Кормак Маккарти
Саттри
Он неуверенно улыбался. Саттри посмотрел на него. Ты им сказал, где я?
Тот перестал улыбаться. Нет-нет, ответил он. Нет. Это дело твое.
Ладно.
Ты тут сколько уже?
Саттри хладнолико пригляделся к тому терпеливому изумлению, какое дядя на себя напустил. С тех пор, как вышел, сказал он.
Ну, мы ничего не слышали. Это уже сколько?
Кто это мы?
Я не слышал. В смысле, я точно не знал даже, вышел ты или нет.
Я вышел в январе.
Здорово, здорово. И что, ты его снимаешь или как?
Я его купил.
Что ж, здорово. Он озирался. Недурно. Печка есть и прочее.
Ты сам как, Джон?
О, не жалуюсь. Ну то есть.
Саттри его рассматривал. Выглядел так, словно скроен для роли постарше, волосы исполосованы мелом, лицо – глиняная маска, треснувшая от лакейской ухмылки.
Хорошо выглядишь, сказал Саттри. Уголок его рта дергался от тика.
Ну, спасибо, спасибо. Стараюсь, знаешь, формы не терять. Старая печенка не в лучшем виде. Он приложил ладонь куда-то к животу, взглянул вверх на подволок, выглянул в окно, где к ночи уже вытянулись тени. Еще зимой операцию вот перенес. Ты, наверно, не знал.
Нет.
Сейчас, конечно, оправляюсь.
Саттри чуял его в жаре каютки, затхлый дух от одежды с толикой слабой вони виски. По кромке сладкий душок смерти. За ним на западной переборке подсвеченные свили пылали ярко-красным и светились сами собой, словно зенки бдительных извергов.
У меня нечего выпить, иначе б я тебе предложил.
Дядя поднял ладонь. Нет-нет, ответил он. Мне не надо, спасибо.
Глядя на Саттри, приспустил бровь. Видел твою мать, сказал он.
Саттри не ответил. Дядя вытаскивал сигареты. Протянул ему пачку. Сигаретку? спросил он.
Нет, спасибо.
Он тряхнул пачкой. Валяй.
Не курю. А ты раньше курил.
Бросил.
Дядя закурил и выдул к окну дым тонким голубым дыханьем гадюки. Тот свернулся кольцами и рассеялся в желтом свете. Он улыбнулся. Вот бы мне получать по доллару каждый раз, что я бросал, сказал он. Как бы то ни было, у них все прекрасно. Собирался тебе передать.
Я и не думал, что ты с ними увидишься.
Мать твою в верхнем городе встретил.
Ты говорил.
Ну вот. Часто я там не бываю, конечно. Поехал на Рождество. Сам понимаешь. Мне они словцо в «Орлах» оставили, чтоб заглядывал как-нибудь и ну не знаю. Приходи как-нибудь на ужин. Сам понимаешь. Мне туда идти совсем не хотелось.
Я тебя за это не упрекаю.
Дядя чуть поерзал на стуле. Ну, дело ж тут не в том, что я с ними как-то не лажу, на самом деле. Я просто…
Ты их просто терпеть не можешь, как и они тебя.
По дядиному лицу скользнула чудна́я улыбочка. Ну, произнес он. Вряд ли я бы стал заходить так далеко, чтоб это утверждать. Но разумеется, и мне они никаких одолжений не делали.
А то я не знаю, сухо вымолвил Саттри.
Наверное, всё так, сказал дядя, кивая. Глубоко затянулся, размышляя. Наверно, у нас с тобой тут есть кое-что общее, э, парнишка?
Он так считает.
Знал бы ты моего отца. Прекрасный был человек. Дядя неуверенно смотрел вниз на свои руки. Да, сказал он. Прекрасный человек.
Я его помню.
Он умер, когда ты еще в пеленках был.
Знаю.
Дядя сменил галс. Надо б тебе как-нибудь вечерком в «Орлов» заглянуть, сказал он. Могу тебя провести. По субботам у них вечером танцы. Туда и хорошенькие женщины ходят. Ты удивишься.
Удивлюсь, наверное.
Саттри откинулся на переборку из неструганых досок. Каютку затапливали синие сумерки. Он смотрел в окно, за которым уже вылетели козодои, а стрижи метались, чирикая над рекой.
Чудной ты парень, Кореш. Даже вообразить себе не могу никого, настолько не похожего на твоего брата.
На которого?
Что?
Я спрашиваю, на которого.
Которого кого?
Которого брата.
Дядя тягостно хмыкнул. Чего это, сказал он, у тебя только один и есть. Карл.
А другому что, имя не смогли придумать?
Какому другому? Ты это вообще, к черту, о чем?
О том, который мертвеньким родился.
Тебе это кто наболтал?
Я это помнил.
Кто тебе сказал?
Ты и говорил.
Да ни за что. Когда это?
Много лет назад. Ты пьяный был.
Никогда я такого не говорил.
Ладно. Не говорил так не говорил.
Какая вообще разница?
Не знаю. Мне просто интересно стало, чего ради это надо держать в тайне. От чего он умер?
Он родился мертвым.
Это я знаю.
Не знаю, от чего. Так вышло. Ты родился до срока. Клянешься, что это я тебе говорил?
Не важно.
Ты ж ничего не скажешь, правда?
Не скажу. Мне насчет этого было просто интересно. Что говорит врач, например. В смысле, их же обоих надо забирать домой, вот только одного берешь в сумке или коробке. Наверное, там есть такие люди, кто всем этим занимается.
Только ничего не говори.
Саттри подавался вперед, глядя на свои дешевые и гниющие башмаки вповалку на полу. Господи, Джон, не волнуйся так. Не буду.
Ладно.
Не говори им, что меня видел.
Ладно. Резонно. По рукам.
Я все равно с ними не вижусь.
Ты уже сказал.
Дядя поерзал на стуле и длинным желтым указательным пальцем оттянул себе воротник. Он мог бы мне помочь, знаешь. Я у него никогда ни о чем не просил. Ей-богу никогда. Он бы мог мне помочь.
Ну, сказал Саттри, не помог же.
Дядя кивнул, вперившись в пол. Знаешь, сказал он, у нас с тобой много общего.
Это вряд ли.
В каких-то смыслах.
Нет, ответил Саттри. Мы не похожи.
Ну, я в смысле… Дядя махнул рукой.
Это его тезис. Но я не как ты.
Ну, ты меня понял.
Я понимаю, о чем ты. Но я не как ты. Я не как он. Я не как Карл. Я как я. Не надо мне говорить, на кого я похож.
Ну послушай, Кореш, вовсе не нужно…
Думаю, нужно. И не желаю я тебя тут видеть. Я знаю, что им ты не нравишься, ему не нравишься. Ты тут ни при чем. Ты не виноват. Я ничего не могу поделать.
Дядя сощурился на Саттри. Вот только не надо тут со мной на белого коня влезать, сказал он. Я хотя бы в чертовом исправдоме не был никогда.
Саттри улыбнулся. В работном доме, Джон. Это немножко другое. Но я – то, что я. Я ж не хожу и не рассказываю всем, что был в туберкулезном санатории.
И что? Я ж не утверждаю, что я трезвенник, если ты на это намекаешь.
А ты алкоголик?
Нет. Чего улыбаешься? Никакой я не алкоголик, к черту.
Он тебя всегда пьянью называл. Наверно, это не так скверно.
Да наплевать мне, что б он там ни говорил. Пусть хоть…
Договаривай.
Дядя с опаской посмотрел на него. Крохотный окурок он щелчком отправил за дверь. Ну, сказал он. Он всего не знает.
Гляди, произнес Саттри, подаваясь вперед. Когда человек женится ниже себя, дети его – ниже его. Если он вообще так думает. Не был бы ты пьянчугой, он и на меня б, может, смотрел другими глазами. А как есть, мой случай всегда был сомнительным. Ожидалось, что от меня толку не будет. Дед мой говорил, бывало: Кровь свое покажет. Любимое присловье у него такое было. Ты куда это смотришь? На меня смотри.
Не понимаю я, о чем ты.
Да понимаешь. Я о том, что мой отец меня презирает, потому что я твоя родня. Не считаешь, что это справедливое утверждение?
Не знаю даже, почему ты пытаешься обвинить меня в своих бедах. Со своими сумасбродными теориями.
Саттри потянулся через небольшое пространство между ними и взял дядины перевитые руки в свои, успокоил их. Я тебя не виню, сказал он. Просто хочу тебе сказать, какими другие бывают.
Я знаю, какие бывают люди. Кому ж еще знать.
С чего бы? Ты считаешь, будто мой отец и такие, как он, – другая раса. Можешь смеяться над их претензиями, но ты никогда не сомневаешься в их праве на тот образ жизни, какую они ведут.
Штаны он надевает так же, как и я свои.
Чепуха, Джон. Ты и сам в это не веришь.
Я ж сам это сказал, нет?
Что, по-твоему, он думает о своей жене?
Нормально они ладят.
Нормально они ладят.
Ага.
Джон, она домработница. Он даже в ее доброту не верит по-настоящему. Неужто ты не догадываешься, что в ней он видит черты того же убожества, какие видит в тебе? Невинный жест способен напомнить о тебе.
Не зови меня убогим, сказал дядя.
Он, вероятно, верит, что лишь его благотворное руководство не дало ей попасть в бордель.
Ты это о моей сестре говоришь, мальчик.
Она моя мать, слюнявый ты дуралей.
Внезапная тишь в каютке. Дядя, трясясь, поднялся, голос его звучал тихо. Они были правы, сказал он. Что они мне говорили. Насчет тебя были правы. Злобная ты личность. Гадкая злобная личность.
Саттри сел, упершись лбом в руки. Дядя опасливо двинулся к двери. Тень его упала на Саттри, и тот поднял голову.
Может это – как цветослепота, сказал он. Женщины – лишь носители. Ты ж дальтоник, правда?
По крайней мере – не полоумный.
Нет, подтвердил Саттри. Не полоумный.
Сузившиеся дядины глаза, казалось, смягчились. Помогай тебе бог, сказал он. Повернулся и шагнул на мостик, и спустился по сходням. Саттри встал и подошел к двери. Дядя пробирался через поля в последнем свете дня, к темневшему городу.
Джон, окликнул он.
Тот оглянулся. Но старик казался будто бы за стеклом в таких мирах, какие сам себе измыслил, и Саттри лишь поднял руку. Дядя кивнул как тот, кто понимает, и двинулся дальше.
В каюте почти совсем стемнело, и Саттри походил по маленькой палубе и пинком поднял табурет, а сам сел на него, опираясь на переборку рубки и закинув ноги на леера. С реки подымался ветерок, неся с собой слабый дух нефти и рыбы. Ночные звуки и смех доносились от желтых хижин за подъездной веткой железной дороги, и река разматывалась мимо, крутоспинная и шипевшая в темноте у его ног, словно кипенье песка в стакане, ветра в пустыне, медленный голос погибели. Костяшки пальцев он вклинил себе в глазницы и уперся головой в доски обшивки. Те были еще теплы от солнца, словно слабое дыхание ему в загривок. За рекой на черной воде укороченно и расчлененно лежали огни лесозаготовительной компании, а ниже по реке от берега к берегу копией гирлянды провисали натянутые огоньки моста и мягко трепетали от слабых порывов ветра. Башенные часы на здании суда пробили полчаса. Одинокий колокол в городе. Вон светлячок. И вон. Он встал и сплюнул в реку, спустился по сходням на берег и двинул через поле к дороге.
Прошел по Передней улице, дыша вечерней прохладой, западное небо перед ним все еще глубокой циановой синевы, простроченной очерками летучих мышей, пересекающих ее вслепую и судорожно, словно споры на предметном стекле. В ночи висел прогорклый смрад вареной зелени, а от дома к дому за ним тянулась нить музыки из радиоприемников. Он шел мимо дворов и засыпанных шлаком садиков, полнившихся сурдинами домашней птицы, мостившейся на своих насестах, и мимо темных гротов средь хибар, где вспыхивала и снова умирала музыка, и мимо тусклых огоньков в окнах, где по потрескавшимся и пожелтевшим бумажным ставням скатывались тени. Сквозь вонючие садки из вагонки, где плакали детишки да тявкали и припадали к земле трусливые облезающие сторожевые собаки.
Он взобрался на горку к краю города, мимо открытой двери негритянского молитвенного дома. Мягко освещенного изнутри. Проповедник, в своем облачении и очках в оправе из золотой проволоки похожий на дрозда из сказок. Саттри, выходящий из этой жаркой и вонькой преисподней под евангельскую музыку. Сумеречные горла, преклоненные и увитые венами, словно изрубцованные конские бока. Он наблюдал за ними летними ночами, бледный язычник, усаженный на обочине снаружи. Однажды дождливым вечером поблизости уловил пломбами в зубах новости, тихую музыку. Его остановило в покое, каким опорожнило ему ум, ибо даже ложный намек на мир духа лучше, нежели никакого.
Вверх по этим дорожкам с желобками, чтоб дать ноге опору, вольно перемещаются тараканы. Стукнуть в дверь на задвижке косую. Бурые грызуньи зубы Джимми Смита сразу за сеткой. В гнилой ткани прореха, какую, быть может, за годы он продышал. По длинному коридору, освещенному единственной сернистоцветной лампочкой, свисающей с потолка на шнуре. Шаркающие шлепанцы Смита трутся о линолеум. В конце коридора он поворачивает, придерживая дверь. Обвисшая желтая кожа у него на плечах и груди так бескровна и морщиниста, что выглядит он весь залатанным случайными лоскутами и остатками плоти, приваренными нахлесточными швами и тщательно обернутыми в хлипкую и нечистую серую паутину его нательной рубахи. В кухоньке за столом сидят двое, пьют виски. Третий привалился к испятнанному холодильнику. На веранду ведет открытая дверь, там маленький покоробившийся портик из серых досок, висящий в темноте над рекой. Обитателей выдает взлет и паденье сигарет. Доносится смех, и в кухню заглядывает обрюзглая шлюха, а потом уходит опять.
Что будешь, Сат.
Пиво.
Тот, кто опирается о холодильник, слегка сдвигается вбок.
Что скажешь Кореш, говорит он.
Эгей, Меньшой.
Джимми Смит открыл банку пива и протягивает ее Саттри. Тот платит, и владелец выгребает мелочь из своих омерзительных штанов, отсчитывает сдачу в ладонь Саттри и шаркает прочь.
Кто внутри заседает?
Кодла пьянчуг. Брат там внутри.
Саттри опрокинул глоток пива так, чтоб попало на заднюю стенку горла. Холодное и хорошее. Ну, сказал он. Дай зайду повидаюсь.
Он кивнул двоим за столом и прошел мимо них и по коридору – и вступил в громадную старую гостиную с высокими раздвижными дверями, давным-давно вкрашенными намертво в полозья. За карточным столом сидело пятеро, головы никто не поднял. Остальная комната была пустой, камин из белого мрамора загорожен листом жести, старый лакированный ванчёс и высокий потолок с лепниной рококо, гипсовые завитки и капли плавки возле газового рожка, на месте которого теперь горела лампочка.
И без того окруженные в этой чокнутой нищете остатками былой роскоши, игроки в покер сами казались тенями прежних времен или же грубыми самозванцами в декорациях на сцене. Они пили, и делали ставки, и бормотали в воздухе наэлектризованной быстротечности, старики в нарукавниках, оживленных током из какой-то испачканной сепии, показывая в картах время, предвосхищавшее их смутно предвещенную погибель. Саттри прошел дальше.
В передней комнате на кирпичи опирался сломанный диван, больше ничего. Одна шаткая пружина торчала из спинки, ухватив витками своими пивную банку, и сидел, утопая в мышиного цвета обивке без начеса, рядок пьянчуг.
Эй, Саттри, окликнули они.
Черт бы драл, сказал Джейбон, вздымаясь из недр дивана. Обхватил Саттри за плечи одной рукой. Вот мой старый кореш, сказал он. Где виски? Дайте ему хлебнуть этого старого чокнутого говна.
Как поживаешь, Джим?
Поживаю со всякой, какая даст, ты где был? Где виски? Ну вот, на. Хлебни-ка, Кореш.
Что это?
«Быльё». Лучший напиточек на свете. Хлебни, Сат.
Саттри подержал бутылку против света. Веточки, мусор, что-то вихрились в маслянистой жидкости. Он потряс бутылку. С желтого донышка поднялась дымка. Срань всемогущая, сказал он.
Лучший напиточек на свете, пропел Джейбон. Хлебни-ка, Сат.
Он открутил колпачок, нюхнул, содрогнулся, отпил.
Джейбон обнял пьющую фигуру. Глядите, старина Саттри хлебает, выкрикнул он.
Глаза у Саттри зажмурились, а бутылку он протягивал тому, кто ее у него примет. Черт бы драл. Что это за срань?
«Быльё», выкрикнул Джейбон. Лучший напиточек, какой только есть. Хлебни и наутро ничего не почувствуешь.
Или же ни в какое больше утро.
У-у-у господи, давай-ка сюда. Привет, Былька, подваливай к папке.
На вот, плесни в чашку, дай «Кока-Колой» разбавлю.
Не выйдет, Кореш.
Это почему?
Уже пробовали. Дно проедает.
Смотри, Саттри. На башмаки себе не капни.
Эгей, Боббиджон.
Когда старый Кэллахэн откидывается? спросил Боббиджон.
Поди знай. Когда-то в этом месяце. Ты Черпака когда видал?
Он в Бёрлингтон переехал, Черпак-то. Сюда больше не ходит.
Иди посиди с нами, Сат.
Джейбон направил его за руку. Усаживайся, Кореш. Усаживайся.
Саттри опустился на подлокотник дивана и отхлебнул пива. Джейбона он потрепал по спине. Казалось, голоса поблекли. От бутылки виски он отмахнулся с улыбкой. В этой высокой комнате треснувшая штукатурка с полосами копоти там, где под ней были рейки, это убожество, это братство обреченных. Где жизнь билась непристойно плодородно. В наплыве голосов и смеха, в вони выдохшегося пива воскресное одиночество ссачивалось прочь.
Разве нет, Саттри?
Что такое?
Насчет того, что под всем городом пещеры.
Так и есть.
А в них там везде что?
Сплошь шлам. Что вверху, то и внизу. Саттри пожал плечами. Ничего про это не знаю, сказал он. Просто какие-то пещеры.
Люди бают, одна там прям под рекой идет.
Это та, что выходит наружу в парке Чилоуи. Видать, в Гражданскую в них там всякое прятали.
А теперь-то в них там что.
Хрен знает. Спырси Саттри.
Как по-твоему, туда спуститься еще сможешь, Сат? В пещеры Гражданской эти?
Не знаю. Всегда болтали только, одна там под рекой идет, но я никогда не слыхал, чтобы в ней кто-то бывал.
Там еще реликвии с Гражданской могут быть.
А вот и одна из них, сказал Джейбон. Что скажешь, Негра?
Саттри глянул на дверь. За ними наблюдал серого вида человек в очках. Ничего не могу, произнес он. Как вы тут, мальчики? Чего попиваете?
«Быльё», Джим вот говорит.
Хлебни-ка, Нег.
Тот дошаркал до бутылки, кивая всем, глазки за очками метались туда-сюда. Схватил виски и хлебнул, вялое горло его задергалось. Когда опустил бутылку, глаза у него были закрыты, а лицо – перекрученная маска. Фух! Он дунул летучей дымкой на улыбавшихся наблюдателей. Боже правый, что это?
«Быльё», Нег, крикнул Джейбон.
Больше похоже на блевьё.
Царю небесный, голуба, я знаю, пойло это месят в ванне, но вот это точно варили в хезнике. Он смотрел на бутылку, потряхивая ее. Сквозь дымную горючку, что в ней содержалась, жирно вихрились кверху пузыри размером с дробь на гуся.
От нее напьешься, сказал Джейбон.
Нег потряс головой и выдохнул, сделал еще глоток и передал бутылку, страдальчески отвернув лицо. Когда снова смог говорить, сказал: Парни, надирался я паршивым виски, но быть мне грязным черномазым, ежли чуть было не жалею, что вот этого хлебнул.
Джейбон махнул бутылкой к двери, где, ухмыляясь, стоял Меньшой. Братишка, а ты выпить не хочешь?
Меньшой покачал головой.
Ребятки, сдвиньтесь-ка, пускай старый Негра усядется.
Вот, Нег, садись сюда. Еще сдвинься чуток, Медвежатник.
Царю небесный, парни, если я совсем копыта не откинул. Он снял очки и вытер слезящиеся глаза.
Что поделывал, Нег?
Да денег пытался собрать на Бобби. Он повернулся и взглянул снизу вверх на Саттри. Я ж тебя знаю вроде? произнес он.
Выпивали пива вместе.
Так и думал, что тебя помню. Ты Бобби не знал?
Разок-другой видал.
Негра задумчиво покачал головой. Я четверых мальчонок вырастил, и будь я проклят, если все они не в исправиловке, окромя Ралфа. Мы все в Джордонию, конечно, ходили. А меня тут как-то раз в работный дом загребли, да только я выскользнул. Там вертухаем старый Блэкбёрн был, он меня знал, но так ничего и не сказал. Ты в Джордонии бывал? Клэренс говорит, сейчас-то там ничего особого. Парни, а вот когда я там сидел, оно было круче черствого початка. Конечно, не за пение в хоре туда слали. Я три года отбарабанил за кражу. Пытался в шмоньку попасть, где хоть профессии научат, но туда только тупых брали, а я, сказали, не тупой. Когда из Джордонии вышел, мне стукнуло восемнадцать, а было это в девятьсот шестнадцатом. Вот бы мне мальчонок этих своих понимать. По карману они мне вдарили будь здоров. Чтоб их оттуда вынуть, я восемнадцать штук долларов потратил. Дедуля их никогда ни в малейшие заварухи не впутывался, какие только и можно придумать, а дожил до восьмидесяти семи. Вот он хлебать умел. Да и я не прочь. Но ни в какие хлопоты с законом не ввязывался.
Хлебни-ка, Сат.
Негра перехватил бутылку. Джима знаешь? Славный парнишка. И думать брось, что не славный. Вот бы в Квартирах Маканалли только такие и жили. Я его батяню знавал. Помельче был, чем вон там Меньшой. Минуточку. Фух. Черт знает что это за виски. Ничего никому не спускал, нипочем Ирландец Лонг спускать не стал бы. Помню, подходит он как-то раз туда, что раньше звали Валяльными Углами. Ты знаешь, где это, Джим. Где «Кафе рабочих» как раз. И вот однажды утром в воскресенье ищет он одного там хмыря, а там компашка фраеров как раз прохлаждается под сараем, что раньше в том месте стоял, вы, парни, этого и не помните уже, виски пьют – и того хмыря они друзья, а Ирландец Лонг подходит к ним и спрашивает, где, мол он. Ну а те говорить ему не хотели, но ни одного среди фраеров этих не нашлось, кто б спросил у него, зачем это хмырь тот ему занадобился. Он бы тебе задницу до смерти надрал, только слово ему поперек скажи, Ирландец Лонг уж точно б. И никого во всех Квартирах Маканалли добросердее не было. Все раздал, что у него было. Захоти он, богатеем бы стал. Он же лавки держал. Денег ни у кого нет, продуктов люди себе купить не могли. Вы, парни, депрессию-то не помните. А он им говорил, чтоб шли и брали все, чего нужно. Муку с картошкой. Молока для деток. Никогда никому не отказывал, Ирландец Лонг нипочем не стал бы. И сегодня в городе живут в больших домах люди, кто б точно с голодухи помер, если б не он, да только широты им не хватит это признать.
Ты лучше еще вон хлебни-ка, Сат, пока Негра все не выпил.
Дайте выпить Медвежатнику, сказал Саттри.
А как насчет Боббиджону дать выпить, сказал Боббиджон.
Вот кто пить-то умеет, сказал Негра. И думать бросьте, что не может.
Что я и сам готов, сказал Джейбон.
Что я и сам-черт готов, сказал Негра.
Джимми Смит перемещался по комнате, словно громадный дрессированный крот, собирал пустые банки. Шаркая, вышел, глазки его моргали. В дверном проеме стоял Кеннет Хейзелвуд, наблюдая за ними всеми с сардонической улыбкой.
Заходи, Червяк, позвал Джейбон, возьми-ка себе хлебнуть этого доброго виски.
Хейзелвуд с улыбочкой вошел и принял бутылку. Наклонил, понюхал и вернул.
Последний раз, когда я дрянь эту пил, подохнуть хотел. Вонял ажно изнутри. Весь день пролежал в ванне горячей воды, а когда вылез и обсох, все равно еще воняло так, что всю одежду пришлось сжечь. Блевать тянуло, на дрищ пробило, трясло всего от холода, и ноги не держали. Посейчас как вспомню, так дурно становится.
Черти, Червяк, да хороший это вискач.
Я пас.
Червяк мое виски козлит, Кореш.
Ты б сам его в отказ отправил, пока оно тебя самого не закозлило. А то проснешься как-нибудь утром, а печенка у тебя в носок сползла.
Но Джейбон уже отвернулся с воплем. «Быльё», крикнул он. Печени крыть нечем.
Хейзелвуд ухмыльнулся и повернулся к Саттри. Ты что, получше не можешь за ним приглядывать? спросил он.
Саттри покачал головой.
Мы с Кэтрин идем в «Трокадеро». Пошли с нами.
Я б лучше домой, Кеннет.
Давай ты с нами туда съездишь. А обратно мы тебя отвезем.
Помню последний раз, как я с вами кататься ездил. Ты нас втравил в три драки, ногой вышиб дверь какой-то тетке и загремел в тюрьму. Я удирал через какие-то дворы, чуть на бельевой веревке не повесился, за мной свора собак гналась, везде прожекторами светили, легавые повсюду, а ночь я в итоге провел в какой-то гофрированной трубе вместе с кошкой.
Червяк ухмыльнулся. Ладно тебе, сказал он. Просто выпьем да поглядим, что там к чему.
Не могу, Кеннет. Я все равно банкрот.
Я ж не спаршивал, есть ли у тебя деньги.
Эгей, Червяк, те сегодня утром про старину Крамблисса в газете видал?
Что он теперь натворил?
Его обнаружили около шести утра сегодня под деревом на большом поле люцерны. Он нашел единственное дерево на всем поле и в него врезался. Говорят, когда прибыли легавые и открыли дверцу, старина Крамблисс выпал наружу и валяется. Посмотрел прямо наверх, увидел эти синие мундиры, подскочил и заверещал: Где тот мужик, кого я нанял отвезти меня домой?
Ухмыльнувшись, Саттри встал.
Не убегай, Сат.
Пора идти.
Куда идешь-то?
Мне нужно где-то поесть. До скорого вам всем.
Проводить до двери по длинному коридору к нему пристроился Джимми Смит, крот и гость, отщелкнуть задвижку на сетчатой двери, и так в ночь.
Там пасмурно, грядет дождь, а огни города омывают свернувшиеся небеса, лежат лужицами на мокрых черных улочках. По Саранчовой уезжает поливальная машина со своими ливрейными лакеями в драных штормовках, они тянут метлы по залитым водой канавам, и воздух густо пахнет влажной мостовой. Мало какие звуки разносятся с амфорной гулкостью по этой полуночной тиши, и город в спокойствии своем, кажется, покоряется запрету. Здания наваливаются на тусклые и приглушенные коридоры, где каблуки ночного сторожа отщелкивают минуты. Мимо черных и запертых на висячие замки витрин. В окне ощипывателя птицы в вечной синей заре клюют носом полуголые петушки. Часовой перезвон и гул курантов одиноки в задумчивом крепкоспящем городке. Выпотрошенные ржавеющие грузовики на Рыночной улице с их шинами врастопырку, расплывающимися по гудрону. Цветов и фруктов уже нет, а сточные решетки обмотаны гирляндами увядшей зелени. Под веером света от уличного фонаря спящим слизнем свернулась ручка фарфоровой чашки.
В вестибюлях неряшливых гостиничек на креслах и лежаках дремлют носильщики и коридорные, темные лица подергиваются во сне по всему истертому виноцветному плюшу. В номерах лежат пьяные солдаты, вернувшиеся домой, распростершись безболезненным распятием по смятым стеганым покрывалам, и шлюхи сейчас спят. Во мшисто-зеленых глубинах витрины глазного доктора то дернется, то замрет мелкая тропическая рыбешка. Восково оскалилась рысь на задних лапах. Из швов на ее кожаном животе выпирают комки древесной стружки, а стеклянные глаза таращатся в смертной муке. Тусклые таверны, устье переулка, где раззявили пасти мусорные баки, и там во сне меня остановил мужчина, которого я принял за своего отца, темная фигура против кирпича в тени. Я бы прошел мимо, но рукой он остановил меня. Я тебя ищу, произнес он. Ветер был холодным, во сне все ветра такие, я спешил. Я б отпрянул от него и его костяной хватки. Нож, что держал он, отсекал мертвенный свет фонаря, словно тонкая голубая рыбка, и шаги наши усиливались в пустоте улиц до отзвуков разбегавшихся сонмов. Однако был то не мой отец, а мой сын – это он остановил меня с таким беззлобным намерением.
На Веселой улице пригасили светофоры. Трамвайные рельсы поблескивают в своих ложах, а поздняя машина проезжает с долгим шелестом шин. В длинной галерее автобусной станции стук шагов прилетает обратно хохотом. Он мрачно шагает к своему мрачно шагающему очерку в дверном стекле вокзала. Его призрак возникает с другой стороны жизни, словно автоскопическая галлюцинация, Саттри и Антисаттри, рука тянется к руке. Дверь отшатнулась назад, и он вошел в зал ожидания. Очерки фигур, спавших на деревянных скамьях, лежали, как груды стирки. В мужской уборной о стену опирался пожилой педераст.
Саттри вымыл руки и вышел мимо автоматов китайского бильярда в рашперную. Занял табурет и рассмотрел меню. Официантка стояла, пристукивая карандашиком по блокнотику талонов в руке.
Саттри поднял голову. Жареный сыр и кофе.
Она записывала. Он смотрел.
Она оторвала талон, положила его лицом вниз на мраморную стойку и отошла. Он смотрел на очертания ее нижнего белья под тонкой белой формой. В глубине кафе средь лязга исходившей паром кухонной утвари трудился молодой черный. Саттри потер глаза.
Она пришла с кофе, стукнув, поставила его, и кофе выплеснулся через край розовой пластмассовой чашки, затопив блюдце. Он вылил обратно и отхлебнул. Едкость горелых носков. Она вернулась с салфеткой, ложечкой. Ее пухлый палец сдавливало кольцо золотых флердоранжей. Он еще разок отхлебнул кофе. Через несколько минут она пришла с сэндвичем. Первый клин его он с минуту подержал у носа, густой аромат тоста, масла и тающего сыра. Откусил полный рот, втянул пикуль с зубочистки и прикрыл глаза, жуя.
Доев, вытащил из кармана квортер, положил его на стойку и встал. Она за ним наблюдала из-за кофейного титана.
Еще кофе хотите? спросила она.
Нет, спасибо.
Приходите еще, сказал она.
Саттри толкнул дверь плечом, не вынимая одну руку из кармана, а другой работая зубочисткой. С ближайшей скамьи поднялось лицо, глянуло на него сонно и опустилось вновь.
Он прошел по Веселой улице, замедляя шаг у витрин, у изысканных товаров, хранимых в стекле. Медленно проехала полицейская синеглазка. Он двинулся дальше, краем глаза следя за тем, как они следят. Мимо «Вудраффа», «Кларка-и-Джоунза», театров. Перекрестки опустели от своих торговцев новостями, и на ветру мотался мусор. Он дошел до конца городка и вышел на мост, руки положил на прохладный железный поручень и посмотрел на реку внизу. В черной вихрящейся воде, как горящие молебщики на цепи, подрагивали мостовые огни, а вдоль речного фасада через пепельные поля осоки надвигался серый туман и зарывался дальше среди жилищ. Он сложил руки на перилах. Подале смутно высвечивалась усыпанная хижинами пустошь. Домишки из дров, огороды руты. Лоскуты крыш, скошенных под бледно-голубыми конусами фонарного света, где ошалевшими петлями взмывают мотыльки. Грядки кукурузы, кривые распаханные угодья в мертвых пространствах, выкроенных стройкой и нуждой, как жизни темных и озлобленных землепашцев, кому этот скудный урожай достается в долю от всех владений широкой земли.
Мелко заплескал дождик, холодом по руке ему. Ниже по реке обратные прибрежные течения, гонимые в урезанном свете волна за волной, словно серебристые мальки. Упасть сквозь тьму в темноту. Побарахтаться в этих мутных и фекальных глубинах, где тут верх. Пока легкие не всосут бурые стоки и чудны́е огоньки не спустятся вдоль последних коридоров мозга, маленькие сторожа, кому узреть, что все спокойно пред наступленьем вечной ночи.
Часы на здании суда пробили два. Он запрокинул лицо. Там виден освещенный циферблат, подвешенный над городком, и ни единой тени не отмечает башню. Чеширские часы, зависшие в пустоте, будто странный иероглиф луны. Ладонью Саттри стер с лица воду. Дымный желтый свет в окне плавучего дома Авденаго Джоунза погас. Ниже он мог различить очертания своего собственного жилья, куда должен идти. Высоко над землями ниже по реке беззвучно содрогнулась и прекратилась зарница. Осветились края у дальних туч. Серным пламенем. Водятся ли драконы за кулисами мира? Дождь припустил сильней, падая мимо него к реке. Отвесный дождь напирал под светом фонаря, поперек циферблата. Дрянь погода, говорит старик. Что ж, пусть. Оберни меня в погоды земные, я тверд буду и жёсток. Лицо мое, как камень, отвратит дождь.
* * *
Он вернулся с пустыря за домом, пробираясь меж очерками ненужного, сломанного и бесполезного мусора, гниющего под солнцем позднего лета. Старые покрышки, кирпичи и битые банки. Ржавая кормушка для кур. Он наморщил нос от тухлой вони моечной воды в воздухе и кинул камнем, который нес с собой, в привязанную козу. Коза подняла бороду от травы и посмотрела на него странными козьими глазами, после чего вновь опустила голову пастись дальше. Он зашел за угол дома к передней веранде, где содрогалась и взбивала воду бело-зеленая стиральная машинка, а над нею стояла молодая женщина с мыльным вальком, зажатым в кулаке, как дубинка, словно бросая вызов первой же восставшей тряпице, что подымет голову из аспидно-синей и беспенной воды, в которой маялась недельная стирка.
