Константин Пастух
Заячья петля
А главное! Мы пришли в свои заповедные места, где, как было обещано Семёну, нас будут ждать лоси, изюбры или на худой конец, косули. Но никто нас здесь не ждёт, никто не встречает. И нигде – ни следочка! Всё живое спряталось и затаилось. И только, если вечером приморозит, то ночью таёжное население зашевелится, придёт в движение, забегает, запрыгает, засуетится в поисках пропитания – голод не тётка. И уж завтра, поутру, можно отправляться в тайгу искать по следу зверя – читать на белом снегу увлекательнейшую книгу таёжной жизни. Следы, нарыски, поеди, лёжки, кучки помёта – всё свежее, с пылу с жару. Читай – не хочу, если, конечно, обучен лесной грамоте. Но это будет завтра, а сегодня – чёрный дятел в красной шапочке.
Правда, мы всё продолжали носится по тайге, цеплялись за последнюю надежду: случайно наткнуться на лёжку и поднять зверя. Глупо, конечно. Всё равно что искать иголку в стоге сена. Мы это понимали, но и остановиться мы тоже не могли. Нам пора было как – то объясниться с Семёном, по поводу случившегося конфуза. Но мы не решались, всё оттягивали. Всё разрешилось само собой. В какой – то момент мы вышли на лесную дорогу, которая вела прямо на Тулунский такт, а с самой трассы уже доносились звуки проезжающих автомобилей. Наш поход подходил к концу. Тут уж пришлось признаваться, что из нашей затеи с охотой ничего не вышло. Сеня отреагировал на это хладнокровно. Он видать, и сам всё понял.
Мы пошли по лесной дороге. С трассы всё отчётливей доносился натужный гул гружённых лесовозов. Дорога шла вдоль вырубки. Слева тянулся неглубокий распадок, поросший частым молодым осинником, справа – огромным белым полем лежала вырубленная деляна, с двумя чернеющими на белом снегу, неряшливыми кучами не вывезенных хлыстов.
Как только вышли на вырубку, Азуня тут же принялась мышковать. За три часа, что мы были в пути, она ни разу не тявкнула. Нас с Иваном это, конечно, заботило. Но наши переживания, судя по всему, мало волновали юную особу. Она нашла себе интересное занятие и получала от этого удовольствие. Причуяв под снегом мышку, Аза осторожно, крадучись, делала несколько шагов, подбиралась поближе к добыче, затем на несколько мгновений замирала, острые подвижные ушки при этом работали, как локаторы. Дальше она чуть подавалась назад – переносила свой вес на задние ноги, и в следующий момент стрелой взмывала по диагонали вверх. После того, как она приземлялась, мышка, как правило, оказывалась прижатой передними лапками к земле. Осечек практически не бывало, чему мы немало удивлялись. Ей же, шкоде, видимо нравилось нас удивлять. Она хватала мышку в зубы, делала несколько демонстративных прыжков с выкрутасами и подбрасывала добычу над собой. Как только мышка приземлялась после вынужденного полёта, Азуня тут же открывала на неё охоту по – новой: следовал очередной прыжок – и мышка опять оказывалась прижатой лапками к снегу.
Удовлетворившись тем, что опять поймала, охотница великодушно отпускала пленницу и ждала, когда та опять побежит, чтобы тут же опять её поймать. Если же мышка лежала на снегу без движения, то Аза её аккуратно трогала лапкой, вроде как предлагала: ну – ка, беги! Чего тут разлеглась? Поиграем в кошки – мышки! И если мышка отказывалась играть, продолжая валятся на снегу кверху лапками, то Азунька её за вредность наказывала. Тут – же на месте её схрумкивала. Если же мышка соглашалась играть и убегала, то Азуня её опять же ловила и тоже схрумкивала. Конечно, здесь можно было усмотреть признаки жульничества со стороны нашей подопечной, но мы с Иваном были настроены благодушно, и слишком строго её не судили. Что с неё взять – молодая, глупая. Да и природа как – то настраивала на благодушие и терпимость.
Было тихо и безветренно. Лёгкие пушинки всё летели и летели с низкого серого неба, мягко опускались на кусты, деревья, на метёлки, торчащих из – под снега сухих злаков; на растущие вдоль дороги кусты шиповника с ярко красными, на фоне белого снега, немногочисленными ягодками. В такую погоду хорошо бродить по тайге одному. Тишина… Покой… Ходишь тихо, размеренно, ступаешь аккуратно – спугнуть боишься: птицу, зверя, а главное, боишься спугнуть что – то, притаившееся в тебе самом. А снег всё идёт и идёт. Бывает неожиданно, дурным голосом заверещит кедровка – и тут же замолчит, устыдившись неуместности своего крика в этом царстве тишины и покоя. И от этой невероятной белизны, от бесконечного, монотонного кружения лёгких снежинок, возникает гипнотическая атмосфера. И всё вокруг погружается в гипнотический сон. И вековые сосны, и молодые ели, и осанистые кедры, и едва заметные сквозь снежную пелену сопки. И сам поддаёшься всеобщему гипнозу, и уже не смеешь нарушить сонное умиротворение природы.
И именно в такие – то моменты чаще всего и встречаешь в тайге зверя. Столкнёшься нос к носу – как споткнёшься. И оцепенеешь от неожиданности. Уставишься на него, он – на тебя, и сколько простоишь так – потом никогда не скажешь: может, мгновенье, а может, несколько минут. И только когда затихнет треск сучьев и усядется снежная пыль по следу, уносящегося прочь изюбра или косули, осенит мысль: «А чего это я не стрелял?» Когда–то – сокрушаешься от своей нерасторопности, ругаешь себя на чём свет стоит, но проходят годы, и наступает время, когда легко утешишься мыслью: не убил, значит – будет жить. И славно! И отправляешься в тайгу уже не затем, чтоб наносить смертельные раны лосям или косулям, а затем, чтоб зализывать свои.
Часть 5-я
Мы подходили к Тулунскому тракту. В том месте, где лесная дорога выходила на трассу, образовался просвет, и в нём изредка можно было заметить мелькающие автомобили. Азуне к этому моменту, видать, наскучило мышковать и она занырнула в распадок. Чёрными точками на белом снегу, немым укором остались лежать её охотничьи трофеи. Правда, одну или две мышки она поначалу съела, что меня немного удивило.
Мы уже дошли примерно до середины вырубки, когда я обратил внимание на то, что на Азунькином следу, который тянулся слева от дороги вдоль распадка, краснеют небольшие пятнышки, словно, кто ягодку раздавил. Я не на шутку встревожился и было от чего. Этого ещё не хватало, чтоб единственная собачонка – и та покалечилась. Стал звать собаку. Когда Азуня подошла, я стал проверять подушечки и когти на лапах. Никаких повреждений не нашёл, всё нормально. Ничего не понимаю. Пока я проверял Азунькины лапы, Иван присел на корточки и принялся рассматривать след. Я уже отпустил собачонку, когда Иван заметил, что донышко следа чистое, никаких следов крови там нету. Видны они только в самом верху. Значит, проверять надо не подушечки, а где – то повыше на лапке. В самом деле, красные пятна располагались практически на выволоке.
Опять позвал Азу. Проверяли уже вместе с Иваном. Обследовали ноги на высоте предполагаемого повреждения. Ничего не нашли, но собачонку намучили. И как только мы её освободили, пустилась со всех ног прочь от своих мучителей. Я прошёлся по её следу и успокоился. След был чист, никаких кровяных следов не наблюдалось. Если и была там какая – то небольшая ранка, то неопасная и, видать, затянулась сама собой. Ну и слава Богу.
Семён не принимал участия в наших ветеринарных изысканиях. Он всё это время стоял рядом, наблюдал и ждал, когда мы закончим свои обследования, чтоб вместе идти дальше. Хотя идти до трасы оставалось – всего ничего. Он и сам в любую минуту мог уйти – но не уходил. Ждал. Судя по всему, тяжёлый, где – то даже опасный переход по гиблым таёжным местам, пошёл нам на пользу. Мы вместе натерпелись, намучились – и мелкие обиды, случайные недоразумения отвалились сами собой, как старая, ненужная шелуха. Обида прошла, отношения наладились, жить стало веселей. Так бывает.
Шагая по лесной дороге, я невольно бросал взгляд на следы с красными отметинами и всё пытался вспомнить: когда же Азуня здесь пробегала? Почему – то не мог припомнить её на этом месте. Собрался уже Ивана спрашивать, но тот завёл с Семёном разговор по поводу его отъезда.
– Сень, ты если решишь походить тут с ружьём – рябчики здесь, конечно, встречаются, то имей ввиду: уехать надо засветло. Потемну никто не остановится.
– Да нет, наверное, никуда уже не пойду. На тракте ждать буду… Надо как – то уехать…, – в ответе Семёна слышна была озабоченность.
– Уедешь, не сомневайся. Рассчитывать только надо на лесовозы. Эти охотно берут, – это уже я посчитал нужным вклиниться в разговор, – только надо учесть, что лесовоз резко не остановится, он обязательно проедет метров сорок, а то и больше, прежде чем стать. И тебе надо быть на стрёме, чтоб вовремя добежать. А то – зазеваешься – и уедет. Бывало и такое.
– Да, было такое, – подхватил Иван. – Он прошёл мимо, и мы решили, что всё. Что он поехал дальше… Не остановился. Мы с дуру и развернулись в сторону Тулуна – стали выглядывать новый лесовоз. На этого уже и не смотрели. А он остановился. Постоял, постоял – и уехал. Мы услышали, когда он газанул, прежде чем тронуться. Развернулись, увидели, дёрнулись к нему, но он уже тронулся и ждать не стал.
Да, чего только не случалось на тракте за многие годы, за долгие часы томительного ожидания, в надежде, что найдётся добрая душа и тебя подберёт. Я стал рассказывать один занимательный, как мне казалось, случай.
– Как – то добрался я до тракта – ну, прямо, впритык по времени. Вроде, ещё светло, но вот – вот начнёт темнеть. Надеялся, что повезёт, что успею уехать. Но надежды мои стали таять с каждой минутой. Ноябрь месяц. Дорога плохая, машины идут редко. Час стою, два стою. Так и стемнело. Ни одна собака не остановится. Я уже, на всякий случай, высмотрел сухостоину на дрова, если заночевать придётся. Притаранил к ней скат, который нашёл на обочине. Можно и прикорнуть на нём, можно и поджечь при необходимости. Не замёрзнем.
Был я с молодым кобелём по кличке Чалдонка. И понятно уже, что никто не станет, и вроде, как пора уходить с трассы и готовиться к ночевке. Но я всё тянул резину, не хотел раньше времени жечь дрова. Экономил, чтоб до утра хватило. Просто так, без огня, в тайге не усидишь, а здесь – то постоять ещё можно, хотя и подмёрзли мы основательно. Я привязал Чалдонку к лямке рюкзака, оставил на обочине, чтоб был под рукой, на всякий случай, а сам всё приплясываю вдоль тракта – то в одну сторону, то в другую. В общем, греюсь, а заодно и развлекаю сам себя, чтоб не заскучать.
И вроде, нет никакой надежды, а всё равно надеешься. А вдруг… И ведь оно случилось! Это самое – «а вдруг». Остановился молоковоз. Правда, далековато стал. Я вначале – то не поверил в такое везение, думал, тот стал по какой – то своей надобности. Бежать – не бегу, но глазами так и прикипел к нему. И он мне посигналил. И какая же удача, что Чалдонка рядом оказался! А уж как мы с ним бежали к молоковозу! Когда забрались в кабину, водитель меня и спрашивает: «Что, ночевать на трассе сильно хотел? Что ты там отплясывал? Лезгинку, или барыню? Я, понимаешь, остановился, жду, а они и не чешутся! Хотел уже уезжать. Да, дай думаю, посигналю, может, не видит»
– Да я не понял, что ты нас ждёшь… Стал – то ты далековато. Думал – по своим делам остановился. Я не поверил… Видишь, как получилось. Извини, дружище. По темну редко кто станет, сам знаешь. Я и не надеялся… Так что, извини.
– Да ладно, не извиняйся. Я поначалу и сам хотел проехать, да передумал. Пёсика твоего пожалел. Потому и стал далековато, – худощавый, жилистый водила расплылся в счастливой улыбке, повернулся ко мне, подмигнул левым глазом и приосанился, словно, хотел сказать: вот какой я молодец! Он прибавил газу, и уже по серьёзному, добавил, – собачку стало жалко. Вижу, замерзает совсем. Небось, оголодал в тайге?
– Да, есть маленько. Избегался. Работал, не лынды бил. Да и молодой ещё. Первая осень у него в тайге.
– Толковый пёсик?
– Да старается. Хвалить не хочу, но и плохого – не скажу.
– Ну и правильно. Понимаю. У меня самого такие же: кобель да сучёнка. А в тайгу не могу выбраться уже третий сезон. Работа, будь она неладна. И собаки совсем извелись – в тайгу просятся, – жаловался мне водила, с заметной симпатией поглядывая на Чалдонку, который примостился на полу у меня в ногах, положил свою большую тёплую голову мне на колени и, видать, блаженствовал в тепле и покое.
– Так что и по темну, бывает, стают, но только ради замёрзшей собаки… Сибирь – матушка, – заключил я свой рассказ.
Так, предаваясь воспоминаниям, особо не поспешая, мы продвигались к тракту, и когда до него оставалось метров 300, раздался собачий лай. Как же мы с Иваном его ждали! Лай был уверенный, призывный, словно, это не соплюха желторотая лаяла, а вполне самостоятельная рабочая собака. Поискав глазами, мы увидели справа, немного сзади, на вырубке Азуню, которая забралась на кучу хлыстов и лаяла: то вниз, в эту самую кучу, то куда – то вверх, будто, звала нас на помощь. Чернеющее на вырубке нагромождение брёвен, в котором Аза кого – то нашла, напоминало собой что – то среднее между сложенным штабелем и небрежно сваленной кучей длинномеров. И было понятно, что вывозить их отсюда никто не собирается, так здесь и сгниют.
– Нашла таки. Молодец Азуня! – радовался Иван. – Это же надо! В брёвнах нашла. Как думаешь, колонок?
– Посмотрим. Может, колонок. Может, горностай. Главное, голос подала!
– Прорезался голосок, да ещё какой! – радовался напарник.
Да что говорить, мы оба радовались несказанно. С таким нетерпением мы ждали этого лая!
– Ну что, Сень, будем, наверно, прощаться. Иван пойдёт с тобой до трассы, отправит тебя, а мне надо идти к Азуне. Лает – надо подойти, чтоб не испортить собачонку.
– Да ладно вам, мужики. Чего смеяться. Считай, на трассе стоим. Сам дойду, сам и сяду на попутку, чего тут идти. Нянька мне не нужна,– с усмешкой, но довольно твёрдо отказался от провожатого Семён и полез в рюкзак за чехлом для ружья.
– Сень, а ты не хочешь пойти с нами, глянуть, что она там нашла? Там, скорее всего, колонок или горностай. Но, может быть и соболь! Нет желания? – поинтересовался Иван. – Ты потеряешь максимум 30 минут, не больше. Время у тебя есть, с запасом.
– Да нет, пойду на трассу. Вы уже тут сами разбирайтесь, – Семён разобрал ружьё и принялся его зачехлять.
Я поглядывал на Азу, которая, аккуратно ступая по брёвнам, шарахалась по древесной куче, то в одну сторону, то в другую. Видимо, она кого – то там чуяла, и этот «кто – то», внутри штабеля не сидел на месте, передвигался. Я опасался за Азунькины ноги – рисковая барышня. Иван советовал Семёну ружьё не зачехлять, потому что на подходе к тракту, в соснячке, он обязательно спугнёт парочку рябчиков. Они всегда там торчат.
– Ништо-о-о, – произнёс по обыкновению Семён, лихо закинул на плечо рюкзак и стал с нами прощаться.
Когда мы с Иваном подходили к нашей бедовой охотнице – верхолазке, та вдруг спрыгнула с брёвен и устремилась к левому торцу штабеля, где прямо зашлась звонким, азартным лаем. Дождалась своих и осмелела. Казалось, она в любую секунду готова сцепиться с неведомым нам зверем. Мы направились к Азуне, хотели посмотреть на кого же она там лает. И в этот момент где – то внутри штабеля загремели брёвна. Мы ещё ничего не успели сообразить, как Аза рванула к противоположному торцу, где приняла бойцовскую стойку, и стала грозно, агрессивно лаять, словно, преграждала путь врагу. Видать, внутри штабеля есть пустоты, по которым и носится неведомая зверюшка с одного конца на другой, задевая при этом свободно болтающиеся концы хлыстов, которые, раскачиваясь, ударяют друг друга и издают этот гулкий, впечатляющий грохот. В том месте, где теперь лаяла Азуня, хлысты выступали тонкими концами. Можно сказать – это был хвост штабеля. Мы с Иваном, не мешкая, поспешили на помощь Азуне.
Но, как только мы оказались возле собачонки, внутри опять загрохотало, и Азуня понеслась на своё прежнее место, в голову штабеля. Мы поняли, что зверюшка в основном пугается нас. Как только мы подходим – она убегает в противоположный конец. Аза всё продолжала лаять, но уже не так злобно и агрессивно, словно, давала нам возможность сообразить, что же всё таки происходит.
Правду сказать, мы ничего не понимали. Мы считали, что в колоднике может таиться колонок или горностай. Это их излюбленные места. Но издавать такой грохот колонок никак не может, мелковат он для этого, не говоря уже о горностае. Тот, вообще, мелочь. Тогда – кто?
– Может коза раненная забралась туда? – высказал предположение Иван.
– Маловероятно,– засомневался я. – Там ведь, явно кто – то бегает. Козе там не развернуться. Надо смотреть, может, следы какие увидим.
– А если кто забрался до снегопада? Какие тогда следы?
Да, тут с напарником не поспоришь, если кто – то туда забрался до того, как выпал снег, то следов не найдёшь. Тем не менее, я отправился обследовать местность вокруг штабеля. На противоположной его стороне нашёл только Азунькины следы, других не видел. Правда, получалось, что она там пробегала дважды, и оба раза в одну сторону. На следах опять появились красные пятна, к тому же, стало понятно, что повреждена у неё левая нога. След здесь тянулся не строчкой, как предыдущий, который шёл вдоль распадка – этот шёл двойками, когда собака бежит галопом, и теперь было легко определить, где ступала левая нога, а где – правая. Судя по длине прыжков, неслась она здесь во всю прыть. От того и ранка открылась, решил я. Почему она здесь неслась сломя голову? Какая причина? Не понятно.
Мои исследования прилегающей территории ничего не дали, кто там прячется под брёвнами – не известно. Мы с Иваном подошли к лающей Азуне, и попытались заглянуть внутрь штабеля, в торце которого зияла достаточно большая ниша. Когда мы склонились и попытались что – то там высмотреть, то Азуня осмелела и со свирепым лаем, короткими рывками начала понемногу продвигаться вперёд, и тут же мы услышали изнутри злобные, сиплые звуки. Мы решили, что это – колонок. Как мы и предполагали. Правда, колонок, защищаясь от собаки, стрекочет, как сорока, здесь же никакого стрекотанья мы не услышали, но сам тембр, его сиплое звучание с какими – то кошачьими нотками – всё это навело нас на мысль, что там – колонок. Другого ничего в голову не приходило.
