Лев Троцкий
Сталин. Том II
18 февраля началось наступление немцев. ЦК партии заседал весь день – с небольшими перерывами (на одном из протоколов указано время – «вечером», два другие более точно не датированы). На первом заседании, после выступления Ленина и Г. Е. Зиновьева за подписание мира и Л. Д. Троцкого и Н. И. Бухарина – против, – предложение: «немедленно обратиться с предложением о возобновлении мирных переговоров» было отвергнуто 7 голосами против 6. На втором, вечернем, заседании после выступлений Ленина, И. В. Сталина, Я. М. Свердлова и Н. Н. Крестинского за возобновление переговоров о мире, М. С. Урицкого, Н. И. Бухарина и Г. И. Ломова – против, и Л. Д. Троцкого, предложившего – не возобновлять переговоры о мире, но затребовать от немцев формулированные требования, – был поставлен на голосование вопрос: «следует ли немедленно обратиться к немецкому правительству с предложением немедленного заключения мира?» Это предложение было принято 7 голосами (Ленин, И. Т. Смилга, И. В. Сталин, Я. М. Свердлов, Г. Я. Сокольников, Л. Д. Троцкий, Г. Е. Зиновьев), против – 5 (М. С. Урицкий, Г. И. Ломов, Н. И. Бухарин, А. А. Иоффе, Н. Н. Крестинский) при 1 воздержавшемся (Е. Д. Стасова).
Далее было решено сейчас же дать точную формулировку принятого решения и выработать текст обращения к немецкому правительству. По предложению Ленина было поставлено на голосование, из каких частей должна состоять телеграмма. За протест голосовали все, 2 воздержалось. За вынужденность мира – все, 2 воздержалось. За готовность подписать старые условия с указанием, что нет отказа от принятия худших предложений: за – 7, против – 4, воздержалось – 2. Выработка самого текста поручена Ленину и Л. Д. Троцкому.
Проект радиограммы был тогда же написан Лениным и с незначительными поправками Л. Д. Троцкого утвержден на соединенном заседании ЦК большевиков и левых эсеров и послан за подписью Совнаркома в ночь на 19 февраля в Берлин.
Ответ на советскую радиограмму с изложением немецких условий мира был получен в Петрограде в 10, 1/2 час. утра. Условия мира, по сравнению с предъявленными 10 февраля, были значительно ухудшены. Лифляндия и Эстляндия должны были быть немедленно очищены от Красной армии, и в них вводилась немецкая полиция; Россия обязывалась заключить мир с буржуазными Украинским и Финляндским правительствами и т. д.
Вопрос о принятии немецких условий мира обсуждался 23 февраля сперва на заседании ЦК РСДРП(б), затем на соединенном заседании ЦК РСДРП и ЦК левых эсеров, на соединенном заседании фракций большевиков и левых эсеров ВЦИК и, наконец, на пленарном заседании ВЦИК.
На заседании ЦК РСДРП(б) за принятие этих условий и подписание мира выступали Ленин, Г. Е. Зиновьев, Я. М. Свердлов и Г. Я. Сокольников; против – Н. И. Бухарин, Ф. Э. Дзержинский, М. С. Урицкий, Г. И. Ломов, Л. Д. Троцкий заявил, что «если мы имели бы единодушие, мы могли бы взять на себя задачу организации обороны, мы могли бы справиться с этим… Но нужно было бы максимальное единство. Раз его нет, я на себя не возьму ответственности голосовать за войну». ЦК постановил 7 голосами против 4 при 4 воздержавшихся: 1) принять немедленно германское предложение, 2) единогласно – готовить немедленно революционную войну и 3) единогласно при трех воздержавшихся – произвести немедленно опрос советских избирателей Петербурга и Москвы для выяснения отношения масс к заключению мира.
А какова же была позиция самого Сталина? "Заседание 23 февраля 1918 г. Тов. Сталин. Можно не подписывать, но начать мирные переговоры. Тов. Ленин… Сталин неправ, когда он говорит, что можно не подписывать. Эти условия надо подписать. Если вы их не подпишите, то вы подпишите смертный приговор советской власти через 3 недели.
Тов. Урицкий возражает Сталину, что условия надо принять или нет, но вести теперь еще переговоры нельзя" (стр. 249).
Для всякого знакомого с положением вещей в тот момент ясна безнадежная путаница, вытекавшая из отсутствия у него какой бы то ни было продуманной позиции. Уже к 18-му февраля немцы взяли Двинск. Их наступление развертывалось с чрезвычайной быстротой. Политика оттяжек была исчерпана без остатка. Сталин предлагает 23 февраля мира не подписывать, а… вести переговоры.
Сталин выступает снова, второй раз, чтобы защищать на этот раз необходимость подписать договор. Он пользуется случаем, чтоб поправиться также и в вопросе о международной революции: «Нам важно задержаться до появления общей социалистической революции, а этого мы можем достигнуть, только заключив мир». Смысл Брестской капитуляции исчерпывался для Ленина словом «передышка». Протоколы свидетельствуют, что после ленинского предложения Сталин искал случая поправиться. На заседании 23 февраля 1918 года он заявил: «Мы тоже ставим ставку на революцию, но вы рассчитываете на недели, а (мы) – на месяцы».
Никакой самостоятельной позиции в период Брестских переговоров Сталин не занимал. Он колебался, выжидал, отмалчивался. В последний момент голосовал за предложение Ленина. Путанная и беспомощная позиция Сталина в тот период достаточно ярко, хотя и не полно, характеризуется даже официально обработанными протоколами ЦК.
Он выжидал и комбинировал. «Старик все еще надеется на мир, – кивал он мне в сторону Ленина, – не выйдет у него мира». Потом он уходил к Ленину и делал, вероятно, такие же замечания по моему адресу. Сталин никогда не выступал. Никто его противоречиями особенно не интересовался. Несомненно, что главная моя задача сделать наше поведение в вопросе о мире как можно более понятным мировому пролетариату, было для Сталина делом второстепенным. Его интересовал «мир в одной стране», как впоследствии – «социализм в одной стране». В решающем голосовании он присоединился к Ленину. Лишь несколько лет спустя, в интересах борьбы с троцкизмом, он выработал для себя некоторое подобие «точки зрения» на брестские события:
"Все контрреволюционеры, начиная от меньшевиков и эсеров и кончая самыми отъявленными белогвардейцами, вели бешеную агитацию против подписания мира. Их линия была ясна: они хотели сорвать мирные переговоры, спровоцировать наступление немцев и поставить под удар неокрепшую еще Советскую власть, поставить под угрозу завоевания рабочих и крестьян.
Их союзниками в этом деле оказались Троцкий и его сподручный Бухарин, который вместе с Радеком и Пятаковым возглавлял враждебную партии группу, именовавшую себя для маскировки группой «левых коммунистов». Троцкий и группа «левых коммунистов» повели внутри партии ожесточенную борьбу против Ленина, требуя продолжения войны. Эти люди явно играли на руку германским империалистам и контрреволюционерам внутри страны, так как вели дело к тому, чтобы поставить молодую, не имевшую еще армии, Советскую республику под удар германского империализма.
Это была какая-то провокаторская политика, искусно маскируемая левыми фразами.
10 февраля 1918 года мирные переговоры в Брест-Литовске были прерваны. Несмотря на то, что Ленин и Сталин от имени ЦК партии настаивали на подписании мира, Троцкий будучи председателем советской делегации в Бресте, предательски нарушил прямые директивы большевистской партии. Он заявил об отказе Советской республики подписать мир на предложенных Германией условиях и в то же самое время сообщил немцам, что Советская республика вести войну не будет и продолжает демобилизацию армии.
Это было чудовищно. Большего не могли требовать немецкие империалисты от предателя интересов Советской страны.
Ленин назвал это решение «странным и чудовищным».
В то время партии не была еще ясна действительная причина такого антипартийного поведения Троцкого и «левых коммунистов». Но как это установил недавно процесс антисоветского «право-троцкистского блока» (начало 1938 года), Бухарин и возглавляемая им группа «левых коммунистов» совместно с Троцким и «левыми» эсерами, оказывается, состояли тогда в тайном заговоре против Советского правительства. Бухарин, Троцкий и их сообщники по заговору, оказывается, ставили себе цель – сорвать брестский мирный договор, арестовать В. И. Ленина, И. В. Сталина, Я. М. Свердлова, убить их и сформировать новое правительство из бухаринцев, троцкистов и «левых» эсеров".
В современных исторических исследованиях можно на каждом шагу встретить праздник: в Брест-Литовске Троцкий не выполнил инструкции Ленина, на Южном фронте Троцкий пошел против директивы Ленина, на Восточном фронте Троцкий действовал вразрез с указаниями Ленина и пр. и пр. Прежде всего надо отметить, что Ленин не мог давать мне личных директив. Отношения партии были совсем не таковы. Мы оба были членами ЦК, который разрешал все разногласия. Если между мной и Лениным было то или другое разногласие, а такие разногласия бывали не раз, вопрос автоматически переходил в Политбюро, и оно выносило решение. Следовательно, с формальной стороны тут не шло никаким образом речи о нарушении мной директив Ленина. Никто не отваживается сказать, что я нарушил постановление Политбюро или ЦК. Это только одна сторона дела, формальная.
По существу же нельзя не спросить: были ли основания выполнять директивы Ленина, который во главе военного ведомства поставил меня – лицо преступное и не совершавшее ничего, кроме ошибок и преступлений; во главе всего народного хозяйства поставил Рыкова, реставратора капитализма, будущего агента фашизма и пр.; во главе Коммунистического Интернационала поставил будущего фашиста и изменника Зиновьева, во главе центрального органа партии и в качества одного из руководителей Коммунистического Интернационала будущего фашистского бандита Бухарина и т. д. и т. п. Или Ленин столь роковым образом ошибался в оценке своих ближайших сотрудников, которых он знал в течение десятков лет?
8 марта, на 7-ом съезде, Ленин говорил:
«Дальше я должен коснуться позиции тов. Троцкого. В его деятельности нужно различать две стороны: когда он начал переговоры в Бресте, великолепно использовав их для агитации, мы все были согласны с тов. Троцким. Он цитировал часть разговора со мной, но я добавлю, что между нами было условлено, что мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем. Немец нас надул: из семи дней он пять украл. Тактика Троцкого, поскольку она шла на затягивание, была верна: неверной она стала, когда было объявлено состояние войны прекращенным, и мир не был подписан… Я предложил совершенно определенно мир подписать. Лучше Брестского мира мы получить не могли. Всем ясно, что передышка была бы в месяц, что мы не проиграли бы. Поскольку история отмела это, об этом не стоит вспоминать».
Было глубокое различие между политикой Ленина во время Брест-Литовского кризиса и политикой Сталина, который стоял ближе к Зиновьеву. Надо сказать, что Зиновьев один имел мужество требовать немедленного подписания мира, предсказывая, что затяжка переговоров поведет к ухудшению мирных условий, вернее сказать, пугая нас этим. Никто из нас не сомневался, что с точки зрения «патриотической» выгоднее подписать условия немедленно, но Ленин считал, что затягивание мирных переговоров есть революционная агитация и что задачи международной революции стоят над патриотическими соображениями от территориальных и иных условий мирного договора. Для Ленина вопрос сводился к передышке в борьбе за международную революцию. Сталин считал, что международная революция будет «потенция», с которой мы считаться не можем. Он вносил, правда, позже в эти слова поправки, чтобы противопоставлять себя другим. Но по существу международная революция в те дни, как и значительно позже, оставалась для него безжизненной формулой, с которой ему нечего было делать в практической политике.
Именно во время этого кризиса ясно видно было, что факторы мировой политики являются для Сталина рядом неизвестных величин. Он их не знал, и они его не интересовали. В германском рабочем классе шли страстные прения в передовых слоях о том, почему большевики вступили в переговоры и готовятся к заключению мира. Было не мало голосов в том смысле, что большевики и правительство Гогенцоллерна играют комедию с заранее распределенными ролями. Борьба за революцию требовала доказать этим рабочим, что мы не можем поступить иначе, что враг наступает нам на затылок, что мы вынуждены подписать мирный договор, именно поэтому немецкое наступление являлось самым очевидным доказательством вынужденного характера договора. Одного ультиматума с Германией было недостаточно: ультиматум мог тоже входить в заранее условленную игру. Другое дело – продвижение германских войск, захват городов, военного имущества. Мы теряли огромные ценности. Но мы выигрывали в политическом доверии рабочего класса всего мира. Таков был смысл разногласия.
СТАЛИН В НАРКОМНАЦЕ
2 (15) ноября опубликована за подписью Ленина и Сталина «Декларация прав народов России», объявляющая, что национальную политику советской власти будут направлять четыре принципа: 1) равенство всех народов России; 2) право на отделение и образование самостоятельного государства; 3) отмена всех национальных ограничений; 4) свободное развитие национальных меньшинств в составе каждого из народов. Текст самого документа, несущего на себе, несмотря на краткость, черты тяжеловесности, был, видимо, очищен рукою Ленина. На тексте этого исторического документа есть поправки, внесенные Бухариным и Сталиным. «Большинство их поправок, – гласит комментарий к сочинениям Ленина, – не имеет принципиального характера».
В этот первый хаотический период работа еще не поделена, роли не определились. Время административной работы комиссара национальностей еще не пришло. В агитации Сталин не участвует. Он выполняет разные поручения, помогая в текущей работе Ленину. Позже он сам говорил о себе, как о члене штаба Ленина. Это было бы не лишено меткости, если б работа Сталина отличалась большей систематичностью.
Наряду с вождями партии и страны имелись вожди, так сказать, ведомственного значения. Таким вождем стал Сталин в области отсталых национальностей. На различных съездах отсталых национальностей, на съездах, посвященных национальному вопросу, имя Сталина включается в список вождей, правда, на последнем месте.
27 ноября 1919 г. открылся в Москве Второй Всероссийский съезд мусульманских коммунистических организаций народов Востока. Съезд был открыт Сталиным от имени Центрального Комитета партии. Почетными членами были избраны четыре лица: Ленин, Троцкий, Зиновьев и Сталин.
Председатель съезда Султан-Галиев, один из тех, который плохо впоследствии кончил, предложил съезду приветствовать Сталина как «одного из тех бойцов, которые горят огнем ненависти к международному империализму».
Однако крайне характерен для тогдашней градации вождей тот факт, что общая политическая резолюция по докладу Султан-Галиева заключается приветствием: «Да здравствует Российская коммунистическая партия… да здравствуют ее вожди Ленин и Троцкий». Даже этот съезд народов Востока, проходивший под непосредственным руководством Сталина, не счел нужным включить Сталина в число вождей партии.
В апреле происходит в Москве Первый Всероссийский съезд чувашских коммунистических секций. Почетный президиум состоит из тех же четырех лиц: Ленин, Троцкий, Зиновьев и Сталин. Описывая открытие съезда, журнал Народного комиссариата национальностей указывает, что на стенах красовались портреты вождей мировой революции: Карла Маркса, Ленина, Троцкого и Зиновьева.
Первый съезд коммунистов-чувашей происходил в апреле 1920, следовательно, через два с лишним года после установления советской власти. В этот период портретов Сталина еще не существовало, они нигде не вывешивались, и никому не пришло в голову украсить хотя бы зал съезда, который целиком входил в сферу деятельности самого Сталина.
В июле 1920 г. собирается 2-ой конгресс Коминтерна. На этом конгрессе обсуждается национальный и колониальный вопросы. Тезисы по национальному и колониальному вопросам вырабатывает Ленин, ему же принадлежит руководство работой комиссии по национальному и колониальному вопросам, он делает на заседании 2-го конгресса 6 июля доклад от имени комиссии по национальному и колониальному вопросам. Никому не могло прийти в голову поручить составление тезисов или доклад по национальному вопросу Сталину. Принимал ли он участие в комиссии по национальному вопросу? Курьез, что биограф Сталина Суварин решительно, поскольку в теоретической области решительность ему свойственна, отвергает принцип права наций на самоопределение, принцип, лежащий в основе Наркомнаца и соответственной деятельности Сталина. В то же время Суварин решительно выступает за принцип демократии в противовес диктатуре. Бедному автору не приходит в голову, что принцип демократии в применении к национальной области не означает право на самоопределение. Если демократия есть власть народа, то очевидно, что народ должен «иметь право» организовать свою власть сообразно со своими национальными интересами, как он их понимает. Сказать, что это не осуществимо, значит попросту не знать, что демократия не осуществима. Действительно идеальная, законченная, действительная демократия оказалась немыслима в капиталистическом обществе, но это вовсе не значит, что она не мыслима вообще со всеми теми ограничениями, которые вносит в нее классовый строй. Точно то же самое относится и к вопросу о национальном самоопределении.
С 16 мая (дата Четвертой украинской конференции), по крайней мере до 20 мая, Сталин принимал участие в различных заседаниях и совещаниях Украинской партии. На 9-ой партийной конференции писал статьи и произносил речи (ленинскому пятидесятилетию и т. д.). К концу этого года (октябрь, ноябрь, декабрь) он занят на всякого рода конгрессах.
7 ноября 1920 г., т. е. в третью годовщину Октябрьского переворота мы застаем Сталина в Баку, где он выступает на торжественном заседании Совета с докладом «Три года пролетарской диктатуры». 13 ноября Сталин выступает с докладом в Дагестане на съезде народов Дагестана для декларации об автономии Дагестана. «Речь т. Сталина, – как сообщает журнал комиссариата национальностей, – во многих местах прерывалась громом аплодисментов, Интернационалом и закончилась бурной овацией».
18-21 декабря происходит Первое Всероссийское совещание представителей автономных республик, областей и пр. Каменский передает совещанию привет от имени Сталина, который не может присутствовать по болезни. Единогласно принимается предложение послать приветствие Сталину.
19 января 1921 года состоялось заседание Совета Национальностей под председательством Сталина. Следовательно, его болезнь, о которой сообщал Каменский 18 декабря, могла начаться не раньше, как в середине ноября, ибо 13 ноября 1920 г. он участвовал на съезде народов Дагестана. Болезнь закончилась до 19 января, когда происходило заседание Совета Национальностей под председательством Сталина. Период болезни мог длиться при этих условиях вместе с периодом выздоровления и отдыха не более двух месяцев. Очевидно, к этому времени относится его операция.
Посты, которые занимал Сталин в первые годы после переворота, и отдельные поручения, преимущественно организационного и дипломатического характера, которые он выполнял, очень разнообразны; но такова была участь большинства ответственных работников того времени. Прямо или косвенно все занимались гражданской войной; рутинные обязанности ложились обычно на ближайших помощников. Сталин числился членом редакции центрального органа, но на деле почти не имел к «Правде» отношения. Более систематическую работу, прерывавшуюся поездками на фронт, он выполнял в комиссариате Национальностей. Советское государство только формировалось, и установить по-новому взаимоотношения разных национальностей было нелегко. Общее руководство в этой области, не говоря уже об инициативе, принадлежали полностью Ленину, который с давних пор придавал национальному вопросу огромное значение, второе по важности после аграрного. По дневнику его секретариата видно, как часто он принимал разного рода национальные делегации и обращался с письмами, запросами и указаниями по поводу той или другой национальной группы. Все сколько-нибудь принципиальные меры проводились им через Политбюро; менее важные обсуждались по телефону со Сталиным. На комиссариат Национальностей ложилось лишь техническое выполнение уже вынесенных решений.
О работе этого комиссариата опубликованы в 1922 г. и в 1930 г. воспоминания Пестковского, ближайшего помощника Сталина в первые 20 месяцев советского режима.
Старый польский революционер, бывший на каторге, участник Октябрьского восстания, занимавший после победы самые различные должности, в том числе пост советского представителя в Мексике (1924–1926 г.г.), Пестковский долго состоял в одной из оппозиционных групп, но успел своевременно раскаяться. Печать свежего раскаяния лежит на второй части этих воспоминаний, но не лишает их ни свежести, ни интереса.
Инициатива сотрудничества принадлежала Пестковскому, который стучался в разные двери, ища и не находя применения своим скромным способностям. «Тов. Сталин, – сказал я, – вы народный комиссар по делам национальностей? – Я. – А комиссариат у вас есть? – Нет. Ну, так я вам сделаю комиссариат. – Хорошо. А что вам для этого нужно? – Пока только мандат»… Здесь не любящий тратить лишних слов Сталин удалился в управление делами Совнаркома, а через несколько минут вернулся с мандатом".
В одном из уже занятых помещений Смольного Пестковский нашел свободный столик и поставил его у стены, укрепив над ним лист бумаги с надписью: «Народный комиссариат по делам национальностей». Ко всему этому прибавили два стула. «Товарищ Сталин, – сказал я, – денег ни гроша у нас нет». В эти дни новая власть еще не обладала государственным банком. – Много ли нужно? – спросил Сталин. Для начала хватит тысячи рублей. – Придите через час. – Когда я явился через час, Сталин велел мне сделать заем у Троцкого на три тысячи рублей. «У него есть, он нашел их в бывшем министерстве иностранных дел». Я пошел к Троцкому и дал ему форменную расписку на 3 тысячи рублей. Насколько мне известно, Наркомнац до сих пор не возвратил тов. Троцкому этих денег". По тексту конституции народный комиссар считался только председателем коллегии, состоявшей из полдюжины, а иногда и дюжины членов. Руководство ведомством было нелегко. По словам Пестковского «все члены коллегии по национальному вопросу стояли в оппозиции к Сталину, нередко оставляя своего народного комиссара в меньшинстве». Раскаявшийся автор спешит прибавить: «Сталин решил путем упорной работы перевоспитать нас… Здесь он проявил много выдержки и ума». К сожалению, об этой стороне дела Пестковский ничего не пишет. Зато мы узнаем от него, каким своеобразным способом Сталин кончал конфликты со своей коллегией. «Иногда он терял терпение, – рассказывает Пестковский, – но он никогда не обнаруживал этого на собраниях. В тех случаях, когда в результате наших бесконечных дискуссий на совещаниях запас его терпения истощался, он вдруг исчезал. Делал он это чрезвычайно ловко. Сказав: „Я на минутку“, он исчезал из комнаты и прятался в одном из закоулков Смольного и Кремля. Найти его было почти невозможно. Сначала мы его ждали, а потом расходились. Я оставался один в нашем общем кабинете, терпеливо дожидаясь его возвращения. Но не тут-то было. Обычно в такие минуты раздавался телефонный звонок: это Владимир Ильич требовал Сталина. Когда я отвечал, что Сталин исчез, он мне говорил неизменно: „Срочно найти“. Задача была нелегкая. Я отправлялся в длинную прогулку по бесконечным коридорам Смольного и Кремля в поисках Сталина. Находил я его в самых неожиданных местах. Пару раз я застал его на квартире у матроса т. Воронцова, на кухне, где Сталин лежал на диване, курил трубку и обдумывал свои тезисы».
Для перевоспитания своей коллегии народный комиссар применял, надо признать, своеобразные методы. Разгадка трудного положения Сталина в своей собственной коллегии в том, что он не пользовался авторитетом. Не только народные массы, но даже широкие круги партии не знали его. Он был бесспорным членом штаба большевистской партии, и в этом было его право на частицу власти. Но даже в «коллегии» собственного комиссариата он не пользовался личным авторитетом, а по всем важнейшим вопросам оставался в меньшинстве.
Так как лучшие силы партии ушли на военную и хозяйственную работу, то коллегия комиссариата национальностей состояла из людей малозначительных. Тем не менее они имели навык мобилизовать аргументы, отбивать доводы Сталина и ставить ему вопросы, на которые он не находил ответа. Он имел власть, но этой власти было совершенно недостаточно, чтобы принуждать; приходилось убеждать. Для этого у Сталина не было данных. Противоречие между властностью натуры и недостатком интеллектуальных ресурсов создавало для него нестерпимое положение. Он не пользовался авторитетом в собственном ведомстве… Когда его терпение истощалось, он просто прятался «в самых неожиданных местах». Действительно ли он на кухне у коменданта обдумывал свои тезисы, можно сомневаться. Скорее он тяжело переживал про себя обиду и размышлял о том, как хорошо было бы, если бы несогласные не смели возражать. В то время ему, однако, и в голову не приходило, что наступит такой период, когда он будет только приказывать, а все остальные будут молчать и повиноваться.
Не менее красочно Пестковский описывает поиски помещения для комиссариата национальностей в Москве, куда правительство переехало в марте из Петрограда. "Между ведомствами шла ожесточенная борьба из-за купеческих особняков. Наркомнац сначала не имел ничего. Я нажал на Сталина. На кого он нажал – мне неизвестно, но… по прошествию некоторого времени Наркомнац владел уже несколькими особняками. Центральное ведомство и белорусы поместились на Поварской, латыши и эстонцы на Никитской, поляки на Арбате, евреи на Пречистенке, а татары где-то на Москворецкой набережной. Кроме того, Сталин и я имели кабинеты в Кремле. Сталин оказался весьма недоволен таким положением. «Теперь уж за вами совсем не уследишь. Нужно было бы получить один большой дом и собрать туда всех». Эта идея не оставляла его ни на минуту. Через несколько дней он сказал мне: «Нам дали большую сибирскую гостиницу, но ее самочинно захватил ВСНХ, мы, однако, не отступим. Велите Аллилуевой написать на машинке несколько бумажек следующего содержания: „Это помещение занято Наркомнацем“. Да захватите с собой кнопки». Аллилуева, будущая жена Сталина, состояла машинисткой в комиссариате Национальностей. Вооруженные магическими бумажками и кнопками Сталин и его заместитель отправились в автомобиле в Златоустинский переулок. «Уже темнело. Главный ход в гостиницу оказался закрытым. У дверей красовалась бумажка: „Это помещение занято Высшим Советом Народного Хозяйства“. Сталин сорвал ее, и мы укрепили наше заявление. „Надо проникнуть внутрь“, – сказал Сталин. Задача была нелегкая. С большим трудом мы отыскали черный ход. А электричество почему-то не действовало. Мы освещали себе дорогу спичкой. Во втором этаже мы набрели на длинный коридор. Прикрепили наши записки еще на других дверях. Пора было возвращаться обратно, а спички у нас истощились. Спускаясь в потемках, мы попали в подвал и чуть не свернули себе шеи. Наконец, мы все-таки добрались до автомобиля».
Нужно известное усилие воображения, чтобы представить себе фигуру члена правительства, который в сумерки проникает в здание, занятое другим министерством, срывает одни плакаты и наклеивает другие. Можно сказать наверняка, что никому другому из народных комиссаров или членов ЦК не пришло бы в голову совершить такой шаг. Мы узнаем здесь Кобу эпохи тюремного заключения в Баку. Сталин не мог не знать, что спорный вопрос о здании будет разрешаться в конце концов в Совете Народных Комиссаров или в Политбюро. Проще было бы с самого начала обратиться в одно из этих учреждений. Сталин имел, видимо, основание предполагать, что тяжба будет разрешена не в его пользу, пытался поставить Совнарком перед совершившимся фактом. Попытка сорвалась: здание было передано ВСНХ, как более важному министерству. Сталину снова пришлось затаить обиду против Ленина.
В 1920 г. власть Сталина была уже неоспоримой, но государственный культ его личности только устанавливался. Этим объясняется то обстоятельство, что в воспоминаниях, несмотря на общий панегирический тон, слышится еще нота фамильярности, и даже допускается оттенок доброжелательной иронии. Через несколько лет, когда чистки и расстрелы установят необходимый пафос дистанций, рассказы о том, как Сталин скрывался на кухне у коменданта или ночью захватывал особняк, будут уже звучать, как непристойный документ, возможно, что автор жестоко поплатился за нарушение этикета.
Большинство коллегии рассуждало, по изложению Пестковского, таким образом: «Всякий национальный гнет есть лишь одно из проявлений классового гнета. Октябрьская революция уничтожила основу классового гнета. Поэтому нет никакой необходимости в организации в России национальных республик и автономных областей. Территориальное деление должно идти исключительно по экономическому признаку… Организация республик и областей по национальному признаку является при советской власти компромиссом с мелкобуржуазным национализмом».
Коллегия, призванная осуществлять национальную политику правительства, отвергала самые основы этой политики. Этот парадоксальный факт объясняется отчасти тем, что коллегия состояла из людей случайных, теоретически мало подготовленных. Оппозиция против ленинской принципиальной политики была, как это на первый взгляд ни странно, особенно сильна в среде большевиков – «инородцев» (поляков, украинцев, армян, евреев и пр.). Большевики на угнетенных окраинах воспитывались в борьбе с местными националистическими партиями и склонны были отвергать не только отраву шовинизма, но и прогрессивные социальные требования. Коллегия Наркомнаца состояла из русифицированных «инородцев», которые свой абстрактный интернационализм противопоставляли реальным потребностям развития угнетенных национальностей. Фактически эта политика поддерживала старую традицию русификаторства и представляла особую опасность в условиях гражданской войны.
Революция, начатая в центре, не могла долго оставаться в рамках узкой его территории. Победив в центре, она неминуемо должна была распространиться на окраины. И действительно, «революционная волна с севера, – писал Сталин в первую годовщину Октябрьской революции, – разлилась по всей России, захватывая окраину за окраиной. Но здесь она натолкнулась на плотину, в виде образовавшихся еще до Октября „национальных советов“ и областных „правительств“ (Дон, Кубань, Сибирь). Буржуазные по природе, они вовсе не хотели разрушить старый буржуазный мир, – наоборот, они считали своим долгом сохранять и укреплять его всеми силами… Они, естественно, стали очагами реакции, стягивавшей вокруг себя все контрреволюционное в России… Но борьба „национальных“ и областных „правительств“ (против советского центра) оказалась борьбой неравной. Атакованные с двух сторон: извне – со стороны советской власти и изнутри – со стороны своих же собственных рабочих и крестьян, – „национальные правительства“ должны были отступить после первых боев… Разбитые наголову, „национальные правительства“ вынуждены были обратиться за помощью против „своих“ рабочих и крестьян к империалистам Запада».
