что в расположении войск перед сражением он привык отыскивать что-то утонченно-глубокомысленное и гениальное, здесь же он ничего этого не видел. Он видел, что просто здесь стояли такие-то, здесь такие-то, а здесь такие-то войска, которые точно с такою же пользою можно было поставить правее и левее, ближе и дальше. И оттого-то, что это ему казалось так просто, он подозревал, что он не понимает сущности дела^[1059] и старательно вслушивался в речи Бенигсена и окружавших его.

* № 187 (рук. № 91. T. III, ч. 2, гл. XXVIII—XXIX, XXXIII—XXXIV).

<Тот же человек – Наполеон – решительный, деятельный, быстрый, всегда практический, когда он был нужным орудием в руках судьбы – теперь перед Бородинским сражением ничего не делает, и сражение дается помимо его воли, как бы только силою импита.^[1060] Не только он не делает какого-нибудь распоряжения перед сражением, но он даже не в состоянии взвесить и оценить выгоды и невыгоды предложений, которые ему делают: обойти левый фланг русских. Он соглашается на обход, но отряжает туда только Понятовского без более определенных приказаний, как то, чтобы равняться с другими. Мало того, он^[1061] то говорит, что боится, как бы не ушли русские, а то говорит, что не лучше ли бы было маневрировать на левом фланге Кутузова. Он отдал свои приказания, т. е. те приказания, которые разумелись сами собой и которые всякий капитан армии отдал бы не хуже, и весь вечер находится в праздности и нерешительности. Он ушел в свою спальню рано, но тут ему приходят^[1062] мысли. Он призывает адъютанта Раппа и говорит с ним. О Кутузове, о его медлительности и слабости и надеждах успеха на завтрашний день. О том же: искусство войны есть только искусство быть сильным в данный момент, о том, что la fortune est une franche courtisane,^[1063] и пьет пунш. За пуншем обсуживает свое положение, говорит, что оно – опасно, но что у него есть гвардия. Ее надо кормить.

– Дали ли ей сухарей и рису?

– Дали.

– Нет.

Он выходит из палатки. Всё небо в зареве от костров. Вон и костры русские. Он спрашивает у часовых, получили ли?

– Получили.

Уж слышно движение войск на места. Он уходит в палатку и сидит, облокотившись на руки. Рапп, покачивая головой, глядит на него и пьет свой пунш. Он уходит в палатку, и через два часа уж он верхом в сумерках рассвета едет к Шевардинскому редуту. Утро свежее, туча застлала восток, но уже светло. «Буммм», продолжительно раздался один выстрел с правой батареи.>

Он ходил, сморкаясь, под курганом и изредка глядел,^[1064] как будто ему нужно смотреть туда.^[1065]

Ему видна была церковь Бородина в дыму выстрелов и движения Евгения Богарне;^[1066] из-за дыма ему видны дивизии^[1067] корпуса Даву, двинувшиеся вперед направо на оконечности флешей, которые видны по дыму русских орудий.^[1068]

Трескотня ружей и гул пушек сливаются всё гуще и гуще. «Надо посмотреть пульс, язык», говорит доктор. «Надо узнать, что там». Наполеон посылает. Он ходит, доставая пастильку, кладя в рот и не отвечая на вопросы.^[1069]

Адъютант, не доехавши до места, там жарко, убитые, раненые, приехал с известием, что Даву убит. Он молчит. Что ему говорить? Ней за глаза ругает его. Пусть он едет в Париж. Ему повторяют просьбу о подкреплениях.

– Je ne vois pas encore clair sur mon échiquier,^[1070] – говорит он, a ничего не понимает и не может понимать из того, что делается. Даву убит, Рапп убит. Он молчит и сердито сморкается.^[1071] Еще раз просят войск.

– Бертье, как вы думаете? – обращается он к начальнику штаба.

– Послать дивизию Клапареда.

– Хорошо, пошлите.

Но только что поскакал адъютант, как он вспомнил: не он приказал, а он хочет приказать.

– Нет, не Клапареда, а Фриана.

Ведут Фриана. Ему предлагают атаковать с кургана.

– Да, хорошо.

Атакуют. Он ничего не видит. Боссе с низким поклоном предлагает позавтракать. Он молчит.

– Нет дела, которое бы могло помешать есть.

– Убирайтесь....^[1072]

Через полчаса ему подают пунш и завтрак.

– Дайте гвардию.^[1073] Русские не могут держаться.

– Да, нет.