Константин Борисович Кубанцев
Одинокие

Глава 9. Федор. Жизнеописание

Прошлое: 1993.

Потоки позднего октябрьского солнца вливаются в небольшую комнату сквозь единственное окно и создают иллюзию тепла по ту сторону давно немытой стеклянной поверхности. Кажется, что на улице не осень, а лето – так не по-октябрьски солнечно. Но и здесь, внутри помещения, жарко и душно! Воздух насыщен крепкими мужскими испарениями и подрагивает мелкой рябью – тяжелый, матовый, осязаемый. Федор понимает, это впечатление – лишь отождествление его самочувствия с чем-то иным. Погодой? Не худший вариант. А причина такого восприятия в том, что ему… да, душно. Очень. По-настоящему. До головной боли. До бессонницы. А ведь на улице прохладно. Почти промозгло. И лужи вчерашнего дождя, и пронизывающий ветер. А впереди – ожидаемый ноябрь: и слякоть, и грязь, и вечно не чищенные ботинки, и поднятые воротники, и глубоко насажанные, под самые брови, фетровые шляпы, и непрочные зонты, вывернутые наизнанку налетевшим порывом ветра, и кашель, преследующий, если уж привязался, – мешающий выспаться. Ноябрь. Почти зима, только хуже. Холодная серая тоска. До первого снега.

А с восьми до семнадцати тридцати – служба. А с шести вечера и до семи утра – пустая квартира. И яичница на ужин. И на завтрак.

Раньше Федор представлял свою жизнь по-другому. Четыре года назад он закончил МГИМО, один из самых престижных вузов страны. Факультет внешней экономики.

Он был зачислен в институт без блата, а только благодаря своей способности к иностранным языкам, чувству родного языка, по-другому не назовешь его врожденную и безукоризненную грамотность, обширному – по-энциклопедически – знанию истории, а также ясной логике, воплотившейся на практике, на вступительном экзамене по математике, в «пятерку». Он и дальше учился только на «отлично». По всем предметам, все пять лет.

Зачеты, экзамены. Год прошел! Отлично! Зачеты, экзамены. Еще один.

Студенческие годы пролетели. Он получил диплом и профессию, которой, как он подозревал, уже не было. Ведь не стало страны. Да, к тому времени, когда он взял в руки вожделенные красные корочки, страна – та, чьи законы развития он так старательно изучал, перестала существовать. В новой – и законы были новые. В столице, пребывающей в хаосе упразднения всего и вся, приличного места по «специальности» для него не нашлось, и ничего не оставалось ему, кроме как… да, вернуться в родной город.

В Волгогорске, однако, работу он нашел легко. Здесь его диплом все еще оставался веским аргументом.

«Главный специалист отдела внешнеэкономических связей Волгогорского горисполкома», – это звучало солидно. Но не более. Должность оказалось шуточной – просто мелкий клерк в отделе. Зарплата была маленькая. И ничего, кроме служебного удостоверения со старым СССРовским гербом, вытисненным золотом на плотном картоне.

Сомнительная льгота, пришел к выводу Федя, отработав на новом месте полгода.

А потом еще полгода.

И год прошел. И еще один. Наступил девяносто второй. Стало ясно, что Россия вступила в эпоху капитализма. Учреждение, что именовалось горисполкомом, без кадровых потрясений и катаклизмов иного рода, то есть – вполне эволюционно, преобразовалось в новую структуру: городскую администрацию. И теперь другие проблемы застилали глаза и требовали нового взгляда.

Администрация разрослась, увеличив штат сотрудников вдвое. Но профессия экономиста-международника по-прежнему оставалась невостребованной.

Наступил девяносто третий. Да и он перевалил за половину.

«Продолжать ту же жизнь, что я веду в течение последних лет? Нет! Прозябать как раньше? Не логично», – твердо решил Федор в день своего рождения. И, пристально вглядываясь в будущее, что трепетало в порывах октябрьского ветра, как последний лист старого плюща перед взором Джонси ², пылающей в лихорадке, выпил.

Ему исполнилось двадцать семь.

Лермонтовская дата. Гордая.

– Федя, приготовь нам кофейку, – повелительно произнес начальник отдела Аркадий Валерианович Попов.

– Хорошо, сейчас. Пять минут, – послушно ответил Федор.

Он в комнате один. Он сидит перед светящимся монитором компьютера. Два больших наушника – грибы-дождевики, нанизанные на проволочную дугу, что переброшена через коротко остриженный череп. Руки лежат на доске управления. Он вяло и отрешенно перебирает пальцами клавиши, бессмысленно перемещая по экрану игральные карты.

Что ж, занятие не хуже любого другого.

– Пять минут, Аркадий Валерианович, пять.

– Поторопись, Федя.

А из черного поролона наушников льются не сладкие звуки музыки Пьяцоллы, Маккарти или Элтона Джона – нет. Из них доносятся голоса людей, разговаривающих в соседнем кабинете, – да, в кабинете все того же Аркадия Валериановича.

– Крепкий, как ты умеешь, Федя.

– Непременно, Аркадий Валерианович.

И слышатся они ясно и четко, без помех.

– От вас требуется… – произносит незнакомый голос и умолкает.

«Наверное, выпивают, – подумал Федор. – Тем лучше. Откровеннее разговор».

– …Пустячок. Да, да, сущий пустяк, – вновь заговорил собеседник Аркадия Валериановича, прервав короткую паузу. – Вы спросите, а почему такие большие деньги? Ха-ха. И деньги-то – пустяковые!

Незнакомец смеялся сухо, вынужденно, деланно.

И его смех понравился Федору.

– И ничего, что бы входило вразрез с вашими прямыми обязанностями, и, упаси нас Боже, с законом.

На этот раз Федор расслышал явственный звук глотка, будто человек с больным горлом глотал через силу горькое лекарство.

– А если быть точным, – продолжал говорить тот же голос, – и выражаться по-политически – лоббирование! Да! Создание лобби! Достижение влияния! Это в ваших силах, я уверен. Расскажу о деталях.

Федя снял наушники, аккуратно выдернул разъемы, отсоединяя их от наружной панели процессора, и убрал в коричневый дипломат, стоящий тут же, у стола.

«Позже прослушаю запись», – решил он.

А карты на дисплее – красивые яркие картинки, словно ожили. Они выпрыгивали друг из-под друга, складывались веерами, перемешивались, и все – на светло-салатном фоне, заполняющем экран. На традиционном зеленом сукне. Чёт – нечет. Удача или…

И уж потом Федор принялся за кофе.

Федор на секунду застыл на пороге и огляделся…

«Ничего примечательного, обычный ресторанный зал, – сказал он себе машинально подмечая детали. – В дальней части – сцена. Сбоку от неё – кухня. Приглушенный свет, что растекается мягким рассеянным потоком от центра – к периферии. Десяток столиков. Те, что стоят вдоль стен, укутаны в интимный полумрак. По дальнему периметру, за тяжелым бархатом портьер темно-вишневого цвета – о, их толстая ворсинчатая материя поглощает звук не хуже, чем клиенты пищу – несколько отдельных кабинетов».

А вежливый молодой человек (белая рубашка, традиционная бабочка, аккуратная бирка, что приколота к нагрудному карманчику, с выведенным на ней именем «Сережа») уже спешил к нему.

– Чем могу помо… А гардероб у нас… – Сережа так и не закончил ни одну из было начатых фраз.

Федор Владимирович сбросил с себя легкий светлый плащ, небрежно перекинул его через левое предплечье и, делая все одновременно, продемонстрировал свое служебное удостоверение.

«Городская администрация», – успел прочитать Сережа.

– Где мой шеф? – спросил Федор, доверительно улыбаясь.

– В правом крайнем кабинете, – четко ответил официант с похожей улыбкой и для большей убедительности указал в нужную сторону раскрытой ладонью.

– Не хотелось, но придется побеспокоить, – вздохнул Федор.

«Сережа» вздохнул в ответ.

Федор еще раз улыбнулся молодому человеку, но уже как-то безлично. Просто повел лицом с застывшими растянутыми губами из стороны в сторону, случайно задевая предметы, и – решительно направился в сторону портьер.

Три или четыре столика были заняты. Федор, двигаясь легко и непринужденно, обошел их по широкой дуге – он никому не хотел помешать.

Оказавшись перед плотно занавешенным входом в кабинет, он на миг замешкался, но уже через секунду скрылся за колышущимися складкам потревоженной материи.

– А-а, Федя, проходи, – радушно произнес Аркадий Валерианович.

Аркадий Валерианович Попов был не мал. Он был широкоплеч и даже грузен, и в свои пятьдесят пять сохранил густую, хотя и седую шевелюру. Она удачно контрастировала с загорелой – шарм льготного болгарского солнца – гладкой, без морщин, кожей. И лицо у него было открытое, улыбчивое. Но широко расставленные глаза под тяжелыми веками, а в них – непостоянное, бегающее выражение, предупреждали – этот человек не прост и отнюдь не добродушен. Он только что опорожнил рюмку и, поставив её на белоснежную скатерть, продолжал бросать на неё многозначительные взгляды. Казалось, он боится, что хрустальная емкость вдруг возьмет и, воспользовавшись моментом короткого облегчения от содержимого, ускачет от него взбесившейся лягушкой. А в ней осталась одна-единственная, густая и коричневая, будто пережженный сахар, капелька коньяку. Поблескивая влагой, капелька скатилась с пузатых стенок и замерла точно по центру, приняв согласно законам физики правильную сферическую форму. Идеальную.

– Проходи, – повторил Аркадий Валерианович, не успев удивиться. – Извините. Не беспокойтесь, э-э, господин, э-э, – так и не назвав своего собеседника по имени, словно оно вылетело из его худой памяти, Попов начал объяснять, – это сотрудник моего отдела. По делу, вероятно.

Человек, сидевший за столом вместе с Аркадием Валериановичем, с недоумением и неодобрением посмотрел сначала на Федора, а потом перевел свой взгляд на Попова. Последний – заволновался еще сильнее.

– Что-то случилось, Федя? – спросил он сухо, нервозно.

– Еще нет, – ответил тот серьезно.

Федор повел себя необычно. Легко и как-то по-домашнему будто планировал остаться здесь надолго, он скинул свой плащ, болтавшийся у него до сих пор на левой руке, и перебросил его через спинку свободного стула. При этом его левая рука освободилась. В ней оказался довольно неожиданный предмет: большая пластиковая бутылка. Пустая. Казалось бы, обыденный предмет. Да? И все-таки до безумия необычный: здесь, сейчас, в этих обстоятельствах!

И один из сидящих подумал, что, увидев гранату в руках этого «молодчика», он бы удивился меньше, и чуть-чуть отодвинулся от стола, освобождая пространство между животом и его краем на тот случай, если ситуация обострится и потребует действий.

А второй подумал, что-то у Феди с головой не так. Он и раньше был чересчур спокойный, послушный. И не пил. И с женщинами, вроде, не встречался. Да-а, уж больно он был тихий.

«Не может он быть «мусорком», ну, нет, никак не тянет», – решил безымянный гость, понемногу успокаиваясь.

«Вот и дождались», – про себя резюмировал Аркадий Валерианович.

У пустой бутыли, которая вызвала столько эмоций в умах этих солидных людей, была еще одна особенность – до сих пор не замеченная. Но если приглядеться… Вся ее поверхность была в небольших отверстиях, как будто исколота шилом. То есть – с ней действительно так поступили.

Федор и сам бросал на бутыль виноватые взгляды. Он даже слегка кивнул, мол, понимаю и поддерживаю ваше недоумение, глупо, да, согласен – но ничего не произнес.

Держа бутылку за горлышко, он неожиданно поднес её к лицу Попова, расположив параллельно полу – горлышком без крышечки к себе, а дном к Аркадию Валериановичу, который, в свою очередь, машинально отпрянул назад и приоткрыл было рот, чтобы заорать на обезумевшего подчиненного, но…

Тут Федя, не опуская бутылку и не меняя её расположение, полез правой рукой в карман своих отутюженных брюк и, как будто бы сам удивившись тому – вот, мол, что он там нашел, – извлек оттуда небольшой пистолет с коротким стволом. По-прежнему неторопливо он приставил ствол – к горлышку и даже неглубоко ввел его, будто ввинтил вовнутрь пластмассовой емкости, и, не раздумывая, нажал на курок!

Раздался хлопок. Негромкий. Словно вылетела пробка из бутылки шампанского или шутник, раздув пакетик из плотной бумаги, ударил по нему кулаком.

Рука Федора, не привыкшая держать оружие и спускать курок, дрогнула, и ствол, направленный в середину лба, за сотую долю секунды до выстрела ушел вниз. Но от средней линии не отклонился ни на сантиметр. Пуля попала в шею. Прямо в полуокружность вырезки грудины. Туда, где кожа даже у полных людей западает, образуя естественную физиологическую ямку.

Тотчас из небольшой округлой раны с опаленными краями брызнул фонтан алой крови – ровной дугой, словно кто-то кровью писал.

Поток вязкой жидкости достиг обеденного стола и разбился о накрахмаленную поверхность скатерти, намочил её, измарал, разукрасил узорами. Повинуясь сложным законам геометрии, порция крови попала в рюмку – ту, что недавно Аркадий Валерианович подносил к губам, и наполнила её наполовину.

Аркадия Валериановича отбросило назад, на спинку стула, но тот – не опрокинулся. Они лишь покачнулись вместе, но устояли, усидели. Секунда. Предсмертная судорога прокатилась волною. Колебания мертвого тела и мебели затихли. Аркадий Валерианович Попов умер.

Он сидел на том же месте, но только не склонившись вперед, к столу и трапезе, а откинувшись назад, как будто насытился, свесив руки вдоль туловища, а голову – откинув назад, выставляя к потолку кадык, ниже которого – на сантиметр пониже, не более, зияло крохотное отверстие. Из него все еще сочилась тонюсенькая струйка, красная. А нашла ли пуля, выпущенная из оружия небольшого калибра, «выход», или оказалась для этого слишком слабосильной и, разрушив то, что попалось ей на пути, затерялась в массе человеческого тела, осталось неизвестным.

– Вот значит как сложилось, – протянул второй участник прерванного обеда, посматривая в сторону своего умершего сотрапезника, и налил себе в рюмку коньяку, – вот как.

Федор шагнул к столу и присел на тот стул, на котором висел его плащ. Поискав глазами чистую рюмку, не найдя таковой, он воспользовался широким приземистым стаканом чешского стекла. Выплеснув из него остатки минеральной воды, он бесцеремонно наполнил стакан наполовину коньяком и поднял его и, бросив взгляд в сторону трупа и убедившись, что тот и не думает оживать, посмотрел на человека, сидящего напротив.

– Разрешите? – и, поймав в остром, прокалывающем взгляде, не отводя своего, если не восхищение, нет, но одобрение, иронию и насмешливость, произнес чуточку торжественно. – Разрешите представиться – меня зовут Федор Владимирович Мансов.

– А меня Кромвель.

– Правда? Вы… вы потомок? – эта реплика прозвучала бестактно.

Но человек, назвавшийся именем, что уже вошло в историю, будто бы и не заметил этого. Он усмехнулся и ответил:

– Да, правда, непривычно. Но скоро привыкнете. Я же привык.

И в знак приветствия приподнял свою рюмку.

Но еще до того, как они оба выпили, Федор выпалил скороговоркой:

– Я решу ваши проблемы. Предлагаю иметь дело со мною.

– Догадался. Подумаю, – лаконично отозвался его собеседник.

И они выпили.

– Это вы сегодня утром готовили для нас кофе?

– Да, я.

– Хороший кофе, – диалог завязывался. – А глушитель? Сами придумали?

– Сам.

– Умно. Достаточно эффективно и с юмором. Смешно даже.

– Приятно, что оценили. Думаю, что юмор, сарказм, ирония существуют только тогда, когда есть тот, кто их понимает.

– Да, согласен, разумная максима, – кивнул Кромвель. – А как дальше действовать собираетесь? – перешел он к важному. – Я имею в виду не наш будущий совместный бизнес – о нем все-таки позже, я говорю о том, что происходит сейчас, сию секунду: труп, оружие, свидетели. Вы же человек государственный. Наверняка, кто-то видел, как вы сюда входили. Как вы предполагаете уладить конфуз? Вы и ваш мертвый руководитель, застреленный в упор!

– Как? – переспросил Федор и не улыбнулся. – Bот как! Мы с вами незаметно уйдем.

– Просто уйдем?

– Да! – подтвердил Федор уверенно. – Исчезнем! А что будет дальше – мне не интересно. Вам – тем более.

Кромвель хмыкнул:

– Самоуверенны.

Федор слегка улыбнулся:

– Право, положено ли оплачивать счет в подобной ситуации? Спрошу-ка.

Он дотянулся до колокольчика, что стоял на столе рядом с солонкой, осторожно, словно тот был из хрупкого фарфора, взял его…

Колокольчик звонил не звучно, определенно, не громче, чем они произносили слова, но, вот удивительно, этот немелодичный звук был тут же расслышан по ту сторону занавеса-портьеры. (По ту сторону сцены и разыгрываемой на ней в эти минуты драмы – вот во что произошедшее превратило скучный деловой ланч, немного приправив пищу и трагедией, и фарсом, и страстью, наконец).

Через пару секунд складки багровой материи раздвинулись, и в образовавшуюся щель протиснулась услужливо склоненная голова, а за ней – вся фигура. Явился все тот же белорубашечный Сережа. В следующую секунду цвет лица официанта стал светлее его рубашки. Он задрожал, будто в комнате неожиданно заморозило, кожа его покрылась мурашками, глазные яблоки полезли из глазниц, а пульс, словно спринтер, сорвался со старта… Но пистолет, который Федор незадолго до его появления снова взял в руку, и сейчас – направил в его сторону, сумел удержать Сергея от опрометчивого крика, переведя его в сдавленное:

– Ох.

– Успокоился? – дружелюбно спросил Федор. – Ничего страшного не произошло. Все мы смертны. Вот человек – он перешел в мир иной. А ты? Ты ничего и никого не видел – кто входил, кто уходил. Не видел! Правда?

– Нет, не видел, – промямлил официант, постепенно приходя в себя, возобновляя свою способность мыслить, начиная догадываться о том, что от него потребуют.

– Так вот, – начал объяснять Федор, – твоя задача…

Он говорил все тем же доброжелательным тоном, по-отечески увещевая и успокаивая, и тон его не вязался с той незначительной разницей в возрасте, что была между ними – шесть, семь лет от силы.

– Твоя задача – прибраться. Это не значит, что надо стирать скатерти, сжигать труп. Ты ведь про это хотел спросить? Убери второй прибор. Помой хорошенько! Со стиральным порошочком! Подотри пол. Но только с нашей стороны, мы тут наследили. И, пожалуйста, не переусердствуй – не вылизывай все тут до блеска, до стерильности. Чтобы не бросалось в глаза. А вон ту бутылочку, – Федор взглядом показал на пластиковую бутылку, разорванную в клочья взрывной волной, поглощенной ею же, и теперь валявшуюся на полу прямо у них под ногами, – уничтожь! Раскромсай её ножичком, как колбаску. Расплавь, наконец! И чтобы никто кроме нас троих никогда больше её не увидел! Понятно? – Последний вопрос прозвучал жестко, и Сергей снова вздрогнул. – А потом звони в милицию, вызывай скорую, прессу! На здоровье! Как положено! Ясно?

Вопрос был, скорее, риторическим. Федор не сомневался, что напуганный официант его понимает и беспрекословно соглашается.

Сережа механически кивнул. В его облике по-прежнему чувствовались растерянность и страх. Он давно понял, что поступит именно так, как ему советует этот молодой парень, говоривший одновременно и вежливо, и так, что он, Сергей Прототипов, сам – из неробкого десятка и не дурак, покрывается холодным потом. Да, он поступит так, как ему приказали!

Перед тем, как Федор и его новый партнер покинули место преступления, Федор посмотрел в глаза убитого им человека.

«В остекленевших глазах застыл отчаянный крик»³, – вспомнил он литературный штамп, принадлежащий не одному, а сотням авторов детективов и триллеров, и усмехнулся. Он первый раз смотрел в глаза того, кто только что расстался со своею земною жизнью и, несмотря на отсутствие предшествовавшего опыта, сразу же догадался о лжи.

«Нет, – подумал он, – глаза у мертвых не такие. Они – грязные. В них нет выражения. Оно – исчезло. В них не таятся ни страх, ни боль, ни радость, ни любовь. Все эти чувства – бессомненный, неотъемлемый атрибут жизни, иногда угасающей, но жизни, и остаются живыми. А у мертвых другие глаза: мутные, шершавые, наполненные илом».

И они ушли.

* * *

Прошлое: 1994 – 1999.

Осторожный и нежадный, предпочитающий оставаться в тени, он не раздражал. Его амбиции были удовлетворены. Определенная доля материальной независимости и комфорт, и время, которое он посвящал самому себе, – вот что стало его вознаграждением. И – достаточно? А время? Он не пытался его обогнать, обмануть. Время всегда выигрывает, знал он точно. Будущее? Оно не существует, потому что не забежать вперед. А с чем сравнить настоящее? С будущим, которое только что стало прошлым. Нет, время не обогнать, оно и есть самый быстрый спринтер.

– Почему ты не занял место тобою убиенного Аркадия? – спросил его однажды Кромвель.

– Заместителей – не убивают! Президентов, директоров, председателей, генералов, одним словом, начальников, но не вице… экс… замов. Они, заместители различного рода, остаются здоровы и живы, и пользуются своим положением, подкрепленным умом, властью и деньгами, себе во благо, – не задумываясь, ответил Федор. – У меня хватает ума. За моей спиной – деньги. Власть – производное.

– И ты успешно защищаешь интересы этих категорий: чужих денег и своего ума, прозябая здесь? В провинции?

– В родном городке! – ответил Федор, сделав акцент на прилагательном, и Кромвель не понял, ерничает ли он, говорит ли он серьезно.

– Хм!

– Я хотел избавиться от унизительной роли мальчика на побегушках: Федя, голубчик, приготовь-ка, кофейку. Теперь эту роль поручили другому.

– Всего лишь! А сам-то веришь? – усмехнулся Кромвель.

Он этим словам не поверил. Они не совпадали ни с поступками того, кто их произнес, ни с его собственным мировоззрением, но, найдя в высказываниях Федора некое рациональное зерно, он продолжал допытываться:

– Сам-то ты веришь в то, в чем пытаешься убедить меня, а, Федя?

– Да, – уверенно ответил Федор.

– А власть? Да разве она тебе не желанна? Разве тебе не хочется трахнуть её? Как бабу, а?

– Власть – обоюдоострое лезвие, которое сечет подданных, но – в неосторожном обращении с ним калечит и «обладателя ея»! Я желаю независимости.

– Независимости? Недостижимая цель. Нет её. Не бывает.

– Бывает, – вежливо и рассудительно возразил Федор. – Безусловно, относительная!

– Независимость – это война. Перманентная. Без победителя. Как и всякую войну, проигравший её – её ненавидит, а выигравший – после краткого периода наслаждения пресыщается победой, наскучившись.

– Нет, желание независимости возобновляется, как желание есть и спать, и потому – оно не может наскучить.

– Хм, и ты достиг её? Эту пресловутую «Либерти»? Получил? Владеешь ею. Имеешь, как хочешь, и спереди, и сзади? Ты в этом уверен? – хмуро хмыкнул Кромвель. – И теперь ты счастлив?

– Свободен.

– Значит, ты хотел свободы! – не унимался тот же собеседник. – У тебя её было в достатке. С рождения. Ради неё не стоило убивать. Даже я в своей жизни никого не убил за ради свободы в её самом конкретном представлении – избавления от колючей проволоки и окна в клетку, а уж ради призрачного символа…

– Успех оправдывает всякое преступление.

– Не знаю.

– А за что убивали вы?

– За власть!

– Власть – инструмент усмирения чужого эгоизма. Где суть наслаждения? Не понимаю. Может быть, вам нужна была власть ради денег?

– Деньги делают жизнь приятной, но внешний комфорт не значит ни грана для воспроизводства той могучей энергии, что генерирует мой мозг. И твой. И повлиять на то, что происходит внутри него, в нём, глубоко и потаенно, нельзя. Возможно, мы оба, и в самом деле, самодостаточны? Не знаю. Но власть, борьба за власть – что-то вроде ремесла для меня. Как храбрость и доблесть – всего лишь ремесло солдата, его способ заработать себе на хлеб. Я по-другому не умею.

– И вы счастливы? – спросил Федор и подумал, что старику, кажется, нравится говорить на эту тему.

– Счастье? Рыскать за ним, принюхавшись? Бросаться в погоню, теряя голову? Это, мой мальчик, эфирное самоощущение. Ха, счастье. Оно, как известно, удостаивает своей благосклонностью только неистово стремящихся, и не важно, преодолели они тернии или достигли желаемого легко и радостно, как по волшебству. Они – стремились! И первые, и вторые достойны быть счастливыми. Впрочем, как предмет философии и психоанализа, понятие счастья относится к умозрительному, не поддающемуся определению и количественному измерению. Я и ты? Обойдется без него!