Константин Борисович Кубанцев
Одинокие
Они оба оценили возможности: каждый – свои и соперника – тоже.
Вывод Пятака был не утешителен: противник превосходил его в искусстве боя! На вид худой, невзрачный. Плохо выбритый. Коряво подстриженный. Пятак вспомнил, как описывал Александр тех… Одинаковые! Пятак понял, перед ним один из них.
– Но ведь у панчера всегда есть шанс, – пробормотал Пятак, подбадривая самого себя. Императив защитный, императив нападения… Он сделал выбор.
Следующее движение врага Пятак просто не заметил. Оно словно уместилось в двадцать пятом кадре – в том, что дает свой отпечаток, но визуально – не различим! Как бросок гремучей змеи. Как след человека-невидимки. Есть, а кто оставил?. Блеснул нож. Словно человек этот был иллюзионист и выступал со своим трюком долгих десять лет. Ложный выпад, противоестественный законам равновесия: наклон туловища вперед, движение плеч и головы – влево, и нырок в противоположную сторону – вправо. Шаг вперед, подкрадываясь, и длинный замах ножом… Последовательно: плечо, локоть, предплечье, кисть и стальной клинок, и все вразнобой! Нож – взлетел! Предплечье, кисть, нож – как нунчаки, соединенные меж собою цепями… Удар! Но на самом деле это был не удар. Острие ножа прошло перед лицом Пятака всего-то в сантиметре. Рассчитано! Чтобы обескуражить и отвлечь от следующего маневра, который и должен поставить точку – стать последним актом неравного боя. На половине неописуемой параболы – той, что, безжалостно рассекая воздух, вычерчивало в пространстве острие, не доведя эту воображаемую фигуру до геометрической завершенности, до окружности, смертоносное орудие стало стремительно двигаться в обратную сторону – противоестественно законам инерции и физиологии, так, будто тот, кто манипулировал им, сломал себе лучезапястный сустав и вывернул свою кисть на сто восемьдесят градусов. Секунда. Нет, полсекунды, и холодное лезвие полоснет по горлу и, пересекая гортань, пищевод, грудинно-сосцевидные мышцы, сонные артерии и вены, обагрится кровью. Четверть секунды!
И Пятак пропустил этот мастерски выполненный прием, рассчитанный на то, чтобы обмануть.
Его противник все сделал правильно, все верно оценил: и скорость, присущую бывшему боксеру, и его силу, и даже тактику, которой тот непременно станет придерживаться, – тактике бесхитростного нападения, все, кроме единственного параметра – расстояния. А Пятак по законам классического противоборства поступил неправильно. Не обращая внимания на защиту, он ударил! Прямым. По ходу своего перемещения. Присовокупив к силе рук: бицепсов, трицепсов, дельтовидных мышц и силу широчайших, и силу трапециевидных, и мощь своих обеих ног. Да, Пятак – пропустил, но руки у него оказались длиннее сантиметров на пять. А еще сыграло роль то, что он пошел вперед. И то, что он чуть раньше начал свой удар. А скорость он, в общем-то, сохранил неплохую.
Их руки, разогнувшись в суставах, скрестились, как шпаги…
Кулак боксера смял чужое лицо, окончательно лишив его выражения.
Но незнакомец остался на ногах. Понимая, что его противник, скорее, в нокдауне, чем в нокауте, Пятак продолжал действовать не раздумывая – обеими руками он схватился за кисть, что по-прежнему сжимала рукоятку ножа, и, преодолевая сопротивление судорожно сведенных пальцев, разжал…
С начала схватки прошло, наверное, три минуты. Как там Светлана? Не услышала ли, не подошла ли? И нет времени осмотреться. Эти мысли промелькнули в уме далеким фоном, не мешая Пятаку действовать, и, перехватив нож, поудобнее разместив в его широкой ладони, Пятак размахнулся им из-за спины и – ударил.
Клинок пронзил левый глаз, расплескав стекловидное тело. Через глазницу проник в мозг, непоправимо разрушив его, и врезался в кости орбиты и застрял в них.
– А-а, – выкрикнул Пятак, выплевывая вместе с этим возгласом свою злость, ненависть, страх, очищая душу от темного, грязного.
Ни предсмертной судороги, ни вскрика, ни последнего мучительного выдоха в ответ. Стальное лезвие разом оборвало нить жизни. Как оказалось, не крепкий металлический трос, а тонкую паутинку.
Человек обмяк и рухнул.
– Шанс панчера! А ты верно не знал? – уже спокойно и тихо спросил Пятак у мертвого.
От головы лежащего стала растекаться темная лужа. Пятак нагнулся и, стараясь не замараться, взял мертвеца за волосы. Одним рывком он подтащил его поближе к дому и усадил там, прислонив спиной к стене.
Голова мертвого, как только Пятак разжал пальцы, склонилась на бок и упала бы на плечо, но помешала рукоятка ножа. Она уперлась в шершавый бетон, перестав вызывающе, как рычаг игрального автомата, торчать.
Пятак разогнулся и, задержав на секунду дыхание, прислушался. Тишина.
«Уехала? Нет, шум двигателя я бы не пропустил, – сказал он себе, – она здесь. Неужели она ничего не слышала? Не может быть!»
Оставив бездыханное тело – пусть теперь разбираются с душою: кому – куда, он, не таясь на этот раз, снова обогнул угол поликлиники…
Она стояла на том же месте. Будто связанная.
Он пошел по направлению к застывшему силуэту. В тот же миг, приняв телепатический импульс, она повернулась и посмотрела на него.
У него за плечами – бездыханное тело, у неё – мгла, пустота. Между ними – три шага.
Они пошли навстречу друг другу: он – тяжело дыша, раздувая ноздри, чувствовалось – он все еще возбужден дракой, что закончилась смертью, и адреналин, хлынувший ему в кровь после первого пропущенного им удара, еще не растворился в ней полностью, она – слыша его дыхание, вдыхая его испарения, всей своей кожей принимая те волны, что испускало его могучее тело.
Изумление? Исступление? Торжество? Жажда искупления или жажда иного рода? Что можно было прочесть у неё во взгляде в миг, когда она прильнула к нему?
Она опустила свою голову ему на грудь, прижалась щекой, обняла его, и Пятак не сумел заглянуть ей в глаза.
Пятак внезапно ощутил, что весь мокрый. И не заметил, что вспотел, подумал он, ощутив себя на миг пожарником, выбравшимся из пламени, вынесшим из огня податливое тело, которое сейчас откликалось на каждый его вздох, на каждое непроизвольное сокращение его мышц.
Пояс на брюках. Она рвала его куда-то вверх и никак не могла расстегнуть. Длинный металлический штырек не высвобождался, не пускал.
На одну секунду он заколебался, но в этот момент где-то совсем рядом знакомый голос, что принадлежал, без сомнения, Сашке Терехову, и никому другому, весело произнес:
– Что же ты? Давай! Не дрейфь!
Отбросив сомнения, Пятак нырнул вниз головою в тот омут, что простирался перед ним и представлялся океаном, а по-настоящему – был колодцем. Он помог ей, сам расстегнул молнию. И его отвердевшая плоть устремилась ей навстречу.
Они одновременно ощутили наступление оргазма.
Она застонала, и стон этот был похож на рев. Так рычит сука-овчарка, давая своему кобелю: глухо, смертельно.
Полуночный Гражданин? Откуда он появился? Поднялся по склону, укоротив себе путь. Он рассмотрел, чем занимается парочка, и похотливо прошел поближе, и, дойдя до угла дома, в котором, вероятно, проживал, обезопасив себя расстоянием, не оборачиваясь, громко бросил себе за спину, будто плюнул:
– Блядь.
Ни она, ни он не расслышали. Да и вообще, они не заметили его.
И во второй раз оргазм перетряхнул её тело. Но на этот раз вместо стона она, едва размыкая губы, набрякшие поцелуями, шепотом произнесла:
– Спасибо, спасибо, благодарю тебя, дорогой, благодарю.
Будто пила, делая трудные, болезненные глотки.
Прошло двадцать минут. Возбуждение – прошло, напряжение – отпустило.
Она отстранилась от него. Легкая улыбка играла у неё на губах.
–Я найду тебя, – полувопросительно, полуутвердительно отрубил Пятак.
–Да.
–Персефона – моя богиня подземного царства, – сказал он ей, переведя взгляд за пределы слабого света, кивая в сторону, туда, где по-прежнему царила полночь.
–Да. Я – такая, – улыбнулась она.
И это были единственные фразы, которыми они обменялись, за исключением всех тех слов, что вырвались в бреду.
И она уехала.
Пятак вернулся к трупу. И остановился перед ним. И стал смотреть на него сверху – вниз. Он не старался разглядеть его, а только размышлял о том, что с ним делать, как поступить: «Оставить здесь? Нет!»
Он решил втащить мертвого в его же «жигуленок», затем – машину поджечь и столкнуть с обрыва.
«И нарушить покой сонного города фейерверком и красками?»
Он тут же отбросил этот план.
«Эх, делать нечего. Придется совершить вояж», – принял Пятак решение.
Он присел на корточки и принялся покойника раздевать, попутно тщательно обыскивая его одежду. Рубашка, лишь слегка измаранная кровью. Брюки. Трусы. Носки. В правом кармане брюк – ключи от машины на брелоке. Он переложил их в свой, а вот на то, во что убитый был обут, обратил внимание – коричневые кожаные полуботинки без шнурков на продолговатом невысоком каблуке, легкие, по сезону. Дорогие, пришел он к выводу по тем неуловимым признакам обуви, что описать – нельзя, но по которым сразу узнаешь: марка.
Пожалуй, именно эта деталь не совпадала с тем серым, сизым, вопиюще-незаметным обликом, что декларировал при жизни ныне-умерший человек.
– Притворщик, – усмехнулся Пятак и зачем-то погрозил мертвецу пальцем.
Он сел в «шестерку». Ключ – в замок зажигания. Машина завелась с первого оборота. Он перевел ручку передач в положение задней скорости и, не оборачиваясь, а лишь раз-два посмотрев в зеркало, все одно – ни черта не видно, сдал назад, освободив тем выезд со двора.
Он не оставил ключ на месте, но и не забрал себе, он просто бросил его на пол, за сиденье водителя, вылез и направился к собственному автомобилю. Тот был припаркован все там же, у последнего подъезда этого злополучного дома: наполовину жилого – наполовину нет.
«Вектру» он тоже подогнал задом. Так удобнее свалить труп в багажник, рассудил он, но прежде, чем сделать это, Пятак достал из бардачка электрический фонарик и еще раз внимательно осмотрел тело. Лицо залито кровью, и освещенное маломощным и узконаправленным световым пучком казалось неестественно бледным и желтым. Торчащий из глазницы нож придавал ему карнавальное выражение.
Пятак взял труп за кисть правой руки и посмотрел на суставы – эти разбитые костяшки, покрытые грубыми мозолями, наглядно свидетельствовали – жизнь умерший человек проводил не за столом: операционным ли, обеденным ли, карточным ли, письменным ли.
И опять Пятак удовлетворенно хмыкнул.
Он продолжал осматривать тело, сантиметр за сантиметром, и вот, кажется, обнаружил то, что искал – шрамы, рубцы. Их было несколько. В правой подвздошной области имелся косой послеоперационный рубец. Аппендэктомия, легко догадался Пятак, это – ничего, это – бывает, что – еще. На латеральной поверхности плеча грубый неправильной формы рубец – словно множество мелких червячков, проникнув под кожу, устремились к единому центру и переплелись там в неразделяемый клубок. Видно, рана была рваной, да и лечили её неаккуратно, оценил Пятак. А вот эта отметочка, нашел он еще один знак, не случайная. Указательным пальцев он пощекотал у мертвого человека под мышкой. Но тот – не рассмеялся.
Последний шрам, что так понравился Пятаку, был длиною сантиметра три, а шириною – не шире одного. Он был ровный, врачебный, давно побледневший. А вот поперечно-расположенных полосок, что обычно появляются после того, как удаляются лигатуры – те шелковые или капроновые нити, которыми собственно и шьют, не было вовсе. И Пятак почувствовал, что есть-таки нечто необычное в этой врачебной отметине. Но вот что – так и не сообразил.
«Впрочем, самое необычное – это место, где расположен этот рубец», – решил он и перестал думать о том неясном впечатлении, что тоже тронуло, но не задело глубоко.
– Все ясно, товарищ, – произнес Пятак вполголоса, закончив осмотр. Он снова обращался к своему молчаливому собеседнику – тот опять не ответил.
Подхватив труп под мышки, он легко закинул обмякшее тело в багажник и, бросив туда же скомканную одежду, хлопнул крышкой:
– Поехали, товарищ.
* * *
А утром… Яркое апрельское солнце, неистово пронзающее своими лучами воздух, высвечивая в нем мельчайшую пыль: мириады крошечных частиц вещества, незаметных, неосязаемых, но существующих, играло в отражениях и бликах. Теплый свежий ветерок, заправленный ароматом сирени – он впитал его где-то за городом да по паркам и садам, усердно метил теперь им свою территорию. Они ли, солнце и запах, по отдельности или вместе, вдруг подействовали на неё? Или ночь прогнала злость, овладевшую ею у запертой двери, и, заодно, стерла, свела на нет темное пятно страха в её душе? Но, так или иначе, настроение у Светланы вдруг переменилось. А, наверно, все-таки не вдруг. Обласканная весенним теплом после промозглой, но не холодной – а такая еще хуже – зимы, музыкой, что лилась из магнитолы её машины и удивительным образом совпадала в те минуты с ритмом её собственных нот – той мелодией, что рождалась у неё в голове в урагане её желаний: невысказанных, спрятанных, изменчивых, сокровенных, в бешеном вихре её устремлений, исходивших из женского начала – она почувствовала себя лучше! Да просто хорошо и легко! Она с абсолютной, со стопроцентной уверенностью в том, что не ошибается, подумала: «Да что это я? Я же отлично себя чувствую. Что заставляет меня метаться по больницам и врачам, что? Я – здорова! И Дима так считает, а при всех его недостатках, он не дурак. И Саша! Нет, я не верю, что я заболела той… смертельной болезнью. Не верю!»
Глава 12. Ночное путешествие Пятака
Распахнув дверь собственной квартиры, Пятак посмотрел на часы – половина десятого утра.
– Вернулся, мать твою! А ведь отмахал добрых километров шестьсот. Не меньше! – устало пробормотал он себе под нос.
Пятак провел за рулем всю ночь. Решив избавиться от мертвого тела, он выбрал место подальше – малозаселенные просторы Калмыкии подходили для этой цели как нельзя лучше. (Степная Республика граничила с Волгогорской областью на юго-востоке). Туда он и мотался. Свернув с основной трассы, соединяющей Волгогорск и Элисту, проселочной дорогой, напоминающей тропинку для велосипеда, он добрался до Чира, маленькой неглубокой речушки. И хотя её главная излучина протекала неподалеку от трассы, местечко, где остановился Пятак, было глухое. Илистый берег не позволял заниматься здесь рыболовством, а разросшиеся сверх всякой меры камыш и тростник надежно укрывали протоку от взглядов «редко проезжающих мимо».
Было четыре часа утра. Рассвет – нежный предвестник утра и хорошей погоды – едва занимался.
Пятак разделся догола, открыл багажник и вытащил оттуда тело. Он ощутил, как регидны стали его члены, и понял, что трупное окоченение, несмотря на то, что было тепло, градусов, наверное, двадцать, уже охватило его, и почувствовал легкую брезгливость. Чувство было легким, сиюминутным, преходящим, и Пятак с ним справился. Подхватив труп, он без видимого напряжения забросил его себе на плечо.
– Килограммов семьдесят пять, – прикинул он вес, сделав первый шаг. – Так я и думал. Средневес! И куда ты пёр против полутяжа. Тот, кто тяжелее, – тот и выигрывает. Всегда. Ставки: десять к одному, – сказал он негромко.
Его собеседник опять промолчал.
Признаваться в том, что четыре часа назад сам он едва избежал гибели, что его безымянный противник был быстрее, искуснее и сильнее его, и он просто-напросто не достал Пятака, ошибившись на миллиметры и на то время, что даже неизмеримо по обычным привычным параметрам из-за своего неукротимого стремления к бесконечно малому, и что вкупе это составило не факт, а фарт, – он не хотел.
Ступал он свободно, будто груз – не груз, но, пройдя метров десять, как раз перед прибрежными зарослями, остановился.
«Вот, дурак, забыл! Надо найти камень потяжелее и привязать, а то – не потонет».
Он снова бросил покойника на землю, уже влажную и мягкую тут.
Подходящего камня он не нашел: ни на берегу, ни на обочине, и пожертвовал двадцатилитровой канистрой. (Она без дела валялась у него в багажнике еще с тех незапамятных времен, когда заправки не стояли на каждом шагу, как киоски, и не возводились за ночь по мановению длани Царевны Лягушки или Кащея Бессмертного, а очереди к ним тянулись от перекрестка к перекрестку, а бензин стоил, как газированная вода без сиропа). Он заполнил канистру водой и стал искать веревку. Он уже было решился использовать свой брючный ремень, но, к радости своей, отыскал-таки, что искал. Еще раз хорошенько порывшись в просторном багажнике-кладовой, он извлек оттуда спутанный и грязный отрезок капронового шнура сантиметров восьмидесяти. К собственному удивлению, но пропустив его между пальцев, вспомнил… вспомнил, как этот клубок оказался там. Дело было прошлым декабрем. На охоте. Он припомнил свой удачный выстрел, и как он и еще двое ребят, «стоявших» на смежных с ним номерах, бежали, проваливаясь по колено в снег, по кровавому следу раненого вепря, уходящего в лес, как, пробежав уж с полкилометра, изрядно взмокнув в тяжелых тулупах, и решив было, что все – ушел зверь, они наткнулись на него – павшего от потери крови, что все еще хлестала у него из раны на плече, как они трое, держа ружья на взводе, подошли к мертвому животному вплотную; как потом Пятак стоял на коленях и обматывал вот этим куском капроновой веревки задние ноги, а кто-то из тех двоих – передние, и как все вместе они волокли три центнера парного мяса к машине и хохотали во весь голос, а прибыв на заимку и вытолкнув тушу на снег, там он был утоптанный, плотный, покрытый скользкой коростой, рубили свою добычу на куски, тут же, у машины, разбрызгивая вокруг кровь, мелкие осколочки костей и клочки размозженного мяса. Он вспомнил и подивился аналогии:
– Мать меня за душу!
Один конец шнура Пятак привязал к ручке, а второй – обвязал вокруг правой лодыжки человека, крепко затянув, и с мрачным юмором сказал:
– Теперь не убежишь.
По установившейся между ними традиции, его собеседник не проронил ни слова в ответ.
Он снова взвалил его себе на левое плечо, головою – за спину. Так удобнее, посчитал он. Левой рукой он придерживал его за поясницу, не давая соскользнуть, а правой – наполненную канистру, но она все равно болталась и била Пятака по бедрам. Он стал продираться к воде, проваливаясь в ил – не в снег, на полную голень.
Когда глубина достигла груди, нести груз на плече стало неудобно. Оно сползло вперед (потому что канистра тянула вниз), и, хотя часть веса была уже потеряна в воде, приходилось удерживать скользкое тело двумя руками под мышками, а это было трудно, голова при этом безвольно болталась из стороны в сторону, норовя упасть ему на грудь. К тому же Пятаку совсем не хотелось прижимать мертвеца к себе, но так – получалось, и впечатление, что они обнимаются и танцуют, было полное. Он попробовал плыть, но тут обратил внимание, что он уже практически на середине, и тогда, уходя на короткий миг под воду с головою, он спружинил обеими ногами от неплотного дна и послал несопротивляющееся тело от себя. По инерции оно проплыло еще несколько метров, разворачиваясь по ходу течения, и, медленно, будто нехотя, погружаясь, через двадцать-тридцать секунд скрылось под водой.
– Прием ставок окончен. Контора закрыта. Букмекер умер.
Только сейчас Пятак ощутил освежающую прохладу апрельской воды. Он опять нырнул …Но не для того, чтобы посмотреть. Отфыркиваясь, вынырнул и поплыл, мощно работая руками.
Ночь. Темная вода и только плеск в тишине. Покой на планете.
Он плавал минут пятнадцать, потом – просто полежал на спине, поддерживая себя в таком положении легкими движениями кистей, наконец, решил – хватит, и двумя взмахами достиг берега, задев-таки рукою дно, и – выбрался.
Обратная дорога заняла на полчаса больше. Он не спешил, вел машину аккуратно, а под утро, подъезжая к городу, стал ощущать легкую сонливость.
«Что нужно мужику? Драка и смерть, женщина, трасса, холодная вода, рассвет и вот скоро – стакан коньяку и немного сна», – думал Пятак, устало поднимаясь по лестнице.
Глава 13. Нина в интерьере: с телефонной трубкой в руке и у зеркала
Телефонный звонок раздался сразу же, как только Светлана вошла в свой рабочий кабинет.
– Привет, Светка! Я тебе вчера весь вечер звонила, – затараторила Нина. – Рассказывай, подруга, – по голосу чувствовалось, что она сгорает от нетерпения и любопытства. – Тебя «смотрели»?
–Нет! – выпалила Светлана, не поздоровавшись, и Нина уловила в её голосе нотки радости.
– Ты его не нашла? – поинтересовалась она с небольшой паузой.
– Нашла? Был он там. Да ну его к черту. Я рада, что не открыл мне дверь.
– Значит, не получилось, – протянула Нина и осторожно заметила. – А, вообще-то, Клинкин – человек обязательный.
– К черту Клинкина.
– Тебе в любом случае необходима консультация. Я договорюсь снова, – предложила Нина.
– Нет! Уже не нужна.
– Нужна! – произнесла Нина настойчиво.
– Я отлично себя чувствую. Поняла? Отлично! А ты что подумала?
Нина услышала «нет» и предположила худшее: Светлана, не выдержав неопределенности, провалилась-таки в пропасть депрессии, решила пустить все на самотек, мол, пусть будет, что суждено, и все во власти Божьей – и Нина с облегчением вздохнула, не расслышав в словах подруги ни надрыва, ни жалости к себе самой, но тут же сообразила, и подобное отношение в перспективе тоже не сулит ничего хорошего.
– Света, отнесись, пожалуйста, серьезно. Тебе необходимо…
– Все! Хватит! – резко бросила Светлана.
– Света, будь добра, выслушай. Я же о тебе беспокоюсь.
– Не трать себя. Хватит! – оборвала её Светлана, выделив интонацией местоимение. Получилось грубо и зло.
– Хорошо! – Нина тоже разозлилась. – Дура!
Нина положила трубку.
Несколько секунд она сидела молча. Внезапно она встрепенулась, повела плечами, вскинула подбородок и, обращаясь куда-то за спину, но не поворачивая головы, а лишь давая понять, что знает, что он, невидимый ею собеседник – рядом, присутствует, слышит её, спросила:
– Почему ты этого не сделал? Забыл? Испугался? Я же просила тебя.
– Нет, я не испугался и не забыл, – ответил Клинкин тихо. И конец фразы прозвучал еще тише, чем её начало.
– Тогда почему? Напился! – в Нинином голосе послышалось нескрываемое раздражение.
– Да, напился! Захотел! – на этот раз с вызовом, срываясь на фальцет, произнес Клинкин. – Мне – надо! Необходимо! Сама знаешь! Ну, не встретил я твою подругу. Зато – и не обманул её. Что, умереть мне теперь? Я болен, болен, – последние слова он не выкрикнул, а как-то по-странному прошипел.
– Нет, не умирай. Просто уйди. Ты меня тяготишь, – выразила Нина свое настроение.
– Ухожу, – ответил он, едва шевельнув губами.
Раздался негромкий звук затворяемой двери.
– Ну, и ладно. Всё – к лучшему! – произнесла Нина, оставшись одна.
Кресло-вертушка вдруг само по себе повернулось вполоси, и Нина оказалась перед зеркалом-трельяжем – прямоугольное зеркало вполроста и две створки, расположенные к нему под тупым углом, образовывали правильную трапецию. Она наклонилась вперед, вплотную приблизила лицо к гладкой поверхности и внимательно всмотрелась в свое отражение: поры кожи и крошечные комочки пудры в них – грязный мартовский снег, залежавшийся в оврагах, и песчинки-точечки краски на веках, которые – как на ветке, стоит тряхнуть головою, и они сорвутся, и просыпятся вниз одноцветным конфетти.
– Все хорошо, прекрасная маркиза, – вдруг фальшиво пропела она и разом, смахнув при этом кучу различных предметов, что стояли-лежали на туалетном столике: коробочки, флакончики, тюбики, пузырьки, сложила, будто тяжелые оконные ставни, зеркала.
«Прекрасная маркиза, всё – к лучшему! В нашей самой лучшей стране».
А Светлана успокоилась и, как следствие, начала терять время. Опухоль продолжала увеличиваться. Каждый месяц – на треть. Кто был в этом виноват? Она сама? Терехов? Клинкин? Дима? Нина? Пятак? Слуга весны Апрель? Да никто.
