Константин Пастух
Заячья петля
Часть 2-я
Через два часа по нехитрому мостику, сложенному из лёгких берёзовых бревёшек, мы переходили таёжную речушку. Затем повернули направо и по набитой тропе направились вдоль реки вниз по течению. Мы приближались к цели – тропа прямиком вела к зимовью, до которого оставалось километра полтора – два.
Слева тянулся невысокий хребет, склоны которого были сплошь покрыты сосновыми борами. Сюда по осени любили наведываться выводки молодых глухарей – прилетали поклевать спелую бруснику. Брусника здесь не просто красная, она – бордовая, и на удивление сладкая. Брать её по косогорам – снизу вверх – сподручно и даже приятно, но передвигаться по крутым склонам дело мудрёное, чаще всего – приходится это делать ползком. От чего лесная одежда на коленях да на локтях всегда в пятнах брусничного сока.
А бывает ползаешь, берёшь ягоду – и вдруг уловишь необычный и в то же время, вроде, знакомый с детства запах: то ли коровы, то ли лошади? Не понять… А через несколько метров наткнёшься на основательно натоптанную звериную тропу – от неё и запах. Тропа эта – оленья. Изюбры регулярно спускаются здесь по склонам к известному им месту у подножья хребта, где едят глину. Видать, есть в этой глине что – то такое, что сильно привлекает благородных сибирских оленей. Неспроста же они так раскурочили, распахали небольшой пятачок у самой подошвы, который теперь сильно бросается в глаза бурой заплатой на зеленом, привычном глазу, фоне.
Справа между тропой и речкой лежит ровная, несколько покатая низина. Зелёная, слегка тронутая желтизной, она местами кочковатая, местами гладкая- покрытая толстым слоем мха. По зелёному полю кое – где разбросаны небольшие островки леса, состоящие из кустарника, мелкой берёзы и такой же мелкой осины.
Вдоль речки встречаются небольшие озёра, где водится мелкая рыбёшка, живёт ондатра, а в летний зной в них ищут спасения копытные, заеденные таёжным гнусом. Бывало под вечер чаёвничаешь у костерка, перед зимовьём, и вдруг услышишь, как шумно и мощно плюхнется в воду крупный зверь, видать, с разбегу. То ли изюбр? То ли лось?..
Через полчаса мы были на месте. Когда подошли к зимовью, то сразу бросилось в глаза – дверь приоткрыта, болтается на петлях, а дрын, обычно её подпирающий, валяется на земле. Побывали гости, притом – непрошенные: в зимовье керосиновая лампа стояла без стекла. Стекло пропало.
Мы с Иваном ринулись проверять тайничок под непришитой половицей. К нашей большой радости, всё оказалось на месте. Мы сразу вытащили двуручную пилу, ножовку собственной конструкции: обломанную половинку такой же пилы, и мощный увесистый топор, который служил нам колуном. Сеня брал в руки инструменты, ногтем большого пальца давал щелбана топору: слушал как звенит. Затем этим же большим пальцем проверял остроту лезвия, смотрел, как насажен. Наконец, прицелился перевёрнутой пилой: проверил развод зубьев. Проделывал всё это привычно, со знанием дела.
«Топор – то у вас насажен, как – то топорно», – сострил Семён, заметив шляпки гвоздей в торце между топорищем и обухом. Конечно, можно было и поаккуратней все сделать, обойтись одним клинышком, без гвоздей. Но всё некогда. Всё бегом. Да нас это и не заботило. Главное есть чем пилить, есть чем колоть. Нам надо было сегодня же заняться заготовкой дров на предстоящий сезон. Мы по – быстрому закинули часть вещей в зимовьё, часть временно оставили на улице. Развели костёр на старом кострище во дворе, принесли воды из родника – затеяли чай. Надо было поесть и отдохнуть.
Через 40 минут приступили к работе. Первым делом мы с Иваном определились, какие деревья будем валить сегодня. Сухостоины на дрова намечались всегда заранее, теперь же надо было просто уточнить. Решили спилить две сосны и два листвяка. Все четыре сушины находились недалеко от зимовья. До темноты должны успеть. Надо было свалить, распилить на чурки, перенести к зимовью и поколоть. Первую пилили лиственницу. Втроём работать было веселей и сподручней. Мы с Иваном были деревенские, Семён жил в посёлке, в своём доме, пока не перебрался в город. В общем, для всех троих работа с детства привычная. Работали в охотку, с шутками, прибаутками. Правда, Семён заметил, что мы с Иваном материмся.
Как – то так получалось, что он постоянно что – то замечал и делал нам наставления. Заявившись к нам в гости, Семён по каким – то своим резонам назначил себя нашим наставником. По крайней мере, нам с Иваном так показалось. Надо признать, что для связки слов и для поднятия духа в тайге мы себе позволяли. Но всё – таки, Семён был с нами чересчур строг. Не так уж мы и матерились. У нас, можно сказать, и слово ругательное было всего одно на все случаи. Это ругательство я позаимствовал у знакомого музыканта Гарика Бабаяна. Гарик в городе был личностью известной, играл он на ударных инструментах. Невысокого росточка, большой любитель пофилософствовать, Бабаян был всё – таки для философа простоват, да и с русским у него не всё гладко получалось, так что нередко оказывался наш философ объектом шуточек и приколов своих коллег – музыкантов.
Как известно, все музыканты – ещё те зубоскалы. Относился он к этим шуткам добродушно, по – философски. Гарик, вообще человек был безобидный и незлобивый. Но однажды во время гастролей по сибирской глубинке, что – то ему, видать, сильно не понравилось, и народ услышал как тот ругается. "Вот, биляд!" – вырвалось у него. Все, кто находился рядом, покатились со смеху. Так случилось, что я оказался среди тех, кому посчастливилось услышать и оценить перл Бабаяна. С тех пор это выражение и привязалось ко мне. И в тайгу со мной перекочевало, где и весьма пришлось ко двору. Да оно, выражение это, и ругательством – то у нас не являлось: скорее – присказкой. Конечно, что уж тут греха таить. Бывало, что и по – настоящему что – нибудь выскочит непечатное. Так ведь помимо воли. А что тут удивляться? Тайга, всякое случается – организм и реагирует крепким словцом, чтоб психику не огорчать. В общем, Сеня нас не понял.
После того, как свалили и распилили лиственницу, я прихватил несколько чурок и отправился к зимовью, где меня ждала непыльная работа, – да и пыльная – тоже. Первым делом растопил печку. В зимовье всегда хранился запас дров. Хранилась и растопка – те же дрова, но мелко наколоты и хорошо просушенные. В детстве я частенько просыпался чуть свет от того, что бабушка Мария Ивановна ругала печку, которая не хотела растапливаться. Она огорчалась, злилась, поносила её последними словами, ругала дрова, которые никак не хотели гореть, и сокрушалась о своей несчастной судьбе. Я же любил растапливать и печки, и костры. Любил из сухого полена снимать стружку колечками для растопки. Колоть лучинки в довесок к стружкам. Устраивать домик, чтоб удобно было разгораться молодым, неокрепшим язычкам пламени.
Как – то на море в шторм меня унесло на остров. Был шторм, был сильный ливень, но я умудрился разжечь на острове мощный, дымный костёр, чтоб жена Людмила на берегу не волновалась. Чтоб увидела, что я на острове, и у меня всё в порядке. Я любил возиться с огнём.
Надо было прогреть, просушить избу, просушить постельные принадлежности. Да и печку неплохо прогреть, чтоб не дымила, чтоб можно было спокойно спать, не опасаясь угара. В избе стало дымно – пришлось открыть дверь настежь. С улицы доносились голоса. Разговаривали громко, азартно. К этому времени мои товарищи закончили с листвяком и принимались за сосну. Семён брался на спор положить её на спичечный коробок. Иван не спорил, но допускал, что тот может и не угадать на коробок. И объяснял – почему. Массовики – затейники. У них там свои заморочки, у меня – свои. Надо было в избе хоть немного прибраться.
Первым делом смёл метёлкой со стола старый, похожий на серые зёрна, мышиный помёт. Затем аккуратно собрал с нар покрывала с этим же добром и вытряхнул на улице. Подмёл пол. После того как навёл чистоту, принялся заносить с улицы остававшиеся там вещи. Между делом прислушивался к голосам лесорубов. Понял: там дым коромыслом, опять что – то затеяли. После того как распределил по местам занесённые вещи: что – на гвозди, что – на полки. Прикрыл частично дверь, чтоб изба прогревалась, и отправился к приятелям, которые, судя по всему, не скучали – трудились с огоньком.
Когда подошёл, Иван с Семёном катили сосновое бревно к зимовью на двух кругляшах, отпиленных от этой же сосны. Продвигаясь на кругляшах вперёд, бревно в какой – то момент передней частью своей зависало и стремилось уткнуться носом в землю.
Чтоб этого не случилось, надо было успеть подложить под него третий кругляш, который всё время тащили с собой. Затея занятная, увлекательная и чем – то напоминала цирковой номер клоунов. Приятели мои кричали, носились – то к переднему концу бревна с подпоркой, то – к буксовавшим кругляшам, которые постоянно останавливались, уткнувшись в очередное препятствие. Оно и понятно: катили свою нехитрую телегу мои приятели по тайге – не по асфальту. Когда я подошёл, трудяги работу прекратили и уселись на бревно. Им требовался передых – оба порядком упарились. Было заметно, что они собой довольны и придумкой своей гордятся. И конечно, ждали, что я по достоинству оценю их инженерную мысль. Но я молчал. Я успел уже оценить их производственные достижения, они меня не впечатлили.
– Мы тут решили, что пилить сваленное дерево на чурки прямо на месте, а потом перетаскивать к зимовью по две штуки – не рационально. Получается долго. Лучше перетащить брёвнами, и распиливать их уже возле зимовья, так будет намного быстрей,– объяснил происходящее мне Иван. Всё сказанное было разумно и толково. Но, как говорится, гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Вот эти – то овраги, а ещё пни, деревья, кусты, валежник – не позволяли прокатить бревно по прямой даже несколько метров. На пути возникали постоянные препятствия. В результате, мои приятели с того места, где свалили сушину, продвинулись метров на 12-15, не больше. До зимовья оставалось ещё 3 раза по стольку. За то время, что потратили лихие лесорубы на эти 15 метров, они могли распилить лесину на чурки, и в лёгкую перетаскать их к зимовью. В общем, затея весёлая, увлекательная, но дурацкая. Время же нас поджимало. Надо было успеть запастись дровами, пока погода. Мне пришлось им об этом сказать.
Возникла нехорошая пауза. Мои приятели не ждали подобного вердикта. Уж очень нравилась им придуманная затея. Затем Семён решительно выдохнул и заявил: «Вот в этом ты весь!». Шутка не новая, даже можно сказать, избитая в нашей компании, но она помогла: вызвала улыбку… И мы тут же, на месте, начали пилить сосну на чурки и таскать эти чурки к зимовью. Дело пошло. Двое пилят, третий носит. Так мы, играючи, и с остальными сушинами разобрались. Свалили, распилили, перетащили к избушке. И уже возле зимовья принялись колоть. Это было самое приятное. Кололи, сменяя друг друга. Каждый пытался показать свою сноровку, козырнуть навыком дровокола. У нас этот навык имелся с детских лет. Может, потому и радостно нам было махать топором, что занятие это возвращало нас в деревенское, милое сердцу, детство. Теперь – то мы давно городские.
Поленница наша росла, становилась всё больше, чурок становилось всё меньше, близился к своему завершению первый трудовой день нашего охотничьего сезона. В это время и заявились к нам гости. Подлетела парочка рябчиков. Это были наши знакомые петушок и курочка. Они часто сюда наведывались – видать, нравилось им наше подворье. А они нравились нам, мы их никогда не обижали. В благодарность – птицы нам пели свои трогательные, задушевные мелодии: иногда утром, после восхода солнца, иногда – под вечер. Птицы расположились на деревьях справа от нас: петушок уселся на берёзу, курочка – на небольшую ель.
– Рябчики, – негромко произнёс Семён, указывая взглядом на подлетевших птиц. Он весь напрягся, насторожился, но видя, что мы с Иваном не хватаемся за ружья, а спокойно продолжаем заниматься дровами, умерил свой охотничий пыл. Так нам показалось. Мы видели: Сеня не понимает, что происходит, но виду не подаёт, напрямую не спрашивает. Ждёт, что сами всё объясним.
– Этих рябчиков мы считаем своими, и мы в них не стреляем, – сказал я Семёну.
– Сень, ты пойми – это соседи наши, и мы с ними, так сказать, сохраняем добрососедские отношения, – добавил Иван довольно улыбаясь, словно спрашивал: ну как вам моя формулировочка? Формулировочка Ивана про добрососедские отношения с рябчиками мне понравилась, но видать чем – то она не устроила нашу курочку. И та, со своей ели, принялась строчить короткими очередями: то ли по нам, то ли – в белый свет как в копеечку. Тоже, нашлась Анка – пулемётчица.
Наше появление после большого перерыва всегда вызывало подобную реакцию, но очень быстро всё налаживалось, и жили мы дружно. Может, она считала, что настоящими хозяевами зимовья и места этого симпатичного, являются они с петушком, а мы – гости незваные. И так она выражала своё неудовольствие. А может, просто тревожилась. Ведь строчила она не воинственно, а как – то мягко и печально.
– Пть-пть-пть-пть-пть-пть, пть-пть-пть-пть-пть, пть-пть-пть-пть, – строчила курочка, беспокойно перебирая ножками на еловом суку. Было заметно – она тревожится. Помочь же ей мы ничем не могли – надо было закончить работу. Но мы ей сочувствовали. Правда, как оказалось, сочувствовали не все. Появившаяся откуда – то из кустов Азуня, тут же решительно атаковала сладкую парочку и строго указала: кто теперь в доме хозяин. Рябчики, с тревожным тютюрканьем перелетели на высокую стоящую слева от нас, сосну, где на самой верхушке и затаились. Довольная победой Азуня не собиралась на этом останавливаться – она тут же подбежала к сосне, задрала голову, завиляла хвостом и принялась выискивать беглецов. Но куда там, рябчики большие мастера прятаться на деревьях, о чём Азунька пока ещё не знала. Она какое – то время ещё шарила взглядом по верхушке дерева, но так ничего и не нашла. На всякий случай, коротко тявкнула куда – то вверх, чуток подождала, и ничего не дождавшись, отправилась по своим делам. Неподалеку от нас, в высоком бурьяне, принялась что – то рыть.
Между тем дело шло к вечеру, можно было уже с дровами и заканчивать – в зимовье тоже работы хватало. Но Иван взялся показывать Семёну, как без колуна, топором расколоть толстую комлевую чурку листвяка. Нашлись у нас несколько штук таких, их оставили напоследок. Секрет заключался в том, чтоб не загнать в такую чурку топор, который потом замучишься вытаскивать. Для того, чтоб этого не случилось, надо было начинать колоть с самого края чурки, постепенно откалывая от неё тонкие полешки и так, пока всю не расколешь. Наука не хитрая, но в тайге нелишняя.
Перед самым закатом на небе из – за тучи выглянуло бледное осеннее солнышко. Будто попрощаться хотело. И правда, можно было и попрощаться – наша работа на улице подошла к концу. И в этот момент со своего укрытия заголосил осмелевший петушок.
– Ле – тя – а – а – ат, ле – тя – а – а – ат , сто – те – те – ре – вей ле – тят?! – очень удивлялся он, сидя на высокой сосне. Тут же за ним и курочка голос подала. Она дважды подтвердила, что летят. Для непонятливых, ещё и добавила: «таки летят, таки летят!» Петушок опять затянул про «сто те-те-ре-вей». И тут нашего друга Сеню прорвало.
– Ну нет, этого издевательства я уже не вынесу, – вроде, в шутку бросил нам Семён и метнулся в зимовьё, откуда появился уже с ружьём в руках. Продолжая шутить, он пригнулся, сгорбился и на полусогнутых тихонько стал подбираться к сосне. Мы с Иваном продолжали собирать последние разбросанные поленья, складывали их в поленницу, напряжённо следили за крадущимся Семёном. Мы ощущали себя полными дураками. Надо остановить нашего приятеля, надо прекратить это непотребство, но у нас на это духу не хватает. Кажется, как – то неловко. Семён впервые у нас в гостях, шёл сюда с такой радостью, тащил на себе нашу провизию, очень старательно заготавливал нам дрова. Вот положение… И рябчиков наших жалко – и Сеню обижать не с руки. Была надежда, что подобраться к птицам у него не получится: крадётся – то он по открытому месту, на виду. Большая вероятность, что улетят наши рябчики. Если по уму, то конечно, надо заходить в лес и скрадывать их с тыла, прячась за кусты и деревья. Но этого мы как раз Сене подсказывать и не собираемся. А что другое – это пожалуйста.
– Сень, – нарочито приглушённо, почти шёпотом посылаю ему вдогонку, хотя до мы этого разговаривали нормальным голосом,-сейчас спугнёшь. Надо стать на четвереньки… на четвереньках надо подходить, иначе спугнёшь! – Семён останавливается, поворачивает ко мне голову и подозрительно смотрит. Пытается понять: подкалываю я его или всерьёз говорю? Правду сказать, я и сам не знаю, всерьёз я это говорю, или – не очень. Но Семёну объясняю без тени сомнения.
– Когда ты ползёшь на четвереньках, они тебя за зверя принимают, а зверя, сидя высоко на дереве, они не боятся. Главное, ружьё особо не показывай.
Сеня какое – то время остаётся в сомнении, и наконец, решается: встаёт на четвереньки. Продолжает движение уже в новом качестве – четвероногого.
– Сеня, – Семён на мгновенье замирает.
– Ты это, ногой помаши, будто хвостом, пускай думают, что собака, – это уже Иван подключается со своими советами. – Ты там смотри, в глаз бей, чтоб шкурку не попортить, – добавляет он, затем хитро поглядывает на меня.
Хоть так отыграемся. Сеня не обращает внимания на злопыхателей, делает своё чёрное дело, подбирается к нашим рябчикам. Я уже успел пожалеть, что дал ему совет ползти на четвереньках. Точно ведь, подберётся… И подобрался бы, если бы не Азуня. Та, увидев, что Семён ползёт на четвереньках, к тому же, что – то рядом с ним волочится по земле, шуршит – бросила своё пустое занятие(она всё ещё рылась в земле), и примчалась к Семёну. Тот, предупреждающе, погрозил ей пальцем и продолжил свой путь. Азуня решила, что он с ней играет – тут же уцепилась зубами за ремень, волочащегося по земле ружья, и стала тянуть его на себя. Мы с ней частенько так играли: она ухватит поводок и тянет его на себя, я – на себя. Кто кого перетянет. Сеня был не в курсе наших забав и принялся тихонько её поругивать, стыдить и уговаривать. Но та не унималась, ей, видать, очень хотелось его одолеть в этом увлекательном соревновании. Семён продолжал двигаться к своей цели, но Аза сильно ему мешала, она упиралась всеми четырьмя лапами и тащила, что есть силы ружьё на себя. Сеня стал отталкивать её ногой, та бросила ружьё и принялась хватать его за ногу.
