Константин Пастух
Заячья петля
– Пошла отсюда, пошла! – Прошипел Семён, теряя терпение, и замахнулся на собаку. Лучше бы он этого не делал. Аза решила, что он, наконец, бросил своё дурацкое ползанье, и теперь будет играть с ней по – настоящему. Она этому очень обрадовалась. Громко и весело залаяла, стала прыгать вокруг Сени, хватать его за все места, радостно при этом тявкая,– пошло веселье во всю Ивановскую!
Рябчики со своей сосны, насмотревшись всего этого, взяли да и улетели. Улетели спокойно, деловито, без своего панического верещания. Поняли: бояться тут некого. Просто улетели туда, откуда и прилетели: вправо от нас, в свой распадок. Сам распадок был достаточно короткий, километра 1,5-2. Тянулся он с востока на запад и упирался в речку. Северный склон его начинался буквально от зимовья, был он довольно крутой и длинный, весь поросший невероятно густым молодым соснячком, стоявшим сплошной непроходимой стеной.
Часть 3-я
Семён, увидев улетающих рябчиков, вскочил на ноги и припустил вслед за ними.
– Сень, да брось ты их, – попытался я его остановить. – Ты их не найдёшь. Не успеешь. Темнеет же.
– Они улетели в распадок, там уже темно, – пытался отговорить Семёна Иван. Но тот нас не слушал, его заусило. Дурной пример заразительный – Азуня понеслась вдогонку за Семёном. Спустя минуту оба пропали в лесной чаще. Вскоре мы закончили с дровами и отправились в зимовьё. Надо было разобрать вещи, определить по своим местам продукты, боеприпасы, готовить ужин – себе и собаке. В общем, работы хватало. С другой стороны, всё привычно, всё знакомо, всё идёт как – то само собой, по – накатанной. Где – то через полчаса, поскреблась в дверь Азуня. Мы её запустили и стали ждать Семёна. На улице совсем стемнело, должен уже подойти. Но прошло пять минут, и – десять, и – двадцать – Семёна всё нет. И выстрелов не слышно, значит рябчиков не нашёл.
Видать, всё ещё ищет. Мы знали Сенину настырность, но не понимали, как он их там ищет в темноте. Вскоре Азуня опять запросилась на улицу, где и пропадала минут 20, после чего объявилась. Мы поняли: бегает она к Семёну. Но что он там, в этой темени, делает, что его там держит? Не понятно. Мы продолжали заниматься своими делами, но Семён не шёл из головы.
– Может, он там соболя нашёл и теперь костёр под деревом раскочегарил, чтоб подсветить, чтоб соболюшку высмотреть? – высказывает предположение Иван. Но нет, если бы Семён нашёл соболя, то Азуня вряд ли оттуда бы ушла. Оставалась бы до победы. Собака молодая, но смышлёная, с ярко выраженным охотничьим инстинктом. Я говорю об этом Ивану. Тот соглашается. Нет, здесь что – то другое. А что? – понять не можем. Но время шло, Семён не появлялся, мы начали беспокоиться. В тайге всякое может случится. Местность ему не знакомая, опять же, темнота. Несколько раз выходили на улицу, звали, прислушивались: в ответ – тишина. В очередной раз, когда вышли, всё так же звали, всё так же прислушивались в надежде, что откликнется, но Сеня никак себя не проявлял.
– Надо дать дуплет, – говорю Ивану. Тот возвращается в зимовьё и вскоре выходит с ружьём. Звучит два выстрела – один за другим. Из стволов 12 – го калибра, словно из пасти Змея Горыныча, вылетает два длинных огненных языка. Днём при выстреле их никогда не замечаешь. И если бы не приходилось стрелять в темноте, то и не знал бы об их существовании. Иван стреляет через определённый интервал – выстрелы сигнальные, зовущие. И тут, мы слышим как со стороны распадка кто – то с шумом, треском ломится через чащобник в нашем направлении. Треск раздаётся чуть правее от того места, куда рябчики улетели, куда убегал за ними наш друг Сеня. И вот теперь, в ночной тишине кто – то шумно напролом продирается сквозь густые заросли соснового подроста. И мы с Иваном догадываемся – кто это может быть…
– Ефимыч, что делать будем? По всему, здоровый медведь прёт на нас, а пули – то я с собой не прихватил, – шутит Иван.
– А что делать? Однако, обороняться будем, как и положено в таких случаях: свежим говёшком. Шибко, однако, он его боится, свеженького! – перевожу я шутку напарника в известную в наших краях побасенку про встречу с медведем. Иван всё ловит на лету и охотно включается в представление.
– Однако, где возьмёшь его, свеженького? – причитает он гнусавым голосом.
– Однако, шибко переживаешь. Не переживай, паря, не боись. Однако, найдётся свеженькое. Вот, как увидишь медведя, так сразу и найдётся!
– Успокаиваю я товарища.
Видать, вся эта история с пропажей Семёна напрягала нас ненашутку, раз мы среди ночи принялись разыгрывать порядком надоевшую, бородатую охотничью шутку. Конечно, мы обрадовались тому, что объявился наш товарищ. Нашлась пропажа! Просто – гора с плеч. Обрадовались, развеселились, разыгрались – и, видать, переборщили. Потому что, вдруг – наступила тишина, и мы поняли: никто больше к нам не спешит, не рвётся. Медведь – Сеня остановился, не дойдя до нас метров 40. Просто стоит и молчит. Слышим – вошкается, отсапывается. К нам не идёт. Как это понимать? Даже шальная мысль залетала в голову: может, не он? А кто тогда? Да чего уж там с ума сходить – Семён, больше некому. Стоим, смотрим друг на друга, ничего не понимаем. Иван, наконец, догадывается спросить:
– Сеня, ты?
– Я, – отвечает нам Сеня каким – то хриплым, чужим голосом.
– А чего стоишь? Что там делаешь? – спрашиваю. Не отвечает. Постояли, подождали – всё то же. Не идёт к нам Семён. Так ничего и не поняв, пошли в зимовьё. Довольные уже тем, что приятель нашёлся, мы теперь сильно не мусолили эту тему. Занимались своими делами. Минут через 10 заявился Семён. Вошёл, остановился у порога. Стоит, будто пытается сообразить: что ему делать дальше. Мы с расспросами не пристаём – вроде как, «сильно заняты своими делами», при этом, исподтишка поглядываем на Сеню. Он стоит весь потный, взъерошенный, обвешенный лесным мусором – какой – то опасливый, настороженный, даже здесь, в избе.
Казалось, что Семён своими мыслями, своими эмоциями всё ещё там, в тайге, в сумраке ночи, и ему необходимо какое – то время, что бы прийти в себя. Сеня рукой вытирает пот со лба. Снимает вязанную шапочку, проводит пятерней по мокрой голове и начинает выскребать запутавшиеся в волосах сосновые иголки, небольшие веточки… Кажется, что делает это он как – то механически, затем медленно собирает в ладонь с волос, с одежды лесной мусор, подходит к печке и бросает в огонь. Делает всё молча, затем подходит к нарам, садится. Ружьё кладёт рядом, на нары. Наши ружья висят на гвоздях на стенке тут же, но он не обращает внимания. Какое – то время висит пауза, которую прерывает Иван.
– Сень, чего так задержался? – вроде, между прочим спрашивает он.
– Мы тут всяко гадали… Темно, что там делать? Переживать уже начали,– добавляю я.
– Да я, пока кружил по распадку за рябчиками, потерял ориентир… А тут ещё и стемнело. Как – то, моментом, – Сеня говорит отрывисто. Голос – хриплый, нетвёрдый. Временами срывается.
– В общем, попал я… – продолжает Семён.
– Ведь знаю, что зимовьё рядом с распадком! Но чтоб выйти к нему, надо выйти из распадка. А выйдешь из распадка, уйдёшь не в ту сторону – потом и распадка не найдёшь в потёмках. – Сеня говорит быстро, взахлёб, словно боится не успеть всего высказать.
– Я и так чуть было не потерял его. Шёл по распадку, не выходил никуда, вроде, не сворачивал – и вдруг смотрю: нет никакого распадка, куда – то пропал. Был хоть какой – то ориентир, а тут бац – и того нет! И темнота вокруг. Хорошо, сообразил вернуться обратно, и как – то попал в него, попал в распадок. Повезло. И я решил – из распадка не уйду. Как – то спокойней. Думал, если что, то здесь, в распадке, перекантуюсь до утра, а посветлу уже выйду к зимовью.
– Ты, Сень, когда потерял распадок – это ты ушёл в его вершину, в противоположную от нас сторону. Сам по себе – то он короткий, километра два будет, так что не удивительно, что ты прошёл его до самого конца. Он там переходит в лощину, а потом и совсем пропадает. Ровное место. Хорошо, что сообразил вовремя вернуться,– объясняю Семёну.
– Да, повезло. С того момента, так и топтался всё по распадку. Следил, чтоб не потерять. Всё – таки, ориентир – знаешь, что не ушёл далеко от зимовья.
– Аза к тебе бегала? – спрашиваю.
– Да, ко мне. Но я как – то не заметил – как убежала. В какую сторону. Звал, думал вернётся, но куда там. Дунула и с концами.
– А чего не покричал, – спрашивает Иван. – Или стрельнул бы, мы бы сразу сообразили, стрельнули бы в ответ.
– Да как – то… знаю ведь, что зимовьё рядом. Чего позориться. Надеялся, что свет в окошке замечу, или услышу что. Всматривался, слушал – ничего.
– Да мы выходили, кричали. Звали тебя. Это мы уж потом стрелять начали, – рассказывает ему Иван.
– Не слышал. Ничего не слышал.
– Ты, видать, в это время, как раз уходил в вершину распадка. Далековато был, потому и не слышал, – высказываю своё предположение.
– Да, видимо так, – соглашается Семён.
– Так, а компас? Компас – то у тебя с собой? – поинтересовался Иван.
– Да со мной, – с досадой отвечает Семён. – А что с того? Я, когда побежал за рябчиками, то не посмотрел направление. Засуетился.
– А ты знаешь, Сень, ты ведь мог выйти к зимовью с помощью компаса. Даже несмотря на то, что не посмотрел на него, когда побежал за рябчиками, – говорю я Семёну. Тот смотрит на меня, и по – моему, не очень вникает в мои слова. Он всё ещё где – то там, в ночной тайге,в распадке, в своих эмоциях. Но мне хочется, чтоб он меня услышал, вник. Может, пригодится в следующий раз – и я продолжаю. Поскольку, ты из распадка так и не вышел, и правильно сделал, молодец, то у тебя была реальная возможность выйти к зимовью с помощью компаса.
– Смотри, речка течёт с севера на юг – это мы знаем, мы её переходили, видели, шли вдоль неё. Мы речку перешли, и теперь находимся на левом её берегу. И, если ты в своём распадке повернулся бы лицом на юг (по компасу), то речка была бы у тебя справа. Вот и всё. Это то, что тебе надо знать, чтоб выйти к зимовью. Я объясняю и пальцем провожу по столу – с севера на юг. Рисую. Видать, это происходит несознательно, само собой, по привычке. Это мой опыт, моё железное правило: потерялся в тайге – не носись, не психуй, не дёргайся – садись и рисуй. Заставь себя это сделать – от этого, может, зависит твоя жизнь. Ты должен это сделать. Сделай – и всё будет нормально, если, конечно, будешь рисовать с понятием: "вот так шла дорога, вот так я пошёл, так переходил речку, так она течёт." Надо всё рисовать, вспоминать и думать. Мозги должны работать. Обращаясь к Семёну, я замечаю, что мои выкладки больше интересуют Ивана. Сеня слушает без интереса, его, судя по всему, мои рассуждения раздражают.
– Ты пойми, Сень, ты топтался по распадку сколько часов!? А выйти мог, с помощью компаса, за десять минут! – это уже Иван подключается. Он сразу понял идею, как можно было воспользоваться компасом в возникшей ситуации.
В самом деле, Сеня ведь и сам натерпелся, и нас напряг нешуточно. Мы ведь тоже ждали, волновались, звали. А ведь всего этого можно было избежать. И мы пытаемся объяснить Семёну, как он мог выйти из положения с помощью компаса.
– Смотри, ты по компасу выходишь к реке – там вдоль речки набитая тропа. Ты сворачиваешь вправо, на север (опять же по компасу), идёшь по тропе 5 минут, и выходишь к роднику, где мы с тобой набирали воду на чай. Ещё пять минут ты поднимаешься по тропе вверх, и всё… Ты дома! Понимаешь? – Иван горячо убеждает Сеню.
– Да ладно! Хорошо вам здесь, сидя за столом умничать! Там бы я на вас посмотрел… Ночью… В тайге… К тому же темно, хоть глаз выколи,– Семён обрывает Ивана, ему надоели наши, как ему кажется, запоздалые бесполезные советы. Дескать, чего теперь мусолить. Мы поняли: Сеня очухался, приходит в себя. И ладно.
– Кстати, о столе, – торжественно произносит Иван и направляется к печке, на которой томился в котелке наваристый вермишелевый суп на мясных консервах.
– Не пора ли нам ужинать, господа? Прошу к столу! – Иван аккуратно ставит на середину стола котелок, снимает крышку. Из котелка валит густой ароматный пар. Господа повторного приглашения ждать не стали – тут же засуетились. Доставали хлеб, кружки для чая, рафинад. Сеня, наконец, вешает ружьё на гвоздь рядом с нашими ружьями, и тут он замечает, как я достаю из рюкзака алюминиевую ложку. Иван следом за мной достаёт такую же. И Семён, неожиданно для нас, расплывается в самодовольной улыбке – что – то там зреет у него на уме… Он как – то загадочно поглядывает на нас с Иваном, на наши ложки – глаза его лукаво сверкают и смеются, словно, говорят: ну что? Приплыли голубчики? Сейчас я вам устрою… Сеня предвкушал и радовался. На лице его сияла счастливая, ехидная улыбка…
– Охотники!? В тайге! Едят алюминиевыми ложками!? Да это просто позорище. Ну, я вас сейчас умою! Теперь я вас умою, – приговаривал Семён, радуясь, нежданно привалившему ему счастью: уесть… умыть нас… злыдней… За всё то, что он от нас претерпел. За ехидные насмешки в тот момент, когда скрадывал рябчиков, за дурацкое хихиканье, когда ломился к нам через чащу, за мытарства в ночной тайге и за высокомерные наши поучения по возвращению в зимовьё.
– А то, понимаешь, умничают тут! Поучают. Мы и сами… можем поучить! – Сеня шутил, ёрничал, веселился!
– Вот чем едят настоящие таёжники! – торжественно произносит Семён и вытаскивает из рюкзака деревянную ложку – яркую, расписную красавицу!
Сеня нас умыл! Он был счастлив, он забыл о своих недавних злоключениях, он опять был на коне и победоносно размахивал деревянной ложкой, как лихой кавалерист, шашкой! Было впору поаплодировать другу, но мы этого, при всём желании, не могли сделать. Руки были заняты. Наши руки, как раз в этот момент, выгибали те самые, опозоренные Сеней, алюминиевые ложки. Мы гнули их под углом в 90 градусов, превращая ложки в черпачки Дело в том, что как выяснилось, у нас в зимовье пропало не только стекло с керосиновой лампы. Пропали и металлические небольшие мисочки, из которых мы прежде ели. Мисочки были совершенное барахло, из заводской столовой, для вторых блюд. Как они к нам сюда попали из столовой? Это дело тонкое… да и что об этом сейчас говорить – всё равно они пропали.
Блестящие, на вид привлекательные – мисочки были очень непрактичные. Вторые блюда мы готовили редко, а супы приходилось в них доливать по нескольку раз, поскольку были они мелковатые. Но мы как – то приспособились, притерпелись и пользовались. Теперь они пропали, и всем придётся суп хлебать из одного котелка. Это был котелок Ивана: вместительный, но неудобный. Он был высокий и узкий. Есть из него надо умеючи. Для того мы и согнули наши ложки. Сеню же, с его деревянной красавицей – ложкой, ждал сюрприз. Мы с Иваном уселись за стол и стали ждать Семёна. Наконец, тот подходит, садится за стол, смотрит на нас, ждёт … Надо кому – то начинать. И мы с Иваном право первой ложки предоставляем Семёну.
– Ну что, Сень, ты наш гость, тебе и начинать, – говорит Иван.
– Да и ложка у тебя к тому же – не чета нашим, – добавляю я.
– Это уж точно, – соглашается Семён, и благословив нежным взором свою красавицу, отправляет её в котелок. Мы с Иваном с ложками на перевес, застываем в напряжённом ожидании дальнейших событий. Сеня слегка, можно сказать, деликатно проворачивает ложкой в котелке – и мы понимаем: делает это он совсем не для того, чтоб поднять со дна гущу, и чтоб ухватить кусок пожирнее, совсем нет. Просто, этого требует ритуал – Сеня это знает. Ритуал же для него – это святое. Как – то мы с Иваном собрались в тайгу, на несколько дней. Иван оказался на тот момент без ружья, которое было в ремонте. Я ему посоветовал попросить у Семёна. Но тот ружьё не дал – объяснил, что «жена, ружьё и трубка в чужие руки не даются».
Мы с Иваном оба были ошарашены. И тем, что Сеня ружьё не дал, и тем, что такой грамотный оказался. Мы – то ничего этого не знали. И брали чужие ружья, если была нужда, и свои давали. Да не только мы, и другие наши знакомые охотники так поступали. Я склонен думать, что Сеня, и в самом деле, не дал ружьё Ивану, именно потому, что – «жена, ружьё и трубка в чужие руки не даются». Где – то он вычитал или услышал это выражение, оно ему понравилось, и когда Иван пришёл просить ружьё, то Сеня был рад случаю – воплотить народную мудрость в жизнь. Сеня был педант. Но справедливости ради, следует сказать, что и романтиком он тоже был. Бывает и такое. Говорят, даже в Библии встречаются противоречия, так что говорить уже о нас грешных.
У Семёна и ружьё, и боеприпасы, и амуниция – всё было в идеальном порядке. И все причиндалы для снаряжения патронов – для папковых гильз, для латунных. И каждый патрон подписан, и номер дроби, и когда снаряжён. Всё у него основательно, всё толково. Но всё таки охотником, в привычном смысле, он не был. Мне кажется, что Сеня любил не саму охоту, а всё то, что сопутствует ей. Что придаёт этому занятию, таёжной охоте, некий романтический ореол. Всё таки кроме своего педантизма, он не был лишён и «романтизьма». Он и книжки любил читать про охоту. И читал он не кого – ни – будь, а Дриянского. И всяким книжным премудростям придавал очень большое значение. В результате чего, Иван и отправился в тайгу без ружья. И деревянная ложка как обязательный атрибут таёжной жизни, видать, тоже оттуда, из книжных представлений.
И вот сидим мы с Иваном за столом. Наблюдаем… ждём … Сеня, зачерпнув варево, аккуратно вытаскивает свою ложку из котелка и подносит ко рту. Губы у него сложены трубочкой, готовы дуть, готовы студить горячий суп. Но вот незадача – студить в ложке особо нечего. Какая – то малость на донышке поблёскивает жирным пятачком, но её можно и не студить. И так пойдёт. Вытянутые трубочкой губы остаются без работы. Мы с Иваном, конечно, никакого конфуза не замечаем, и тоже приступаем к трапезе. По очереди забираемся в котелок своими погаными ложками – черпачками, вытаскиваем их полнёшенькими и, подставив снизу краюху хлеба, аккуратно подносим ко рту и подолгу дуем, остужаем содержимое. Мы с Иваном росли в многодетных семьях, да ещё и в деревне, и относились к еде всегда уважительно. Если ели с одного котелка, то никто не позволял себе частить. Один зачерпнул, другой зачерпнул. И не иначе. Всё то же происходит и теперь за столом. Сеня – ложку, Иван – ложку, я – ложку. Строго по очереди. И так продолжается какое – то время. Сеня ведёт себя как партизан. Выдержка у него – можно только позавидовать. Всё у него прекрасно.
