Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

№ 210 (рук. № 95. T. III, ч. 3, гл. XVIII?).^[1680]

– Эх, народ, – сказал извощик, на что-то решившись, и опять погнал свою лошадь.

«Гм, как странно! – думал Пьер, улыбаясь.^[1681] – Ну, куда же я попаду? – задал он себе вопрос. – Да, в гостиницу, куда-нибудь подальше за город. Там я пошлю за деньгами. Да, это будет очень хорошо».

– Извощик, – начал было он, но в это время тонкий, женский голос окликнул Пьера. Он оглянулся и по пыльной, немощеной улице увидал шедшую красивую, худую 30-ти-летнюю женщину в шерстяном зеленом платье и шелковом, лиловом платке на голове, лицо которой показалось ему знакомо. Пьер тронул рукой спину извощика, и извощик остановился.

– А я говорю, граф, я сейчас признала, – говорила, ямочками улыбаясь, женщина, подходя к Пьеру.

Пьер смотрел на женщину, стараясь вспомнить, кто она была такая.

– Хоть в каком экипаже ни будьте, а сейчас признала. Зачем, думаю, граф на таком извощике заехал; а как глянула, тотчас узнала. Наш, говорю, граф. Здравствуйте, ваше сиятельство, – сказала она с чуть заметным веселым упреком за то, что Пьер не узнавал ее. – Куда изволите?..

– Ах! Ак… Аксюша… Аксинья, – сказал Пьер, вдруг узнав в этой женщине бывшую горничную княжон.

– Аксюшей звать извольте, ваше сиятельство, – сказала она. – Этой глупой гордости не имею.

– Здравствуй, здравствуй. Ну, прощай, прощай, поезжай. – Извощик тронул.^[1682] – Постой, – вдруг сказал Пьер. – Ты где же? Откуда? – спросил он у женщины.

– Я-то? Вот домик наш. Домой шла, ваше сиятельство. У Грузинской княжны была. Оне выехали, кое-что мне оставили, – сказала она, указывая на узел, который несла за ней кухарка.^[1683] Я, ваше сиятельство, хоть и неблагородного рода, а с хорошими господами знакомство имею, только я никакой гордости не имею, и напрасно так Евстигнеич, ваш дворецкий, обо мне понимали.

– Это твой дом, Аксюша? – сказал Пьер, видимо на что-то решившись и слезая с дрожек. – Я к тебе пойду, можно?

– Осчастливите, ваше сиятельство, милости прошу. Вот и домик мой, – сказала она, указывая на дом, который был в 10-ти шагах. – Ежели Евстигнеич тогда на меня сплели княжне, так бог их накажет, – продолжала она, на ходу не переставая говорить ни на мгновенье. – А я и не нуждалась по милости божьей и вашей, а дай бог им… Я никогда интересанкой не была. Княжна сами тогда сказали: ты, Аксюша......

– Ты ведь жената? – спросил Пьер.

– Замужем, ваше сиятельство, – улыбаясь ямочками, сказала Аксюша. – Разве не изволите помнить, мы у вас с мужем тогда были с поклоном. Я ничего не горжусь, что я будто чиновница стала. Бывают и благородные хуже простых.

– Ты что ж, уезжаешь с мужем? – спросил Пьер.

– Нет, ваше сиятельство, куда же ехать нам? С дураком-то моим (так она называла мужа) как ехать-то? А вы изволите?

В это время они вошли в ворота маленького домика. Пьер остановился и взял ее за руку.

– Аксюша, поместишь ты меня у себя в доме совсем и чтобы никто не знал?^[1684]

– Как, ко мне жить? – вскрикнула Аксюша. – Шутить изволите?

– Нет, я не шучу, истинная правда.

– Деньги-то что ж, – послышался голос извощика.

– Я тебе заплачу за это,^[1685] – продолжал Пьер, – но только теперь у меня денег нету. Ты извощику отдай, и еще мне нужно одну вещь, – сказал он скороговоркой.

Услыхав эти странные от Пьера слова, лицо Аксюши вдруг приняло серьезное выражение, но это продолжалось только одно мгновение. Опять заиграли ямочки на ее лице, и она поспешно заговорила:

– И, помилуйте, граф, что изволите говорить – у вас денег нет.

– Право.

– А нет, так у нас найдутся, кому другому…^[1686]

– Ну, так пойдем скорее.

И Пьер большими шагами вошел с ней на крыльцо, в переднюю и маленькую гостиную с геранями на окнах.

– Милости прошу, вот не чаяла, не гадала гостя такого, на диван пожалуйте, чем просить ваше сиятельство.

– Мне ничего не нужно, только поговорить, – сказал Пьер, садясь на диван.^[1687]

В это время в комнату вошел невысокий, плешивый, старый человек с красным носом и в калошах на босу ногу и, сердито уставившись на Пьера, остановился у двери.

– Это кто же? – сказал Пьер.

– Муж, граф, – как бы извиняясь, сказала Аксюша. – Большого ума был, а теперь, как изволите видеть, ослаб.

– Ступайте, Тимофеич, – сказала она старичку, и старичок покорно вышел.

– Надо, чтоб муж твой не знал, кто я, – сказал Пьер.

– Тимофеич-то? – смеясь, сказала она. – Кому ему сказать-то. Он теперь, граф, как ребенок малый. А большого ума был, граф. И генерал ихний говорит, что если б не пил, так этому человеку цены нет, и я бы с ним, говорит, в жизь не расстался.

– Так вот мне об чем с тобой поговорить надо, – начал Пьер, но Аксюша перебила его:

– Так рубль извощику отдать прикажете?

– Да, да.

Аксюша вышла и, едва только Пьер остался один, как в комнату опять тихо вошел^[1688] старичок в калошах и, строго косясь на гостя и не кланяясь ему, молча сел у окна, облокотив трясущуюся руку на подоконник и не спуская воспаленных глаз с Пьера.

– Вы – муж Аксиньи… Петровны? – спросил Пьер.

– Аксиньи Ларивоновны, – поправил сердито старичок. – Я ихний супруг....

Молчание долго продолжалось.

– А они – мои супруги, – сказал старичок, всё не спуская глаз.

– Извощику отдала, граф, – сказала входя Аксюша и неодобрительно посмотрела на мужа.

– Вы бы шли, Тимофеич, – обратилась она к нему.

– Они – графы? – сказал муж.

– Да уж кто бы ни был, они у нас жить будут.^[1689]

Тимофеич приподнялся и прокашлялся.

– Обедать пора, – сказал он строго и пошел в дверь.^[1690] С этого дня Пьер поселился у Аксиньи Ларивоновны.^[1691]

Он встретил Ростовых в тот день, как он в первый раз, обновив приобретенный Аксюшей и предварительно выпаренный армяк, ходил с своей хозяйкой покупать пистолет.

* № 211 (рук. 95. T. III, ч. 3, гл. XVIII).^[1692]

Переселившись в дом Аксиньи Ларивоновны, Пьер^[1693] испытывал чувство интереса и обновления, подобное тому, которое испытывает путешественник, приехав в новые, необитаемые страны, вокруг себя видя новые, невиданные^[1694] нравы и обычаи.^[1695]

^[1696]Домашние ее состояли из ее мужа, тихого, болезненного человека, ходившего в калошах на босу ногу, матери Аксюши, 70-летней старухи, 12-тилетней дочери, кухарки и дворника.^[1697]

Аксюша, всегда ровная, веселая, деятельная, приняла к себе своего бывшего барина так же просто, как ежели бы такие гости у ней бывали всегда. Она^[1698] столь многое привыкла не понимать в своей жизни, что переселение к ней Пьера, причины которого она не понимала, она приняла, как обыкновенное событие, нисколько не^[1699] странное и не выходящее из общего порядка. «Что-нибудь от жены», решила она себе и совершенно удовлетворилась этим общим объяснением. Она в этом переселении видела только необходимость некоторых хозяйственных распоряжений, к которым она, вернувшись домой, тотчас же и приступила. Она выгнала своего дурака из-за перегородки, велела там мыть и мести, перевесила платья, расставила вещи и спросила, не нужно ли еще чего-нибудь принести Пьеру из его дома. Пьер сказал, что ему ничего не нужно, кроме мужицкого платья и пистолета. Аксинья Ларивоновна обещалась достать эти вещи и тотчас же принялась за другие свои хозяйственные занятия. Пьер почти не имел случая разговаривать и видеться нею. С той самой минуты, как она пришла и сняла свое городское платье, она тотчас же принялась с своими домашними за занятия, которые беспрерывно продолжались целые дни от утра до вечера. Цель этих занятий, поглощавших труды девочки, старухи, кухарки и самой Аксиньи Ларивоновны (только один дурак ничего не делал и сидел с Пьером), состояла только в том, чтобы кормить, поить и одевать друг друга. И занятия эти имели такой поспешный, не прерывающийся характер, что казалось невозможным ни одному из этих людей остановиться в этих занятиях на минуту без того, чтобы не прекратить удовлетворение какой-нибудь насущной потребности. Только что Аксинья Ларивоновна пришла,^[1700] как она торопливо принялась за обед: готовить, месить, накрывать, потом есть, потом мести, потом шить, потом ставить самовар, бежать за коровой, потом самовар ставить, собирать ужин и т. д. и т. д. от утра до вечера. Пьеру странно было смотреть на это и видеть только <себя и> дурака ничего не делающим. О себе он не думал, потому что он в это время додумывал тот великий поступок, который он намеревался совершить. [К] 31 августу кафтан для него был готов, расставлен и выпарен Аксиньей Ларивоновной, и он ходил выбирать пистолет, и в этот день встретил Ростовых.

Вернувшись домой после своей встречи с Наташей, Пьер лег за перегородкой на приготовленную для него короткую кровать, покрытую из кусочков собранным одеялом, и, не отвечая на слова Аксиньи Ларивоновны и ее мужа, отказываясь от чая и не раздеваясь, лежал так до тех пор, пока в доме всё затихло. В середине ночи он встал, снял со стены пистолет, принесенный из его дома Аксиньей Ларивоновной, зарядил его и потихоньку вышел на двор. Ходя в темноте по двору, он несколько раз останавливался и прицеливался в невидимого врага, произнося неясные французские слова, или останавливался в покорной позе и грустно шептал что-то. Невидимый враг был Наполеон, которого Пьер намеревался убить, встретив его на улицах Москвы, и произносимые слова была та речь, которую он скажет при этом окружающим, покорная поза и грустный шопот выражали ту минуту, когда Пьера схватят и поведут расстреливать, как схватили и расстреляли того немецкого студента, который хотел также убить Наполеона.

Иногда Пьеру приходила в голову мысль, что ежели бы он хотел, он мог бы теперь ехать вместе с Ростовыми в Ярославль, быть вместе с Наташей или остаться в Москве здесь с нею (как она шутя сказала это). Но как только мысль эта приходила ему, так он^[1701] поспешно обращался воображением к своему намерению убийства. «Я не поехал с ними и остался здесь, – говорил он себе, – и потому мое пребывание здесь не может остаться без значительных последствий. Я должен совершить что-нибудь великое. И это великое есть убийство злодея. 666, l’empereur Napoleon предел 42 и russe Besuhof».^[1702]

^[1703]На другой день, 1 сентября, Пьер проснулся, когда уже французы вступали в город. Слышны уже были выстрелы в Кремле, и ходившие смотреть домашние и соседи рассказывали, что французов видимо-невидимо вошло^[1704] в город^[1705] в Драгомиловскую, Пресненскую и Тверскую заставы.^[1706]

В том квартале, в котором был дом Аксиньи Ларивоновны, до вечера 1 сентября не видно было ни одного француза. Как ни свободно всачивалась вода французского войска в огромную губку пустой Москвы, Москва была так велика, что от центра Кремля только ввечеру стали достигать расплывающиеся звездой французские солдаты до оконечностей Пресни.^[1707]

Не отвечая ни слова на рассказы и расспросы домашних, Пьер оделся и вышел на крыльцо.

– Куда, ваше сиятельство? – спросила у него Аксюша, с засученными худыми руками, вышедшая из кухни провожать его.

– Мне надо. Прощай, Аксюша, – сказал Пьер невольно торжественным тоном.

– Что же мне делать-то, – сказала Аксюша, – коли придут? Я думаю, пустить лучше. Мавра ходила к Филипповне, сказывала, зашли трое в дом, избили старуху, чуть жива, всё унесли и корову угнали.

– Босые, веревочками подпоясаны, а с ружьями, – подтвердила высунувшаяся из двери кухарка. – Русь, русь, говорят на меня-то. Я как вдарюсь бежать.

– Что же, ведь это – беда, – сказала Аксюша.

– Ничего, – отвечал Пьер невольно тем тоном, которым говорит человек о тех беспорядках, которые он намерен прекратить. – Ничего, пройдет. Прощай, Аксюша.

И Пьер сошел с крыльца и быстрыми шагами пошел по улице.

Выйдя из вида дома Аксюши, Пьер остановился. Ужасное намерение, твердо взятое им, – убить человека – со всей ясностью действительности представилось ему. Он постоял, подумал. «Не только одного его, но всех убить имею право и должен», сказал он себе и пошел дальше. На улицах было пусто. Пьер шел по направлению к Тверскому бульвару. Выйдя на бульвар, навстречу ему показалась кавалерийская колонна французов. Пьер поспешно перешел на ту сторону, по которой шла колонна. Веселые, самодовольные, несомненно радостные лица французов неожиданно поразили Пьера. И их было так много, и все они так были уверены, что было хорошо то, что они делали, что Пьер почувствовал сомнение в справедливости замышляемого им. «Нет, всё равно, я решился», подумал он, и, быстро подвигаясь вперед к начальнику, ехавшему впереди, Пьер стал искать под кафтаном рукою пистолет. Но тут только он заметил, что пистолет-то он и забыл взять с собою в то время, как пошел убить Наполеона. Пьер^[1708] повернулся и почти бегом побежал домой.

* № 212 (рук. № 95. T. III, ч. 3, гл. XXIII).^[1709]

У угла^[1710] Маросейки, против большого с закрытыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера,^[1711] стояло человек 10 сапожников, худых, истощенных людей в халатах и чуйках. Около сапожников собралось несколько разного пола и сословия людей, прислушивающихся к тому, что говорили сапожники.

– Он народ разочти, как следует, – говорил^[1712] широкоплечий, желтый и худой^[1713] мастеровой с редкой бородой и нахмуренными бровями. А^[1714] что ж он нашу кровь сосал, да и квит? Нет, брат. Он нас водил, водил всю неделю. А теперь довел^[1715] до конца до последнего, а сам уехал. Нет, ты расчет подай, а то мы с тобой, брат, поправимся.

– То хозяйское дело, хозяйское дело, – отвечал человек в кафтане, вероятно дворник, к которому обращался сапожник.^[1716] Видно было, что^[1717] этот дворник уже давно всё повторял одни и те же слова.

Толпа фабричных,^[1718] окружающая целовальника, приостановилась. Целовальник,^[1719] воспользовавшись тем, что....^[1720] вернулся назад к своему кабаку, высокий малый^[1721] продвинулся к говорившему сапожнику.

– Эх, ворона! – крикнул он на человека в кафтане, поднимая свою оголенную руку и продолжая выводить ею такт какой-то, вероятно, всё еще слушаемой им разгульной песни.^[1722] – Он покажи закон, порядок покажи, на то начальства постановлена. Так ли я говорю, православные? Эх, ребята!^[1723] – певучим голосом вскрикивал он, всё разводя рукой и чуть заметно^[1724] улыбаясь.

– Он думает, начальства нет! Разве без начальства можно? А то грабить-то их мало ли их, – одобрительно заговорили в толпе. – Он придет, либо нет, а свое дело знай. Начальник всему делу голова. Хранцуз… Эх, народ!.. Ни к чему говоришь. А, значит, я, говорит, никого не боюсь… Так его и пустили. Войсков мало, что ли, у нас…^[1725]

К образовавшейся^[1726] кучке людей с разных сторон подходили^[1727] люди,^[1728] и толпа увеличивалась.

* № 213 (рук. № 95. T. III, ч. 3, гл. XXIII).^[1729]

^[1730]Каждый человек из этой^[1731] толпы не знал того, зачем собрался^[1732] и стоит тут народ, но каждый думал, что ежели он не знает этого, то это знают другие и точно так же, глядя на него, предполагая в нем это знание, думали другие. Толпа нажималась беспрестанно то в ту, то в другую сторону на те пункты, где кто-нибудь начинал говорить или кричать, надеясь найти выражение занимавших каждого мыслей.^[1733]

В Ильинских воротах послышались громкие крики, и несколько человек мужиков вышли оттуда с ружьями и копьями, которые они несли на своих плечах. Мальчишки и бабы бежали за ними. Большая толпа двинулась навстречу этим людям, и эти люди, большей частью поденные рабочие, направились к толпе и тотчас же сошлись с нею.

Мужики эти рассказывали, что раздают ружья народу, что войска ушли в обход, что сперва англичане идут, что француз на горе стоит и что под него народ собирают.

К одной стороне толпы к человеку в фризовой шинели, державшему бумагу, жалось^[1734] большинство людей.

– Указ читают, указ читают, – говорили в народе.

Это читали афишу от 31 августа (стр. 177 и 178).^[1735]

Никто, даже сам чтец, решительно не понимал смысла читаемого, но во всех людях, разливаясь волною по толпе, одинаково выражалось беспокойное чувство того, что что-то совершается необычайное, и радостное чувство того, что^[1736] начальство есть и озабочено всеми ими.

№ 214 (рук. 94. T. III, ч. 3, гл. XXV?).^[1737]

другой имел странное лицо и был в странном одеянии. На нем был больничный халат и колпак.

– Где граф? Мне нужно графа, нужно скорее: жизнь челоческая и душа человеческая зависит от этого. Где граф, – спрашивал, беспокойно поводя черными, как уголь, с опущенными зрачками глазами, человек в бобровом картузе, знакомый Евстафьичу. И еще не успел Евстафьич ответить, как человек в картузе продолжал:^[1738]

– Я иду по улице и вижу Никанора Верещагина, ведомого на казнь. Он сказал мне: граф один спасет меня, беги к нему, и я нашел дом его. Где он? Где спаситель его?

– Да нету графа, я сам второй день ищу, – отвечал Евстафьич. – Да вы сами, Иван Макарыч, откуда и с кем? – прибавил Евстафьич, недоверчиво оглядывая товарища Ивана Макарыча и самого Ивана Макарыча, которого он знал прежде молодым студентом, хаживавшим вместе с другими студентами иногда к графу. Тогда он бывал одет чисто и аккуратно и держал себя скромно и робко, теперь на нем был старый серый сюртук, подштанники и прорванные сапоги с нечищенными красными голенищами. Лицо его теперь было худо, обросшее неровными клочками бороды, и желто. Черные, агатовые зрачки его бегали тревожно и низко по шафранно-желтым белкам. Говорил он не громко, так, как будто он не заботился о том, чтобы его слышали другие, а говорил только для того, чтобы говорить и самому себя слышать. Во всё время своего разговора на лице его не только ни разу не мелькнуло ничего похожего на улыбку, но очевидно было, что лицо это утратило уже возможность улыбающегося выражения. Непрестанное выражение его лица было выражение строгого осуждения.^[1739]

– Откуда я? Я из желтого дома, из дома сумашедших, где по злобе и коварству людскому я содержался до сего времени. Нынешнего числа выпустили нас, и умных, и безумных (вот он – безумен, но кроток и не опасен), – он указал на товарища. – Меня выпустили, и я пошел к другу моему Верещагину. Я знал, что он содержался в яме и встретил его, ведомого к графу. Ты знаешь графа Растопчина, графа, – повторил он с отвращением в голосе. – Они мучали, томили его и повели на казнь. Он сказал: спаси меня. Где он? Где спаситель наш?

– Да, право, не знаю, Иван Макарыч, я^[1740] уже везде искал, нету, вот хотел сходить на Поварскую к графу Ростову, сказывали, они не уехали, так не с ними ли граф остался.

– На Поварской, с правой стороны? Ростова? – повторил Иван Макарыч. – Идем, Жеребцов, – обратился он к своему товарищу, который робко стоял всё это время у крыльца, что-то открывая в ладони, смеясь и быстро опять закрывая. Жеребцов покорно и поспешно побежал за своим путеводителем.

Иван Макарыч был меньшой сын богатого священника одного из московских приходов. Оказав большие способности в семинарии и неохоту к поступлению в священники, он поступил в 1810 году в университет и там в особенности сошелся с двумя товарищами: молодым Ключаревым, сыном московского почтдиректора, и Верещагиным, купеческим сыном. Ключарев старик, старый масон и потому близкий человек Пьеру, познакомил^[1741] всех трех молодых людей с Пьером. И в первое время своего приезда в Москву Пьер иногда видал их и через Ключарева помогал Ивану Макарычу, не имевшему никаких средств к жизни. Иван Макарыч, так как ему было уже 28 лет, был введен в ложу, и^[1742] тайны масонского учения до такой степени овладели им, что он бросил учение, в котором, по словам профессоров, он оказывал необыкновенные способности, и погрузился в^[1743] изыскание начал вещей. В 1812 году на Святой неделе, в дни сборов раскольников перед соборами и споров их с православными, Иван Макарыч пришел туда и, обращая на себя общее внимание своим огромным ростом и своей складной русской речью, начал проповедывать свое учение о начале начал и был взят и посажен в сумашедший дом. Иван Макарыч не был сумашедший, когда его посадили, и^[1744] в^[1745] 9 месяцев, которые он просидел там, не сошел с ума, хотя он и представлялся сумашедшим смотрителям и докторам заведения. Иван Макарыч не был сумашедшим, но он был то, что народ называет зачитавшимся человеком, а что психолог назвал бы человеком, презирающим решения вопросов конечных и ищущим решения только тех вопросов, которые граничат с бесконечностью. В житейских отношениях Иван Макарыч был прост, добр и кроток, как ребенок. Он отдавал всякому свое последнее, разрешал даже споры между сумашедшими, работал, записывал счеты для казначея, но всё это он делал как бы механически, не душой, а одним телом, не приписывая такого рода жизни никакого значения. Силы^[1746]