Кормак Маккарти
Саттри
Хэррогейт огляделся – проверить, к нему ли обратились. С купольной крыши пассажирского вагона на него сонно посмотрела кошка, живот обвисал голубиными яйцами на теплый вар.
Тут один я, сказал Хэррогейт.
Старик на него прищурился. Папаня у тебя не на чугунке работал, а?
Нет.
Совсем уж думал, что тебя знаю.
Я тут новенький.
Значит, я тебя не знаю.
Меня звать Джин Хэррогейт, сказал Хэррогейт, выступая вперед. Но старик покачал головой и отмахнулся от него, и с трудом перевалился через сцепку между вагонами. Я знаю всех, кого хочу знать, сказал он.
А старину Саттри не знаете, а? окликнул его вслед Хэррогейт, но старик не ответил.
Хэррогейт пошел дальше вдоль линии, под старым стальным мостом и наружу из-под тени обрыва, мимо лесного двора и скотобойни. Густые ароматы сосновой смолы и навоза. Боковая ветка среди дворов прекратилась, и он пересек поле с драным лагерем халуп, прочерченным вдали, и заросшим бурьяном морем битых авто, выплеснувшимся на склон горки. Он наткнулся на узкую дорогу и через некоторое время набрел на ворота, сконструированные из старой железной рамы от кровати, все заросшие пыльным вьюнком и увешанные колибри, словно ветряными игрушками на ниточках. Во дворе лежал человек в измазанной тавотом робе, голова его покоилась на шине.
Эгей, сказал Хэррогейт.
Человек дико вскинулся и огляделся.
Саттри ищу.
Мы закрыты, сказал человек. Он встал и пересек двор к будке из рубероида, увешанной колесными колпаками, ни один не похож на другой. У стены были сложены бамперы, а из крана в бензобак, располовиненный горелкой, капала вода. За пышной и влажной листвой таились разбитые машины, и повсюду в этой изобильной пустоши цвели цветы и кустарник.
Пошарь тут, если хочешь, крикнул издали мужчина. Только меня не доставай. И ничего не сопри. Он скрылся в будке, и Хэррогейт толкнул ворота и вошел. Створку утяжеляла связка шестерней на цепи, и она мягко закрылась за ним. Воздух был густ от гумуса, и он чуял аромат цветов. Белый дурман с бледными странными раструбами и колокольчики средь обломков. Здоровенные мосластые розовые кусты, покрытые умирающими цветками, которые обрушивались при касании. Флоксы лавандовые и розовые вдоль покосившейся стены из шлакоблоков, и вербейник, и водосбор посреди железного нутра автомашин, разбросанного в траве. Он подошел к сараю и заглянул в открытую дверь. Человек растянулся на автомобильном сиденье.
Эй, сказал Хэррогейт.
Человек поднял предплечье от лица. Да что ж тебе надо-то, во имя господа? сказал он.
Хэррогейт вглядывался в сумрак этой будки, набитой добром, спасенным в катастрофах на шоссе. Из автомобильного радиоприемника слабо неслась кантри-музыка. Черными сомкнутыми колоннами высились шины, и повсюду, гноясь сухой белой пеной, валялись аккумуляторы.
Я ищу старину Саттри, сказал он.
Тут нет такого.
А где есть, как прикидываете?
В Паутинном городе.
Это где ж такой?
В паучьей жопке.
Старьевщик снова прикрыл глаза предплечьем. Хэррогейт смотрел на него. В будке было невероятно жарко и воняло варом. Он рассмотрел нелепое собрание автозапчастей. Вы старьевщик? спросил он.
Те чё надо?
Ничё.
Чё продаешь?
Ничё я не продаю.
Ну, так давай его купим или продадим.
Вы ж говорили, что закрыты.
Теперь открыт. У тя, наверно, уйма колпаков, какие сам спер.
Нет, нету.
Где они?
Нет у меня ничё. Я только что из работного дома за то, что арбузы крал.
Никаких арбузов я покупать не стану.
Хэррогейт перемнулся на другую ногу. Одежда на нем не шевельнулась. Вы тут живете? спросил он.
М-мм.
Ништяк. Спорить могу, можно было б себе такое местечко сварганить за, считай, ничто, правда ж?
Носки у человека смотрели в потолок и теперь разошлись и сошлись вновь жестом безразличия.
Ух как бы мне своего такого местечка хотелось.
Человек лежал.
Эй, сказал Хэррогейт.
Человек застонал и перекатился, и сунул руку под сиденье машины, и достал квартовую банку белого виски, и выпрямился как раз для того, чтобы влить выпивку себе в утробу. Хэррогейт наблюдал. Человек умело закрыл разъемную крышку и, уложив полупустую банку себе повдоль ребер, еще раз провалился в отдых и молчанье.
Эй, сказал Хэррогейт.
Он открыл один глаз. Батьшки, произнес он, да чё с тобой такое?
Ничё. У меня все в норме.
Работу хочшь?
Делать чё?
Делать чё, делать чё, сказал потолку человек.
Чё за работа-то?
Человек сел и скинул ноги на глиняный пол, банка прижата сгибом руки. Он потряс потной головой. Через минуту взглянул снизу на Хэррогейта. Нету у меня времени возиться с теми, кому слишком жалко работать, сказал он.
Я поработаю.
Ладно. Вишь вон там передок «форда» сорок восьмого? С тряпичным верхом?
Не знаю. Там их сколько-то.
Этот как новенький. Мне из него обивка нужна, пока не испортилась. Сиденья, коврики, дверные панели. И почистить их надо.
Чё платите?
Чё возьмешь?
Хэррогейт посмотрел в землю. Черная металлическая стружка с мелкими деталями в ней затавоченной мозаикой. Два доллара возьму, сказал он.
Я те доллар дам.
Доллар с половиной.
По рукам. Вон в том ящике ключи и отвертка. Сиденья откручиваются с-под низу. Дверные и оконные ручки там подпружиненные, на них давишь да выбиваешь шпильку гвоздиком. Подлокотники свинчиваются. Когда все вытащишь, у меня мыло есть, а сбоку от дома кран.
Ладно.
Человек поставил банку и поднялся, и двинулся к двери. Показал на машину. Ее сплюснуло до половины всей длины. И козырьки от солнца тоже прихвати, сказал он.
Чё с ней было?
В лоб с полуприцепом столкнулась. Спидометр на риске застыл. Сам увидишь.
Хэррогейт с некоторым изумленьем оглядел машину. Сколько в ней было?
Четверо или пятеро. Кучка мальчишек. Одного в поле нашли дня через два.
Их убило?
Старьевщик взглянул на Хэррогейта свысока. Их что?
Их убило.
С чего бы. Думаю, один себе коленку поцарапал, вот и все.
Ёксель, не понимаю я, как их смогло не убить.
Старьевщик утомленно покачал головой и вновь зашел внутрь.
Хэррогейт взял ящик с инструментами и вышел к машине. Потянул одну смятую дверцу и подергал ее. Обошел к другой стороне, но на той дверце не было ручки.
Эй, сказал он, вновь встав в дверях будки.
Чё еще?
Залезть не могу. Дверцы заклинило.
Может, поддеть придется. Залезай через верх да прихвати домкрат вон из тех и кой-каких упоров. И хватит меня доставать.
Он вновь вышел наружу, маленький подмастерье, взобрался на крышку багажника и слез вниз сквозь стойки тента, и распорки, и обрывки холста в салон машины. Там густо пахло кожей, и плесенью, и чем-то еще. Ветровые стекла были выбиты, и вдоль зазубренных челюстей стекла в канавках висели сыровяленые обрывки материи и клочки ткани. Обивка была красной, и кровь, высохшая на ней кляксами, цвета была глубоко бургундского. Он уперся ногами в дверцу и хорошенько пнул, и та отпала настежь. С рулевой колонки свисало некое каплевидное вещество. Он выбрался из машины и нагнулся отыскать головки болтов под сиденьями. Ковровое покрытие вымокло под дождем и теперь слегка поросло шерсткой голубоватой плесени. Там лежало что-то маленькое, пухлое и влажное, с хвостиком, похожим на пуповину. Что-то вроде слизняка. Он подобрал. Между его большим и указательным пальцами на него взглянул человечий глаз.
Он аккуратно положил его туда, откуда взял, и огляделся. Во дворике было жарко и очень тихо. Он протянул руку и вновь подобрал его, и с минуту его рассматривал, и вновь положил на место, и встал с колен, и пошел к воротам, неся руку перед собой, вдоль по дороге к реке.
Помыв некоторое время руку и посидев на корточках, подумав о всяком, двинулся обратно к мосту. Там была тропа пониже, державшаяся самого уреза реки, вилась по корням и вдоль почернелых полок камня. Над водой нависали хрупкие циновки притоптанной поросли. На ходу Хэррогейт рассматривал очертания города за рекой.
Под сенью моста полосой бессолнечной пагубы лежала голая красная земля. Ржавые банки из-под наживки, спутанные пряди нейлоновой лески среди камней. Он вышел из бурьяна и направился мимо очага тряпичника с его затхлым ароматом закопченных камней, и остановился рассмотреть темноту под бетонной аркой. Когда из-за своего раскрашенного камня возник тот драный тролль, Хэррогейт приветливо кивнул. Здаров, сказал он.
Тряпичник нахмурился.
Наверно, тут уже все занято, нет?
Старый отшельник никак не ответил, но Хэррогейт, похоже, не возражал. Он подошел ближе, оглядывая все. Ёксель, произнес он. Вы тут под навесом все целко себе обустроили, не?
Тряпичник слегка встопорщился, как потревоженная с гнезда птица.
Спорить могу, на той старой кровати спится хорошо, сказал Хэррогейт, показывая.
Ты поосторожней давай, раздался голос с высоких арок. Старик он подлый, как змея.
Хэррогейт изогнул шею посмотреть, кто это сказал. Над головой среди бетонных ферм ворковали жирные птицы шиферного цвета. Кто там? крикнул он, голос его вернулся весь полый и странный.
Беги-ка лучше. Известно, что у него пистолет есть.
Хэррогейт взглянул на тряпичника. Тот захлопотал и оскалился. Он вновь поднял голову. Эй, позвал он.
Ответа не было. Где он? спросил Хэррогейт. Но тряпичник просто бормотнул и скрылся из виду.
Хэррогейт подошел ближе и вгляделся в сумрак. Старик сидел в лопнувшем кресле в глубине своего жилища. По всему загаженному земляному полу стояла такая и сякая мебель, и лежал смутно восточный ковер, зазубренные минареты которого грызла грубая кордовая основа, и стояли масляные лампы, и краденые дорожные фонари, и треснувшие гипсовые статуи, маячившие, как призраки в полутьме, и глиняные горшки, и ящики бутылок и всячины, и наваленные кипы одежного хлама, и качкие стопы газет, и кучи тряпья. Кровать была старой и украшалась короной и фиалом из литейной латуни.
Ты что, читать не можешь, малой? донесся замогильный голос старика из его берлоги.
Не очень.
Там вон вывеска говорит вход воспрещен.
Бож-правый, да я б нипочем не вошел без приглашения. Вы тут себе все целко обустроили, должен сказать.
Тряпичник хрюкнул. Ноги он подобрал себе в кресло, худые надраенные лодыжки, там скрещенные, блестели, как голые кости.
Они вас тут разве не достают?
Случается, забредает отбившийся дурень-другой время от времени, сказал тряпичник.
А вы тут уже сколько?
Вот столько где-то, ответил старик, разводя ладони на произвольный отрезок.
Хэррогейт ухмыльнулся и принял вызов. Знаете разницу между тараканом в бакалее и тараканом у молочника?
Глаза тряпичника сделались еще холодней.
Ну, таракан в бакалее всегда сыт, а таракан у молочника всегда сыр. Хэррогейт внезапно сложился, и хлопнул себя по бедру, и загоготал, как подбитая домашняя птица.
Малой, чего б тебе дальше своим путем не пойти, откуда б ты там ни пришел или куда б ни шел, а меня не оставить, к чертову сукинсыну, в покое?
Черт, да я просто зашел поздороваться. Ничего такого в виду не имел.
Старик закрыл глаза.
Слышьте, а скажить-ка. Там вон под дальним концом кто-нибудь есть?
Тряпичник посмотрел. За рекой вдоль по длинному проходу из арок к ним лицом лежало дальнее отражение его собственного укрытия. Сходил бы да глянул? предложил он.
А чего б и не сходить, ответил Хэррогейт. Если не занято, будем соседями. Он помахал и принялся обходить мост сбоку. Мы поладим, крикнул он через плечо. Я с кем угодно поладить могу.
Стояла середина дня, когда он перешел реку в город и спустился по крутой тропке в конце моста, цепляясь за заросли мелких акаций, изобиловавшие длинными шипами и почернелыми скворцами, что с визгом вылетали по-над рекой, и кружили, и возвращались. Выбрался на голый фартук глины под мостом. Там в прохладе играла черная детвора. За ними черная и узкая улица. Один ребенок заметил его, и все подняли головы, три мягких темных личика наблюдают.
Здаров, сказал он.
Те недвижно сидели на корточках. Маленькие деревянные грузовики и легковушки, застрявшие на улицах, выровненных отломанной кровельной дранкой. За ними бурый дощатый дом, передний двор – лунный пейзаж глины и угольной пыли, несколько жалких кур присели в теньке. На скамье, подвешенной на цепях к потолку веранды, раскачивался, растянувшись и отдыхая на ней, черный мужчина, да на безветренной жаре парилась на веревке линялая стирка.
Чё эт вы тут все делаете?
Заговорил самый старший. Мы ничего не делаем.
Вы все вон там живете?
Это они признали серьезными кивками.
Хэррогейт огляделся. Прикидывал, что по соседству с черномазыми его уж хотя б не поселят. Он слез вниз по береговому откосу, и вышел на дорогу, и двинулся по реке мимо ряда хибар. Дорога была вся в выбоинах и горбах, а немного погодя ушла в песок и высохшую грязь, а затем и вообще в ничто. Тощая тропка убредала дальше сквозь бурьян, увешанный бумажным сором. Хэррогейт шел за нею следом.
Тропка прорезала прибитые жарой пустыри и залежные земли и проходила под высокой эстакадой, пересекавшей реку. Бродяжья помойка среди старых каменных фундаментов, где у заржавленных жестянок и делювия баночных осколков валялись серые кости. Кольцо почернелых кирпичей да кострище. Хэррогейт побродил там, тыча в разное палкой. Обрывки жженой фольги вспыхивали на солнце голубым и желтым. Выуживая обугленные останки из пепельных наносов. Расплавленное стекло, вновь схватившееся в спиральной чаше кроватной пружины, словно некая стекловидная куколка или разделенный на камеры трубач из южных морей. Он обтер его о рукав от пыли и унес с собой. Поперек дымившейся аллювиали, усеянной отбросами, до слабого вздыманья железнодорожной насыпи и реки за нею.
Вдоль шпал там, где рельсы пересекали ручей, сидел рядок черных рыболовов, ноги их болтались над сочившимися стоками. Они наблюдали, как под ними в устье ручья кренятся поплавки из пробок, и не повернулись, когда он шатко прошел мимо по рельсу, голова отвернута поверх сернистого бздошного смрада, что сочился вверх между шпал.
Как вам, удается что-нибудь? пропел на ходу он.
Злобное лицо глянуло вверх и вновь отвернулось. Он немного постоял, наблюдая, а затем двинулся дальше, пошатываясь на жаре. Солнце – как дыра в жопе, ведущая к дальнейшей преисподней помощней. На горке над собой он различал кирпичную кладку университета и несколько изящных домов средь деревьев. Наконец выбрался на приречную уличку. Башмаки на резине его отлипали от горячего битума, чвакая. Перед ним по улице под сень каких-то сиреневых кустов у огнеопасных на вид халабуд полурысью скрылась уклончивая псина. Хэррогейт осмотрел дальнейший пейзаж. Грядка серой кукурузы у реки, жесткой и хрупкой. Виденье унылой пасторали, кое наконец обратило его назад, снова к городу.
Почти весь остаток дня он скитался по более прискорбным районам Ноксвилла, разнюхивая в проулках, пробуя старые погреба, пыльные донные осадки или нижние илы общественных работ. Раскрыв глаза пошире, он в выписанном жюри присяжных наряде, мало чем отличный от какого-нибудь мелкого отступника от само́й расы, останавливался тут у стенки прочесть, что мог, из надписей облачным мелом, повестку анонимных обществ, даты тайных встреч, личные данные о привычках местных фемин. Ряд бутылок, вставших к стенке на побиванье камнями, лежал бурыми, зелеными и прозрачными развалинами по залитому солнцем коридору, а один отсеченный конус желтого стекла торчком возвышался над мостовой, как язык пламени. Мимо этих суковатых мусорных баков в устье переулка с коркой на ободах и раззявленными пастями набекрень, куда и откуда днем и ночью сновали замурзанные собаки. Перила железной лестницы, бесформенные от птичьего помета, как нечто извлеченное из моря, и мелкие цветочки вдоль стены, взросшие из щелястого камня.
Он помедлил возле какого-то мусора в углу, где корчилась обварфариненная крыса. Зверек, так занятый скверными вестями из своего брюшка. Должно быть, ты что-то не то съел. Хэррогейт присел на пятках и с интересом понаблюдал. Бережно потыкал в нее найденной палкой от шторы. Из дверного проема за ним наблюдала девочка, замершая, худая и неопрятная. Грубо сработанная кукла, одетая в тряпье, с громадными глазами, темно вдавленными и трепещущими, как свечки, в ее птичьем черепе. Хэррогейт поднял голову и поймал ее за наблюденьем, и она вся заерзала руками, миг оглаживая распустившийся подол платьица, пока голова ее не дернулась назад, и он успел заметить, как ей в волосы вцепилась лапа с веревками вен, и девочку втащили в дом, и она исчезла в открытой двери. Он снова посмотрел вниз на крысу. Та двигала одной задней лапкой медленными кругами, будто под музыку. Должно быть, почувствовала, как ее окутало некое холодное дыханье, поскольку вдруг задрожала, а потом медленно выпрямила лапки, покуда не успокоились. Хэррогейт потыкал в нее палкой, но крыса лишь вяло перекатывалась в собственной коже. На тощую серую мордочку выбегали блохи.
Он встал и пихнул крысу носком, затем двинулся дальше по переулку. Перешел асфальтированную дорогу с вдавленными в покрытие бутылочными крышками и кусочками металла, разрозненными узорами по черни и одной маловероятной змеей, ребристый позвоночник отполирован уличным движением и отчасти свернут кольцом, как бледное костяное знамение, которое он не умел прочесть. Над головой чаши забитых камнями столбов освещения. В дверях стояла худощавая черная потаскуха. Эй, голубочек, твойму гусенку щебенки хватает? Вслед за ним поспешил гоготок и замигал золотой зуб, непристойная песья звезда в нечистотных челюстях дипломницы по отсосу.
Он пошел туда, где в дверях на приступках, на углах чуть ли не под колесами транспорта сидели на корточках или кемарили осовелые черные. Старики, как чучела с пальцами, сплетенными и накрывающими рукояти тростей между колен. В костюмах, считавшихся давно вымершими, двуцветных ботинках в дырочку, носках, скатанных непристойными трубками вокруг их тощих черных лодыжек. К нему назойливо пристал ястреболикий эбеновый псих, пришепетывая, на долгой нижней губе протечка прозрачных слюней. Мухи раскалывали воздух, как кометы. Он шел дальше. Глаза отведены. Темные матроны в верхних окнах в жарком и безвоздушном дезабилье, шоколадные груди вывалены. Любители сумерек. Вспомогательные поборники восстанья ночи. Он вышел из тех улиц, где обитали белые, на те, где черные, и никакого серого народа посередине не увидал.
Летние сумерки подкрались долгими и синими, и тени восстали высоко по западным лицам зданий, когда подвернулась Веселая улица. Он пошел вдоль магазинных фасадов, словно заблудившийся браконьер, глаза мечутся белочками туда и сюда, а рваные клоунские тапки хлопают. У «Локетта» остановился полюбоваться пыльным реквизитом шарлатана в витрине, табакерками с чихательной пудрой, сигарами, нашпигованными кордитом, кляксой чернил из штампованной жести. К экспонатам пришпилены карточки, с которых солнцем свело все сообщения. Фарфоровый песик с выгнутой спиной и рычащий. От вот такого Хэррогейта переполняло восхищение. Он шагнул немного назад, чтобы отметить имя торговца, а затем двинулся дальше. Проходя под вывеской «Спортивного центра Комера», подслушал приглушенный стук шаров с крутой лестницы. Вот оно, сказал он. Жизненней некуда.
Он свернул на Союзный проспект, мимо театра «Рокси», на афише – Водоплавающий Уоттс и Худышка Грин с ревю, в котором только девушки. Хэррогейт обошел тумбу поглядеть цены на билеты. Из своей стеклянной клетки девушка взглянула на него, как кошка. Он улыбнулся и отступил назад. Прошел по Грецкой улице мимо скобяных лавок, и пивных таверн, и ветхих лавок, торгующих птицей. Свернул вверх по Стенному проспекту и на Рыночную площадь. Его мелкое личико притискивалось к окнам кафе «Золотое солнце», где начисто промакивались тарелки с ужином и вглубь и обратно ходили грубоватые с виду девушки в замурзанных белых униформах.
Вдоль по Рыночной улице под навесами селяне сидели на стульях с плетеными сиденьями или на опрокинутых ящиках от персиков или мостились на свинцового цвета крыльях старых «фордов», оснащенных грубыми платформами, сколоченными из досок. Публика паковала на сегодня свое хозяйство, лавки закрывались. Несколько выцветших от солнца маркиз закручивались наглухо. Два подсобника подняли с пешеходной дорожки нищего и определили его в грузовичок. Хэррогейт шел дальше. Сидевший перед корзиной репы старик зашипел ему и показал подбородком, надеясь на покупателя: на его сношенный взгляд Хэррогейт был перспективой не хуже других прохожих. Хэррогейт осматривал канавы в поисках чего-нибудь съестного, выпавшего с грузовиков. К тому времени, как достиг конца улицы, у него уже был букетик ощипанной зелени и битый помидор. Он вошел в здание рынка и вымыл все это в питьевом фонтанчике, обозначенном «Белые», и съел их, бродя по громадному заду с его густой вонью мяса, и провианта, и древесной стружки. В ларьках еще мостились на корточках кое-какие торговцы, старухи с сыромятными лицами и фермеры с их лоскутными загривками. Медоторговец тихонько сидел в безукоризненном синем шамбре, банки его на низком столике перед ним выстроены безупречно, этикетки развернуты к проходу. Хэррогейт прошел мимо, жуя латук. Мимо длинного стеклянного гроба, в котором холодными и золотыми глазами со своих лож из присоленного льда поглядывало несколько тощих рыбин. Над головой в медленном дуновенье от вентиляторов позвякивали ветряные колокольчики. Он толкнул тяжелые двери в конце зала с их столетними наслоениями флотски-серой краски и шагнул в летнюю ночь. Стоя там, вытер руки о свой перед, взгляд притянут загадочными трубками жаркого неона поперек ночи и чириканьем козодоев во взнесенном полумраке городских огней. Мимо со своей тележкой проковылял дворник. Хэррогейт перешел через дорогу и двинулся вверх по проулку. На детскую коляску сплющенные картонки грузило семейство мусорщиков, сами дети носились среди смердящих тухлятиной мусорных баков, как крысы, и такие же серые. Никто не разговаривал. Сложенные коробки они привязали шпагатом, груз рискованный и шаткий, мужчина придерживал его рукой, а женщина потянула коляску вперед, дети же совершали вылазки в мусорные баки и подвальные двери, не спуская при этом глаз с Хэррогейта.
Двигался он переулками и темными уличками к огням улицы Хенли, где раньше заметил церковную лужайку. Там среди прибитых куп флоксов и самшита отыскал себе гнездышко и свернулся в нем. Как собака. В карман себе он уже собрал кое-что, и теперь выложил все это и обустроил подле себя на кромке мульчи, и вновь откинулся на спину в траве. Под спиной своей он чуял рокот грузовиков, проезжавших по улице. Поерзал бедрами. Сложил руки под головой. Нужно опереть друг на друга задранные носки, чтобы громадная обувь не так давила ему на птичьи лодыжки. Немного погодя он ее скинул и снова лег навзничь. К ресницам лип желтый свет фонаря. Он смотрел, как поднимаются и кружат там насекомые. Конус света насквозь прорезала летучая мышь на охоте и всосала их, разлетевшихся в стороны. Те медленно сгустились опять. Вскоре две летучие мыши. Закладывая виражи и раздирая безмятежную жизнь, слетавшуюся, дабы испепелиться в колонне света. Хэррогейту стало интересно, как они умудряются не сталкиваться.
В кустах он сел задолго до полного дневного света, ожидая, когда ему настанет день, чтоб выступить в него, наблюдая, как из тумана на мосту выезжают обманчивые лучи фар и втягиваются мимо в город. Из серой зари развивались очертания. То, что он счел было еще одним обездоленным, нашедшим себе пристанище на траве ниже него, оказалось газетой, прибитой ветром к кусту. Он встал, потянулся и прошел по лужайке к улице, а по ней к Рынку, где уже начиналась всевозможная сельская торговля.
Хэррогейт пробрался меж гниющих грузовичков и телег на обочине, пока не разобрался, как там все устроено, и после этого щуплая ручка его выметнулась, и схватила из корзины персик, и запихнула его в ветроуказатель кармана, свисавший у него в штанине. Не успел он опомниться, как его схватила за ворот старуха и уже лупила его по голове совком для муки. Она вопила ему в лицо и заплевывала табачной жвачкой. Жопа, сказал Хэррогейт, пытаясь вывернуться. Последовал долгий треск чего-то рвущегося.
Хватит уже. Вы мне всю чертову рубашку порвете.
Бом бом бом, твердил совок о его костлявую голову.
Отдавай, горланила она.
Геенна клятая. Нате. Он сунул ей персик, и она тут же отпустила его и взяла персик, заковыляла к своему грузовичку и вернула его в корзину.
Он ощупал голову. Вся она стала узловатой. Срать кирпичами, сказал он. Не так уж мне этой чертовой дряни и хотелось. Безногий нищий, воздвигнутый на доску, как экспонат какой-то отвратительной таксидермии, проснулся, чтоб над ним поржать. Пошел нахуй, сказал ему Хэррогейт. Нищий метнулся вперед на подшипниковых колесиках и схватил Хэррогейта за ногу, и укусил ее.
Бля! заорал Хэррогейт. Он попробовал отцепиться, но нищий стиснул зубы на мякоти его икры. Огни танцевали и кружили, Хэррогейт держался за макушку нищего. Нищий встряхнул головой и дернул в последней попытке оторвать мясо от ножной кости Хэррогейта, а потом отпустил его, и плавно укатился к себе под стенку, и снова взялся за свои карандаши. Хэррогейт похромал по улице, держась за ногу. Чокнутые сукины сыны, сказал он, ковыляя среди покупателей. Он чуть не плакал.
Пересек крытый рынок и вышел на другую сторону площади. Что-то тянуло его за башмак. Он нагнулся посмотреть. Жевательная резинка. Он сел в канаву с палкой и счистил. Повертел ее розовую плюху на конце палки…
Хэррогейт проплыл мимо слепого перед «Бауэром», наблюдая за толпой. За ним ответно не наблюдал никто. Он вернулся, слегка наклонился, ткнул палкой в сигарную коробку у слепца на коленях. Тот поднял голову, и накрыл коробку рукой, и огляделся. Хэррогейт, уже ушедший по улице дальше, перевернул палку. К ее концу прилип дайм. Он развернулся и пошел назад. Слепец сидел сторожко. Голубоватые и заплесневелые виноградины, впавшие и морщинистые, у него в глазницах. Хэррогейт сделал выпад фехтовальщика и получил себе никель.
Эй ты, хуесос, крикнул слепец.
Иди нахуй, отозвался Хэррогейт, проворно проскочив вперед.
Он зашел в «Золотое солнце» и заказал кофе и пончики, сидя у стойки в утренних ароматах жареной колбасы и яичницы. Закатал складки штанин и рассмотрел рану. Неровные зубы нищего отпечатались двумя маленькими полумесяцами, плоть посинела, выступили булавочные уколы крови, Хэррогейт смочил в стакане воды бумажную салфетку и омыл ею эти причудливые стигмы. Сукин сын, бормотнул он. Выпил кофе и подвинул чашку вперед, чтоб налили еще.
Вновь на улице, потер себе животик и направился в «Комер». Взобрался по лестнице. За ним наблюдал на площадке маленький скрюченный субъект. Который знал всех легавых в городе, что в мундире, что без. Хэррогейт толкнул зеленую дверь с ее забранным в сетку стеклом и вошел. К его удивлению, там было почти пусто. Молодой блондин за вторым столом отрабатывал триплеты от бортика. Пирамида чистил щеткой столы в глубине. Чудак с брюшком, свисавшим над фартуком с мелочью, и защечными мешками, набитыми табаком. Под локтем у Хэррогейта со стеклянного колокольчика болталась телеграфная лента, и по лавкам в передней части зала сидело несколько стариков и смотрело, как на улице внизу разгорается день.
Хэррогейт подошел к стойке, за которой считал деньги человек с зеленым козырьком. Саттри знаете? спросил он.
Что? ответил тот.
Саттри.
Спроси у Джейка. Он склонил голову в сторону глубины зала и продолжал считать. Хэррогейт проковылял по проходу между столов, кии в стойках на стенах, как оружие в каком-то древнем арсенале. Эй, сказал светловолосый парнишка.
Что?
Хочешь, в пул-девять сыграем?
Я не умею.
В ротацию?
Я никогда в пул не играл.
Молодой блондин с миг порассматривал его, натирая мелом кий мелкими круговыми движениями. Затем нагнулся и прицелился.
Саттри знаете?
Он ударил. Один шар покатился по столу, обогнул собранные в пирамиду шары от борта к борту и вернулся провалиться в лузу верхнего угла. Хэррогейт подождал, когда игрок ему ответит, но тот вытащил шар из лузы, и вновь установил его, и снова согнулся со своим кием, а головы больше не поднимал. Хэррогейт пошел дальше вглубь.
Вы Джейк? спросил он.
Угу.
Саттри знаете?
Тот повернулся и поглядел на Хэррогейта. Сплюнул в стальную плевательницу на полу и вытер рот тылом кисти. Угу, ответил он. Знаю.
Знаете, где он?
Что возьмешь за штанцы свои?
Хэррогейт глянул вниз. У меня других нету, ответил он.
Что ж. Тут его нет.
Я думал, вдруг вы знаете, где он.
Дома, кажись.
Ну а где он живет?
Он живет на са́мой реке. Полагаю, в одном из тех вон плавучих домов.
В плавучем доме?
Угу. Джейк склонился, мелочь у него в фартуке закачалась. Принялся сметать пыль к угловой лузе. Хэррогейт повернулся на выход.
А что с рубашкой?
Что с ней?
На что махнешь?
Геенна клятая, ответил Хэррогейт. Да вы меня обслужите за пальто.
Джейк ухмыльнулся. Приходи еще, дружочек, сказал он.
В самом низу Веселой улицы постоял, опираясь на перила моста, глядя на набережную. Вон те клятые плавучие дома, сказал он.
Пока спускался по крутой и угловатой тропе за высокими каркасными домами, ему показалось, будто слышится голос. Он откинул назад голову, поглядеть. Полувысунувшись из окна дома в вышине ступенчатой грани закопченных обшивочных досок, свисало какое-то существо. Распялившись против горячего и облупленного солнцем гонта раскинутыми руками, словно сломанная кукла. Ха, крикнул он вниз. Церберово отродье, дьяволова родня.
Хэррогейт выпятил нижние зубы.
Вниз указывал длинный палец. Чадо тьмы, бесова порода, учти.
Жопа, сказал Хэррогейт.
Оконная фигура выпрямилась, уже обращаясь к какой-то другой публике.
Узри его! Не оскорбляет ли он тя? Не смердит ли такое кривосудье до самих небес?
Ядовитый сей проповедник вскинулся, локти на взводе, козлиные глаза горят, и простер вниз костлявый палец. Умри! завопил он. Сгинь смертью страшенной, чтоб кишки твои настежь и черная кровь вскипела у тя из нижнего глаза, Господи спаси твою душу, аминь.
Геенна клятая, сказал Хэррогейт, спеша вниз по тропе, а одной рукой прикрывая голову. Дойдя до улицы, посмотрел наверх. Фигура перекатилась к другому окну, чтоб лучше видеть, как малой проходит мимо его дома, и теперь подавалась вперед, прижав лицо к окну, мертвая желтушная плоть его раскорячилась по стеклу, и один глаз закатился наверх, пялящаяся морда, искаженная ненавистью. Хэррогейт двинулся дальше. Великий боже всемогущий, сказал он.
Он прошел по Передней улице мимо ветхой лавки, где валандались черные и с сомненьем провожали глазами его перемещенье, и двинулся по собачьей тропке через серые поля к плавучим лачугам, вышел к железной дороге в своих причудливых брюках, всех в сажных полосах от бурьяна, сквозь который шел вброд, воздух жарок и бездыханен от духа шлака и креозота, и пределов послабее, мазута и рыбы, выделявшихся в чем-то вроде марева вдоль самой реки.
