Константин Николаевич Леонтьев
Сутки в ауле Биюк-Дортэ
– Да, – сказал Марков, покачав головой в ответ на этот вздох, – пропадет, запутается малый!.. Молодая такая еще юноша! Ну да ничего; люби кататься, люби и саночки возить! Не всякому такая красотка даром достанется. Наш брат, отцветающий, три года будет стоять в одном месте, ничего не добьется!
– Зато, в твои года, больше успеха между женщинами образованного класса. Я думаю, ты тоже пожил – а?
– Прошли, прошли те времена… А здесь что!.. Вот, в начале лета, проходили тут керченские жители, спасались. Так я было одну майоршу отставную пригласил на чашку чая, у Семи Колодцев; очень благоприятно все было… покинутый трактир… Что ж ты думаешь! Вынимает, шельма, табакерку… и сама чувствует, что скверность делает: «Это я, говорит, стала нюхать с тех пор, как затмение было, испугалась». Ну я, конечно… чорт знает, что такое!
Ратников скоро нашли. Их свезли в нарочно очищенные хаты, и так как кроватей в Биюк-Дортэ не было, то положили пока одетых вповалку на тюфяки. Около них хлопотал хваленый накануне гусаром молодой врач. Роста он был очень небольшого, зато мясист лицом и пронырлив взглядом маленьких зеленоватых глаз. На деятельность его нельзя было не любоваться. Он аккуратно расспрашивал, щупал, стучал, выслушивал, что и где нужно было, у каждого, и все согнувшись, или на коленях, между тесно сложенными бородачами. Воздух в хате уже успел отяжелеть, а вздохи, стоны и словесные жалобы, которым иной русский крестьянин умеет придать такую раздирающую слезливость, слышны были со всех сторон.
– Ну, что? как тебе теперь? – спросил доктор у одного пожилого человека, сухого, сморщенного и с мочальной бородой до полугруди.
– Плохо!
– Дай руку.
Мочальная борода протянул красную, заскорузлую руку, а сам закрыл поскорее глаза и весь съежился.
– Чего ж плохо? Тебе сегодня гораздо лучше. Да ты, брат, того и гляди, еще трех турок убьешь!
Врач увидал тогда посетителей.
– А! мсье Марков! здравствуйте.
– Да вот, товарищ мой, ополченский офицер, желает видеть своего крестьянина.
– Моего здесь нет. Это все незнакомые физиономии.
– Так, верно, в другой хате. Сходим туда.
– Послушай, ты! как тебя? Подскочил служитель.
– Скажи сейчас смотрителю, – продолжал врач, – чтоб халаты роздали скорее. Разве можно людей так долго в амуниции держать? Смотри же, через четверть часа я зайду, чтоб в чистом белье и под одеялами были. Смотри! Ты меня знаешь? Я воображаю, каково холерному больному лежать в платье и в старом белье. Ну, живо же! Пойдемте, господа.
– Так у них действительно холера? – спросил вполголоса Муратов.
– Нет, вроде спорадической, то есть не эпидемической. Это зависит от точки зрения. Другой, пожалуй, и не назовет это холерой. Быть может, простуда живота или космические условия иного климата. Было, однако, двое-трое трудных. Тех двух, Бог даст, поправим, а один вот…
Дело было в сенях и, сказав это, маленький доктор, улыбаясь, поднял полотно, закрывшее в углу что-то длинное. Офицеры увидали тогда бледный, свежеостывший труп молодого ратника с закаченными глазами и полураскрытым ртом.
– Боже мой! да это мой Филипп!.. – воскликнул Муратов, поспешно наклоняясь. – Нет, слава Богу, не он. Мой такой же белокурый и безбородый.
– Знаю! Пойдемте в другую хату. Он у меня один только и опасен.
Филиппу, как самому трудному из больных, лежавших в другой хате, более просторной, подмостили поближе к свету доски на камни, вроде кровати, чтоб легче было на него действовать.
Красивый и щегольски одетый фельдшер стоял около него. Больной лежал навзничь, посинелый и закрыв глаза; однако Муратова узнал и на вопрос его чуть слышно прошептал:
– Плохо, батюшка, плохо, кормилец мой!
– Ничего, ничего, – сказал маленький доктор, – смотри же, Авдеев (это обращалось к щоголю), чтоб каждые полчаса капли – слышишь? Не отходи от этого больного; другие ничего. Требование и рецепт Афанасьев отнесет в аптеку. Надеюсь на тебя.
Доктор уверил Муратова, что реакция восстановится скоро, и пошел с гусаром в сени, а помещик попросил фельдшера постараться, обещая немедленную благодарность.
– Помилуйте-с! Это долг человеческий есть, – воскликнул красивый франт; но согнутая, в виде сосуда, кисть руки, скромно выставлявшаяся из-за складки шинели, не отказывалась от награды.
Муратов сунул ему целковый и поспешил выйти на чистый воздух.
Доктор был видимо утомлен работой; он потягивался, и на лице его была написана радость человека, кончившего трудную обязанность.
– Ну, – сказал он, – пойду домой закусить. Теперь, после работы, все будет сладко; к тому же и погода такая славная… как французы говорят, un air piquant! Ax, да! еще в аптеку нужно. Зайдемте со мной, господа. Вот вы, прибывшие на войну, должны интересоваться всем.
Действительно, Муратов жадно любопытствовал видеть все военное и охотно пошел в аптеку, с уважением глядя на маленького человека, который так весело и умно мирился с своим печальным ремеслом.
Доктор, не умолкая, болтал и смеялся всю дорогу.
Пришли в аптеку, находившуюся в третьей хате, и застали там главного лекаря, пересматривавшего с писарем статистические отчеты о состоянии лазарета. Он сидел спиною ко входу, и в ту самую минуту, когда молодые люди переступили за порог, закричал, не поворачивая головы:
– Голубков!
– Чего изволите-с, ваше высокоблагородие? – отозвалось ему из глубины хаты.
– Есть то… бишь, как его… Crematum… Посуды нет, что ли? В мензурку…
– Унца четыре?
– Эка! хватил, будь тебе неладно!.. Унца три с половиной, что ли – так…
Три унца с половиной Cremati simplicis налито и доктор хлопнул.
– Здравствуйте, Григорий Иваныч!
– А! мое почтенье, господа! – сказал, сильно смутившись, главный лекарь и даже встал, обнаружив во всей полноте дородность свою и благообразие почтенно-скромного лица.
– Ну, что вы? – продолжал он. – Мое почтение… А! ну, что вы? Извините, коллега, я вас обеспокоил. Видите, у вас тут не означено в билетике, отчего это гарниза старый помер… Помните: мордастый старик такой?
– У него были гидатиды в печени… Напишите: acephaloeystes…
– Вона! Пиши его, Голубков, в линию тифозных, так дело-то глаже будет… А то еще a-ce-pha… куда! Написал, что ли? Катай! Еще двух-трех в число тифозных складывай… будь они неладны!
– Вы только за этим меня требовали? – спросил молодой врач.
– Нет-с, нет-с… Зачем (тут главный лекарь выразил на лице дружеский упрек), зачем вы это так много хинина даете? Пожалуйста, если можно, рвотных побольше… Ей-Богу, невозможно! Они только пишут разрешения требовать, а поди-ка! того и гляди начет… Пожалуйста…
– Как вам угодно! – холодно отвечал подчиненный. Я старался только предупреждать завалы и водянку…
Главный лекарь взял его за руку и нежно склонил голову набок:
– Напротив… он производит завалы… Во-о! до сих пор все брюхо займет… печень, ей-Богу, да!.. Вы бы им рвотных почаще. Русский человек, здоров.
– Как вам угодно…
– Извините, извините… Прощайте, коллега!
Вышли опять на улицу.
– Какова у нас статистика, видели, господа? Впрочем, слава Богу для науки, ей никто не верит. Он еще при вас мало высказался. А то просто все это делается приблизительно. Тифозная горячка – положим, семь умерших, дизентерия – три и т. д. Общую сумму, понимаете, так разбивают. До свидания, господа. За обедом у Житомiрского увидимся.
Марков и Муратов опять остались вдвоем.
– Кажется, этот медик отличный человек? – заметил помещик.
– Я тебе говорил, отличный малый, и оператор какой лихой. Я ходил смотреть, как он ампутацию одному делал…
– Раненому?
– Нет, какие здесь раненые! Так, какая-то чертовщина на ноге завелась. Засучил рукава и начал… то есть минута – и отлетела нога пониже колена. Взяли да и швырнули в угол. А тот-то, старина, ходит вокруг да кричит… «Во-о-о… во-о-о!.. так, так, так, сюда, сюда, сюда!» Они там жилки какие-то перевязывают. Так Федоров ему по-латини, а он и назвать эту жилку не умеет, а все: «вот она, вот она свищет»; это значит, кровь брызнула. Мне Федоров после сказывал, что он ни одной жилки назвать не умеет. Он, впрочем, добряк; всех, потруднее больных, Федорову отделил, а сам легоньких и выздоравливающих взял, да отчеты пишет. Федорову не здесь бы служить… Он, бедняжка, и то жалуется… какая ему тут польза? Только что смотрительский стол, да что-нибудь от подрядчика. Прежде он служил в ***ском госпитале, я с ним там и познакомился… так там больных была куча. Выгоды…
– А разве он берет?
– Еще бы! Что он, дурак что ли? Все берут, а он будет смотреть. Пойдем-ка обедать; у Житомiрского отлично готовят обед. Да, вот он и поправился за войну. Прежде просто куска хлеба не было; жалость, ей-Богу, брала! Мать старуха, сестрица чудо хорошенькая… В бедности большой были; а теперь он их содержит. Видим, как живет: ковры, часы с брелоками, голландские рубашки… Молодчина! И игру серьезную ведет, меньше, как по пяти к<опеек> сер<ебром> и не сядет в преферанс. А иногда и направо, налево… Раз проиграл в один вечер 400 руб<лей> сер<ебром> – тут же вынул; только жилы на лбу налились и глаза забегали. Молодец! Одно нехорошо только… напустил на себя дурь, ругает все свое… Севастополю пророчит гибель. Я, того и гляди, с ним за это повздорю.
– Он мне не нравится, – сказал Муратов, – я не обманулся в предчувствии. Удивляюсь, как это ты, который всегда мечтал еще с детства быть военным и гордился патриотизмом… Помнишь, как ты подойдешь, бывало, к карте и сейчас: «эх, матушка, Россия, как раскинулась!»
– Помню, помню… Эх, времена! А помнишь, голубчик, как Ястрембицкий за мной гонялся, когда я ему из риторики: «бледнеет галл, дрожит сармат»… Здоровая, шельма! колотил-таки меня… Не знаю, куда он делся. Я и теперь все тот же, голубчик…
– При твоем направлении я бы счел за обязанность осадить его на первом шагу… Ты, я вижу, в убеждениях шаток… Какой же ты русский?
– Я уже давно до него добираюсь!
К обеду явился деятельный доктор и оживил компанию.
– Поздравляю вас, – сказал он, обращаясь к Муратову, – ваш ополченец в улучшенном состоянии… Через два-три часа я надеюсь отвечать за него… Вот мы как, мсьё Житомiрский! Что вы скажете? Возбудили реакцию, восстановили дыхание, кровообращение в волосной системе, возвысили температуру кожи, словом… – Тут он улыбаясь, махнул рукой.
Житомiрский обнял его.
– Да вы известный докторище; что тут толковать! В вашем присутствии я и голову не побоялся бы потерять.
– Ой ли? – спросил плут.
Доктор придавал каждому обыкновенному слову своему какую-то двусмысленную глубину посредством хитрых и пристальных взглядов, улыбок, телодвижений и т. п.
Потом, обратясь снова к Муратову, он присовокупил с серьезным видом:
– Быть может, у него разовьется тифозный переход, но это ничего! Главный вопрос: прекратить альгидный период…
– Эх, доктор! мало вам всех ваших альгидных, там, в госпитальной вони… Здесь что-нибудь повеселее надо!.. – воскликнул Марков, снимая со стены гитару, и тотчас ударил по струнам.
– Эх, душечка ты моя! – сказал докторчик, взяв за подбородок Маркова, – что ж я тебе спою? Разве это…
Ах! тетушка Сидоровна,
Да высоко ноги закидывала! и т. д.
Все захохотали, потому что Шедоров с мясистым и большим лицом своим на маленьком теле был действительно забавен.
Но он вдруг состроил сладкое лицо, принял изящную позу, которая, по правде сказать, к его маленькой, сутуловатой фигурке мало шла, и запел глухо:
