bannerbannerbanner
Одинокие

Константин Борисович Кубанцев
Одинокие

Два замечания от автора

Дамы и господа! События и действующие лица этой драмы вымышлены. Любые аналогии, выведенные Вами, не корректны. Но если Вы все-таки находите, что кто-то из героев моего романа списан с Вас… Поверьте, это – тщеславие, ваше маленькое неудовлетворенное тщеславие.

Люди – смертны и поэтому умирают.

Вслед за этой банальной истиной напрашивается такая фраза: «А у нас, в России, чаще». Но, конечно, нет. Конечно, это не так. И в России, как и везде, умирают все, то есть – сто процентов людей. (Но вот у нас почему-то раньше. И это – неприятная правда. Но самое главное, что – все). И это – очень обычно. Да, смерть – самая обычная вещь на свете. Поэтому я об этом пишу. Точнее, не об этом. Если, и в самом деле, стараться быть точнее, то просто следует констатировать, что многие из действующих персонажей моего романа умирают. Ну и что? Обычное дело.

Кроме того, люди вступают между собою в половые отношения – взрослые мужчины и женщины. Большинство делают это сотни и тысячи раз за свою жизнь. Кто-то – каждый день, кто-то – через день, некоторые – реже или – еще реже. Но и в этом нет ничего необычного. И когда я описываю сцены, по ходу которых нагие женщины отдаются нагим мужчинам, я не надеюсь кого-либо чем-нибудь поразить. Я пишу о непростом, но обычном Акте, что исполняется и повторяется изо дня в день, из года в год, из века в век. И только благодаря нашей склонности к этому Действию – человеческий род продолжается. Я много об этом написал?

Есть еще одна мелочь, которую я хотел бы разъяснить. Дело в том, что я придерживаюсь неправильной, как видно, точки зрения на то, что процесс – а рассказываемая история – это процесс в том понимании, что сама жизнь есть некий непрерывный процесс… так вот, процесс (или, другими словами, история в своем развитии) занимателен сам по себе. Не по своему конечному результату, а именно – в развитии!.. А чем закончится? Да разве это важно. Разве важна самая последняя фраза: они жили долго… Разве? Но, наверное, я не прав. Что делать. Но именно поэтому – потому что я не прав, кое-кому покажется, что некоторые персонажи, промелькнувшие на страницах, будто бы и ни при чем, а сюжетные линии – недописаны, словно я о них позабыл раньше времени. Нет, не позабыл. Просто наша жизнь есть череда эпизодов, а время – дискретно до такой степени, что выпущенная стрела висит перед нами в воздухе…

Часть 1. Отсчет времени

Глава 1. Убийство

Сентябрь, 2000.

Шел дождь.

Прозрачные нити воды вуалью падали на лицо, растворяя слезы. Она плакала и не замечала, что плачет. Ей казалось, это всего лишь дождь.

Она стояла на по-сентябрьски побуревшем газоне под корявым раскидистым вязом уже три часа и, конечно, промокла до нитки. Скудная листва не защищала от холодных потоков, а зонта у неё не было, да и обе руки были заняты: правую руку она опустила в потертую кожаную сумку и держала там, левой – прижимала эту сумку к животу.

Она ждала и чувствовала себя все хуже и хуже. Дважды её вырвало. Сил отойти в сторону, чтобы извергнуть желудочное содержимое куда-нибудь в укромное местечко, не было, и она сделала это прямо себе под ноги.

Брызги отвратительной кашицы зеленоватого цвета с едким кислым запахом попали ей на чулки, остались у неё на подбородке – ей было все равно. Дождаться! Эта мысль набатом стучала по вискам. Временами она начинала покачиваться: вперед – назад, вперед… и что-то шептать потрескавшимися губами. Молитву?

Прижавшись к тротуару и плавно притормозив, неподалеку остановился автомобиль.

Из него выскочил шофер. Сначала он профессионально огляделся, только затем раскрыл широкий зонт и распахнул правую заднюю дверку, впустив вовнутрь черного болида прохладный воздух, насыщенный влагой.

– Все в порядке, Сережа?

В голосе, прозвучавшем из глубины салона, не было тревоги, но нечто необычное в интонации присутствовало – пожалуй, тоска.

– Дождь. Бродяжка под деревом, – начал описывать Сергей то, что видел, – …укрылась там. А вообще – никого. Вас проводить, патрон?

Пассажир уже выбрался наружу.

– Нет. Спасибо. Дойду, – мужчине было лет сорок. Правильные черты широкого открытого лица, выпуклый лоб под неровной, с заметными залысинами линией волос, зачесанных назад широкой свободной волной, волевой и даже, пожалуй, тяжелый подбородок, умные глаза… Он был одет в длинное легкое пальто без пояса и выглядел утомленным. – Завтра, как всегда, к семи. Привет.

Он закончил разговор полукивком, вялым движением левой кисти закрыл дверь машины и, перехватив у своего шофера ручку зонта, не оглядываясь, пошел по направлению к двухэтажному коттеджу, сложенному из красного кирпича, возвышающемуся над трехметровой оградой и выделяющемуся на этой улице красивой черепичной крышей, такой же красной.

«Вольво 940» бесшумно развернулась и, мягко шурша шинами по мокрому асфальту, покатила прочь, с каждой секундой набирая скорость.

Она по-прежнему стояла на том же месте.

Одутловатые щеки контрастировали с запавшими висками, обтянутыми истонченной желтой кожей, через которую просвечивали извитые голубоватые сосуды, неровно пульсирующие. Мокрые сосульки волос жалко прилипли к черепу. Глаза, освещенные изнутри безумным огнем, закатились в глубь глазниц – верхние веки, отяжелевшие и распухшие, словно они накопили в себе гной, непрерывно подрагивали, водимые тиком, а нижние, отвалившись наружу и образовав под собою мощную неприятную складку, изменили их правильный разрез. Её глаза напоминали взорванные фрегаты. И подсохшие следы от уголков её рта.

Смотря под ноги и аккуратно лавируя между лужами, он прошел метров двадцать и поравнялся с нею.

Очень медленно, словно преодолевая космические перегрузки, женщина пошла – шаг, другой, третий. Она переступила низенький бордюр и оказалась на тротуаре у него за спиной. И снова силы покинули её, и она остановилась.

Удивительно, он вдруг что-то почувствовал. Он обернулся и машинально шагнул к ней навстречу. В этот момент их глаза встретились. Он успел рассмотреть в поблекшей голубизне спрятанную там боль, печаль, увидеть, как расширились ее зрачки, и, оттеснив пеструю радужную оболочку на периферию, заполнили все пространство черным, выгоревшим, превратили два чистых прозрачных озера в бездонные колодцы. Её глаза? Нет, это были чужие глаза. Мертвые. Принадлежащие мертвому человеку.

Он узнал её:

– Ты?

– Александр, это не то, что ты подумал, – оборвала его она.

Он видел, как она поднимает и протягивает ему свою сумку. Зачем? А было ли время на удивление? Мало вероятно. Конечно, нет. Под перестук дождя. Дождь словно выговаривал кому-то и возмущался. Налетающий ветер с трудом переворачивал отяжелевшие намокшие листья.

– Как ты здесь очути… – он не договорил. Мокрый асфальт понесся навстречу ему со скоростью реактивного лайнера.

Выстрела он не услышал. В следующий миг он будто бы поскользнулся. Он вытянул правую руку вперед, пытаясь остановить эту стену, темную, серую, что неудержимо надвигалась на него и была готова раздавить его, расплющить, и упал.

Потом он лежал на правом боку, положив голову на правое плечо, а левую руку бессильно спустив между бедер. Его одежда: пальто, шерстяной свитер, рубашка – вбирала в себя влагу дождя, и он удивлялся тому, что вода была горячей. А каждая попытка набрать воздух в легкие – не удавалась.

Она робко, даже испуганно подошла к нему и тихо, но в то же время как-то очень отчетливо, выговаривая каждую букву, повторила:

– Нет, Саша, это не то, что ты сейчас думаешь.

«А что? Скажи! Почему? Зачем? Скажи! Объясни! Тебе нужны деньги? Я уже… Я дам! Я помогу тебе! Скажи, что… Но нельзя же так», – ему хотелось кричать, объяснять, доказывать, но он только беззвучно раскрывал рот в судорожной попытке вдохнуть, а его легкие – сдутый воздушный шар, высвистывали из раны в правой половине груди красно-розовые пузыри.

– Нет, не то, – произнесла она в третий раз.

Теперь она знала, что плачет. Жалость, гнев ли, ненависть или все эти чувства вместе залпом вонзили ей в сердце свои отравленные острия и причинили нестерпимую боль? Или физическая боль недуга, невыразимая по-другому, а только в неудержимом потоке соленой влаги, и во всхлипах, и в неровном ритме дыхания, отнимающем последние силы вместо того, чтобы наполнять уставшие органы животворящим кислородом, так терзала её тело? Или печаль, нахлынувшая внезапно? Или что-то еще: неясное, неопределенное, смутное – было причиной её слез?

Она уронила сумку, пробитую пулей, себе под ноги, но будто бы и не заметила этого, и, не разбирая дороги – едва не наступив на его раскрытую ладонь, пошла против косых холодных стрел осеннего дождя.

Слезы текли сами собой – крупные, как сочные спелые виноградины.

Следы блевотины на её лице постепенно исчезали, смываемые дождевой водой и слезами.

С другой стороны улицы, не от поворота, где она устьем ручья вливалась в главное русло – в центральный городской проспект, носящий славное имя генерала Родимцева, а со стороны противоположной, то есть от угла ближайшего дома, вышла женщина – и как раз в то время, когда Александр, повинуясь неосознанному порыву, обернулся. И три фигуры, как три точки, через которую проведена воображаемая прямая, заслонили друг друга.

Та, присоединившаяся к происходящему действию последней, была одета в просторный светло-коричневый плащ с капюшоном – и он скрывал её лицо под своею тенью, и в отличие от мужчины и женщины, в упор смотрящих друг на друга, она видела обоих. Она-то выстрел услышала!

Он прогремел, и будто кто-то одним ударом забил ей в череп дубовый клин и, разорвав барабанные перепонки, оглушил – пбум! И безжалостно вонзилась в память острая заноза – пбум. Зарубка, что останется навечно. Пбум! Маркированные клеточки, поврежденные нейроны, а в них – год, месяц, число, час, минута. А тишина вслед за выстрелом, гнетущая, безразмерная.

 

Но чуть раньше, или ей показалось, что раньше, а на самом деле позже, из хаоса всевозможных звуков, окружающих её, она вычленила и извлекла еще один. Тот пролетел, проскользнул рядом и скрылся где-то позади неё, свернув за угол, – звук был высоким и опасным, как трещотка гремучей змеи. Пс-с. Коротким. Псс, псс. И кто-то невидимый прикоснулся к её щеке сухим шершавым языком. Лизнул.

Она вздрогнула. Её пальцы непроизвольно сжались в кулаки… И, охнув, она опустила руки, что держала на уровне своего лица, вскинув вперед. Теперь – опустила. А он стал падать. И ей показалось, что даже раньше, на сотые доли секунды раньше, чем прогремел выстрел.

В её голове все еще звучал тот страшный, резкий и пронзительный звук. Он перекатывался внутри её черепа – тот был пуст и высушен – дробился там на тысячи мелких, скребущих, а потом вновь, наподобие сотен ручейков по склонам гор, что собираются в мощный поток, чтобы дальше, где-то в просторах широкой долины, нести свои воды вместе, сливался в один, в нестерпимый… Но женщина уже опомнилась. Она метнулась в сторону, в спасительную тень здания, и, уплощаясь своим телом, каждой его выпуклостью и округлостью, до изображения на листе – не более, вжалась в эту тень и в эту стену, и слилась с ними, и превратилась, и стала… оспой, чумой, холерой, неприкасаемой индийских каст.

* * *

«Место выбрано удачно», – похвалила она себя.

Бетонный забор, что тянулся вдоль всего недальнего расстояния улицы, был составлен из больших квадратных плит с неровной поверхностью, соединенных между собою ржавыми оглобинами внушительных размеров, и огораживал довольно обширную площадь, принадлежащую какому-то строительному тресту: то ли неухоженный одичавший сад, то ли заброшенный разросшийся парк. Плиты смыкались неплотно. На их стыках были видны широкие щели-бойницы. Вот одна-то из них и стала пунктом наблюдения – через оптический прицел видно предостаточно.

Автомат АС (автомат специальный – длина с откинутым прикладом 604 мм, а со сложенным 385 мм; масса, без патронов и прицела, менее двух килограммов, а точнее 1,95; емкость магазина – 20 патронов, последний, естественно, отъемный, секторный, с двухрядным расположением патронов; ударно-спусковой механизм, позволяющий вести как автоматическую, так и одиночную стрельбу; и, разумеется, надульный глушитель) …автомат, предназначенный для ведения бесшумной и беспламенной стрельбы на дальность 400 метров с использованием 9 мм патронов с бронебойной пулей, эффективной для поражения живой силы, защищенной противоосколочным бронежилетом или стальным листом толщиной до 5 мм, вылетающей с начальной скоростью 270 м/c, – удобно и привычно лежит на левом предплечье, упираясь в плечо.

Оружие только что использовано по назначению.

Сложив приклад, отсоединив магазин, оптический прицел и глушитель, она спрятала сам автомат и его составные части в большую брезентовую сумку и легко перекинула её через плечо. Затем обеими руками поправила волосы… Она просто натянула их поглубже, как шляпу, чтобы не сдуло ветром, – и стало ясно: на ней парик. Потом, укрывая нижнюю половину своего лица ладонями, сложенными ракушкой, закурила сигарету и в последний раз посмотрела на улицу из-за своей засады.

– Черт! – выругалась она шепотом. От стены отделился силуэт. «Женский? Да! Кто она?»

Сначала – едва, затем – неуверенно, замирая и запинаясь, женщина в плаще заспешила, засеменила: быстрее, еще быстрее и побежала, осознав, наконец, что время – здесь и сейчас – в этой конкретной точке земного шара для неё есть величина убывающая.

…Бежала: обе стопы шли от линии бедер вовнутрь и пересекались на воображаемой прямой. Цокали острые каблуки. Учащалось дыхание. Капюшон, напоминающий о монахах-капуцинах, о секте белого братства «ку-клукс-клан», забирая в себя встречный ветерок, раздувался парусом. Кем же возомнила она себя? Анжеликой, бегущей по ночному Парижу? Шахерезадой, спасающейся от жестокого везиря, которому надоели её сказки? Нет. Мумией. Бежала, держа правую руку в кармане, сжимая во вспотевшей ладони пистолет. Совсем небольшой, похожий на игрушку, на зажигалку.

«Бежит. Будто косу заплетает, – усмехнулась та, что стояла за забором. – Эх, все-таки ограниченное поле зрения – существенный недостаток! И не хорошо, не правильно, не профессионально! Лучше было бы мне взобраться на дерево и оттуда – наблюдать и действовать. Впрочем, и это не идеально. – Она вздохнула и затянулась, обнажив скулы. Стало заметно, как она худощава. – Но неважно, – продолжала она размышлять. – По большому счету, совсем не важно! Свидетель? Если эта девушка, и в самом деле, посторонний свидетель… Что ж, и она станет действующим персонажем! И необходимым, и полезным».

Докурив, она затушила окурок о бетон, но не швырнула его на землю, а положила в целлофановый пакетик, видно, специально припасенный к этой цели, – в нем уже лежало несколько таких же безжалостно раздавленных бычков, не годных ни на одну затяжку, аккуратно свернула свою импровизированную пепельницу, положила в ту же необъятную сумку и широким решительным шагом пошла по отяжелевшему грунту. С каждым шагом к её ботинкам прилипало несколько граммов мокрой земли, а полы её длинного плаща, также изрядно вымокшего, задевая кусты и высокую траву, пачкались – покрывались серыми, коричневыми и черными пятнами, не ровными в своей геометрии.

Александр застонал. Женщина нагнулась и подняла валявшуюся на мокром асфальте сумку. Не отрывая взгляда от раненого, лежащего на тротуаре, и, не заглянув вовнутрь, точно зная, что – там, она запустила в нее руку… В следующий миг в ней оказался «марголин» – большой, черный пистолет. И хотя он, в общем-то, не казался громоздким или тяжелым для её кисти, поднимать его в этот раз нужды не было никакой.

Она направила ствол ему в голову.

Он закрыл глаза.

Плавное усилие указательного пальца…

Он опять не услышал выстрела.

Пуля пробила левую теменную кость и, неся на себе микроскопические частицы волос, кожи, крови и костной пыли, вошла в мягкую ткань головного мозга. Вращаясь по оси и постоянно увеличивая свою амплитуду, она прожгла в нем широкий туннель и ударилась в череп изнутри, но не разбила его, а, отскочив от препятствия, как мяч, закружилась, завертелась в замкнутой полости, превращая вещество мозга в кашу, и, наконец, нашла для себя «слабое место» и вышла наружу через левую глазницу, взорвав глаз, словно под ним была заложена крошечная бомбочка. И кровь обильно залила лицо.

Двадцать третье сентября. Мир прекратил свое существование в девятнадцать тридцать.

Пальцы, сжимающие рукоять пистолета, разжались. С негромким стуком «марголин» упал на землю.

Она развернулась, так и не посмотрев на него из-за плеча в последний раз.

Очередной порыв ветра ударил в зонт, недавно выпавший из руки покойного, лежавший доселе в стороне, в двух шагах. А потом – еще раз. Как в щит на поединке и сломив сопротивление, покатил черный капроновый купол коротким полукругом вокруг его оси – его же ручки и, развернув вогнутой поверхностью на себя, подхватил, поволок и отбросил подальше.

* * *

Александр очнулся. Первая мысль, что пришла ему на ум, – его разбудил звук. Кто-то постучал в дверь? Нет, не то. Звук был необычным. Он усиливался, становился громче, резче, быстрее, будто его источник все время приближался.

«Напоминает стук кастаньет, выбивающий ритм фламенко», – удивился Александр.

Он уже успел оглядеться. Он лежал не в постели, а на асфальте, прямо в центре широкой дождевой лужи, посередине улицы. Было светло, и хотя что-то, наверное, попало ему в левый глаз – этим глазом он сейчас видел определенно хуже, чем другим, тем не менее, все предметы, окружающие его, были видны, на удивление, четко, ярко и даже как-то объемно – казалось, что всё вокруг стало вдруг выпуклым, переполненным своей напряженной сутью. Свет же лился, как ему и положено, сверху. Он был серебряный и мягкий.

Александр встал. Улица была ему знакома. Здесь он живет, вспомнил он.

По ней сновали люди. Они проходили мимо и не замечали его. Брызги из-под их каблуков порою падали ему на брюки – наплевать.

Идти домой ему расхотелось, и, развернувшись, он направился в сторону противоположную. Не дойдя до поворота, он подошел к маленькой пристани, что приютилась тут, на дороге, будто обычная аптека. Не отвязывая лодку и не беспокоясь о веслах (и уключин-то не было), он забрался в неё и оттолкнулся…

Лодка плавно сместилась к фарватеру.

Серебряный свет начал блекнуть.

Глава 2. Спальня с картинами

И не кабинет, а так, одно название. Табличка с фамилией на фанерной двери. Два стола встык. Три стула. Металлический несгораемый шкаф: большой, неровно-угловатый, облезлый. Еще один шкаф, для бумаг. Тот завален картонными папками: толстыми или тонкими, потрепанными или новенькими. (На них на всех – одинаково густой слой серой пыли). Старенькая пишущая машинка. Чайник. Тесно, жарко.

Чайник кипел.

–Убийство, Ростислав Станиславович, – устало произнесла Зина, аккуратно положив телефонную трубку на рычаг.

– Суки, – откликнулся Яковлев, подтверждая, информацию – услышал.

Поймав курсором крест, означающий – закрыть файл, он щелкнул по нему мышкой, обеими руками потер виски и вопросительно посмотрел на Зину.

– Машина будет! – сообщила Зина хорошую новость, прибереженную ею напотом.

– И чая попить не успеем, – только произнеся эту фразу, Яковлев ощутил – во рту и в самом деле пересохло.

Впрочем, хотелось Яковлеву не чая. А разговаривать ему не хотелось совсем, но…

– Ну, кого? Кого там, буквально, грохнули? – спросил он через силу.

– Господина Терехова. Известного в городе предпринимателя, – охотно ответила Зина. – Вам повезло. Дело, вероятно, станет громким, – добавила Зина искушающе и в то же время язвительно.

– Посмотрим, – на этот раз Яковлев посмотрел на Зину. Презрительно.

Бог обделил Зину ростом. Она была почти коротышкой – метр пятьдесят, пятьдесят два. Помимо этого недостатка, Зина была умной и наблюдательной, и умела это скрывать. Еще она была толстой и неуклюжей, как валенок, говорили про неё, и близорукой. Но за толстыми линзами, вставленными в уродливую оправу, пряталось миловидное личико и карие лучистые глаза. И слава Богу, Яковлев этого не замечал. Она почти нравилась Яковлеву. Она не вызывала у него раздражения. Ну, если только самую малость. А про серебряную серьгу в виде двух сердечек, прислоненных друг к другу, одно – побольше, другое – поменьше, что была вставлена у неё в пупок, Яковлев и не подозревал.

– Чего там. Заказное, поди. Глухарь!

– А если нет?

– Посмотрим, – ворчливо повторил Яковлев.

– Заждались Вас, Ростислав Станиславович, добрый вечер.

Пожилой опер не скрывал своей радости. Он появился на месте убийства первым и вот уже битых два часа занимался тем, что отгонял от мертвого тела праздных зевак. И хотя любопытных было немного – улица, где произошло преступление, была тихой: три или четыре частных коттеджа да где-то в конце её ларек, торгующий сигаретами и пивом, – это занятие ему порядком надоело. Да и свою работу опер выполнил: он опознал убитого – так совпало, он знал его в лицо, и вызвал на место происшествия группу криминалистов, не испоганив своей собственной суетой улики, вещдоки; не затоптав следы, не тронув мертвого. Теперь он законно хотел домой.

– Я больше не нужен, Ростислав Станиславович? Я пошел?

– Иди. Спасибо, Максимыч, – пробурчал Яковлев.

Проводив взглядом удаляющуюся спину в синем кителе и позавидовав оперу, который по пути домой уж наверняка забежит кое-куда погреться горячительным, Яковлев прошелся вперед и, подойдя к трупу, попробовал заглянуть мертвецу в лицо.

Не получилось. Голова убитого была развернута боком. Правой щекой он прижимался к земле, а вся левая – была обильно залита кровью.

Бросалась в глаза развороченная глазница.

Яковлев подумал, что стреляли сзади, а это – выходное отверстие, но тут же обратил внимание на рану посередине теменной кости, и тоже левой. Эта рана – не рана, ранка – практически точно соответствовала размеру пули. Он задумался, пытаясь объяснить это несовпадение.

«Нет, стреляли не сзади».

Капельки холодной воды упали ему за воротник, он поежился и мысленно выругался: «Черт возьми! Торчать под дождем! Разве я обязан?»

Он еще раз посмотрел на труп.

«Значит, выстрел в голову был произведен в тот момент, когда лежащий человек… да, именно, лежащий на земле, на этом самом месте, повернул голову», – догадался он и, поежившись, отошел от тела.

Контур мертвого тела уже обвели мелом: по мокрому асфальту, по лужам, (о, недолговечный, эфемерный труд). Теперь – все ждали фотографа. Он снимал, меняя ракурс и диафрагму. Но, наконец, и он закончил свою работу. Труп переложили в УАЗ, что подъехал еще час назад, и следственная группа, включая трех криминалистов-экспертов, врача, двух оперов из прокуратуры города, двух сержантов-водителей и Зину – следователя-стажера, плавно перебралась в дом. Последним туда вошел Яковлев.

 
* * *

«Плыву», – безмятежно констатировал Александр. Ничто не поразило его, не потрясло. Надо было поступить так раньше, подумал он, хорошо ведь. Порывшись в карманах, он достал сигареты, проверил – сухие ли, и закурил.

Причал – некая точка отсчета – исчез в наступающем сумраке, да и очертания берегов скрылись там же. Он посмотрел за борт. Поверхность воды была ровной, гладкой, как крышка рояля.

Впечатление о том, что время остановилось, стало полным.

* * *

«Обстановочка», – неопределенно подумал Яковлев, очутившись внутри.

«Супер!» – воскликнула про себя Зина.

«Ясно, за что грохнули», – подумали все остальные.

Кресла, стулья и столы, диваны, диванчики, пуфики. Телевизоры в бойницах стенок и горок: сколько их – не сосчитать. Шикарные светильники и люстры. Бар. За баром – зеркальная стена (количество многообразных бутылок на её фоне удваивалось, утраивалось и даже пугало). Вазы. Вазы: большие, как амфоры, стояли на полу, поменьше – на тумбочках, вазочки, совсем крохотные, тонко разрисованные ручной вязью, – повсюду. Хрустальные, напоминающие своими стремительными линиями сияющие льдом скалы. Фарфоровые, они – молочно-белые, светящиеся, как женская кожа, голубизной изнутри. Медные. Бронзовые, покрытые чеканкой. Из дорогих и редких сортов древесины: томно-желтого, красного, черного, коричневого цветов, с неповторимыми узорами собственной внутренней структуры, что была видна через плоскость среза.

Вазы.

Вазы без цветов.

И несколько картин.

И все-таки дом казался пустым. Необжитым. Одиноким. Осиротевшим. Он не был запущенным, нет. Идеальная чистота присутствовала в каждой комнате, в каждом коридоре, в каждой ванной, а их было четыре, на обеих кухнях.

Дом без хозяина. Холодный. Пустой.

Ясно, что в нем не жили.

Точнее, жили в трех комнатах на первом этаже.

Яковлев взял фарфоровую вазу, одну из тех, что была размером поменьше, и, небрежно повертев, сердито поставил её на место.

– Безделушка, хм, – презрительно хмыкнул он, – мещанство.

– Начнем? – спросил один из экспертов Яковлева.

– Да, – кивнул Ростислав Станиславович. – Оружие, наркотики, документы, отпечатки.

Перечислял, растягивая фразы паузами, будто что-то жевал – его никто не слушал.

Эксперты, трое молодых ребят, все – не старше тридцати, сами прекрасно знали, что от них требуется. Методично и педантично они делали свою работу: осматривали, обыскивали, фотографировали, маркировали; щедро сыпали вокруг, будто сеяли, а потом отметали прочь серый воздушный порошок – снимали отпечатки пальцев с предметов, с дверных ручек и косяков и, переходя в следующую комнату, предполагали, что и там они не найдут ничего существенного: ни оружия, ни наркотиков, ни взрывчатки, пахнущей рыбой, ни смертельных ядов в пузырьках из-под корвалола, ни видеокассет с «банными приключениями» власть предержащих… Нет. Заведомо! Разве что… что-то среди личных бумаг? А вдруг? Но и там – ничего.

«И не рассчитывал, – думал Ростислав Станиславович, просматривая листок за листком: счета, копии накладных, прайсы, описание оборудования, приглашения на выставки, ярмарки, презентации. – Не интересно! Мусор!»

В том, что убийство заказное, он не сомневался и обнаружить в доме что-либо указывающее на исполнителя не надеялся. Да вообще не надеялся хоть что-то найти.

Правда, один факт мозолил глаза и, более того, вызвал недоумение – на пистолете, найденном у тела, остались хорошие отпечатки. Почему? Или убийца не был профессионалом? Нанимают и любителей. Или, напротив, был настолько уверен в себе? Или, что представлялось наиболее вероятной версией, «пускал» его, Яковлева, по ложному следу.

«Не на того наткнулся, разберемся», – думал Яковлев, вбирая в себя факты. Вот когда они «горячие» – остынут, разрозненные и перемешанные – улягутся, он рассредоточит их по ячейкам своего мозга, равномерно заполнит оба полушария и начнет анализировать, начнет вычерчивать схемы, составлять таблицы, чтобы, отбросив ненужное – плевелы, оставив важное – зерно, уродить истину.

Он встал из-за стола и не торопясь сделал круг.

Рабочий кабинет. Широкий офисный стол. Раньше такие столы называли письменными. Кресло с высокой спинкой, обитое натуральной кожей. Книжный шкаф – в нем преимущественно специальная литература: строительство, экономика, маркетинг. Два компьютера на специальных подставках-тумбах с выдвижными полками и свободное, не занятое, не загроможденное пространство, создающее настроение.

Вспомнив тесное, душное помещение, знакомое до тошноты, Яковлев позавидовал.

Он прошел в спальню. Там хозяйничала Зина. Распахнув сразу все створки платяного шкафа, она с интересом рассматривала белье. Женское.

Вот в этот самый момент в квартире, расположенной на другом конце города, раздался телефонный звонок.

Не перебивая, Аристарх Генрихович Ученик выслушал все, что сказал ему его абонент, положил телефонную трубку и глубоко и скорбно задумался. Затем, высвободив свой кулак из-под своего подбородка, он ударил им по столу. Удар получился не сильным, но трубка, еще хранившая тепло его широкой ладони, жалобно ёкнув, соскочила с аппарата.

Обращаясь к невидимому собеседнику, он произнес-пообещал:

– Помогу. Все равно помогу, жалко же. Ведь он её любил.

Яковлев и сам обратил внимание – в спальне чувствовалось женское присутствие.

«Уже кое-что! Шерше ля фам! Вот она – проверенная временем истина. Белье – это не просто «приходящая» женщина, на час, на вечер, на ночь. Белье – это отношения».

Он непроизвольно втянул носом воздух и уловил благоухание. Аромат. Чего? Какой? Что он напоминал? О чем? Духи? Вино? Цветы? Экзотические фрукты? Естественный запах кожи, тела? Сказать было трудно. Он был зыбким, неровным, растворяющимся и исчезающим, накатывающим порывами и волнами, легким, сладким, горьким, острым, необузданным, притягательным, возбуждающим.

«Ну, женщина, ну, – тут же одернул он себя. – И что? Понятное дело – молодой богатый мужик. Женщина, девушка, любовница, жена… Нет, женат он не был. А убийство – заказное! Если только не ревность? Есть такое чувство. Интересная мысль. Не исключено».

Картины. Их было четыре. Черные строгие рамки. Яркие свежие тона. Они смотрелись. Но, переводя взгляд с одной на другую, и на следующую, и на последующую, Яковлев вдруг почувствовал неясный дискомфорт. Он не был ценителем-специалистом, однако, считал, что понимает качество интуитивно. Контраст бил в глаза.

Полотна, висевшие рядом, принадлежали кисти одного мастера, но со второй парой, что была расположена на противоположной стене, входили в необъяснимый диссонанс: были несовместимы и даже нелепы в своем соседстве.

«Новый вкус – признак нового действующего лица, – подумал Яковлев. – Интересно, где выбор самого Терехова, а где – его неизвестной пассии? Наверное, – продолжал размышлять Яковлев над подмеченным феноменом, – в постели каждый видел свои картины – те, что нравились. Или в зависимости от настроения они оба поворачивались в одну и ту же сторону?»

Яковлев представил, как два обнаженных тела, не отрывая своих глаз от живописных работ, сплетаются в любовном противоборстве… И в миг первого соприкосновения, когда соответствие внешнего и внутреннего, её полости-раковины и принадлежащего ему животворящего стебля еще не найдено, он хватает в кулак копну её волос и с силой тянет… нет, дергает рывком на себя – её шея, словно по лекалу, выгибается, её затылок ложится в ямку меж её лопаток. Он заглядывает ей в глаза и понимает, что вот теперь они видят одно и то же – спокойный, рассеянный пейзаж: воду с отблесками, то ли солнечными, то ли лунными, молодую девушку, смотрящую на зеркальную поверхность озера, а за её спиной – маленькую девочку в кружевах, собирающую цветы. Он сжимает её в талии, ощущая в своих ладонях упругую кожу, а под нею – слой мягкого податливого жира, и, пробираясь своими бедрами между её, широко расставленными, неторопливо ложится ей на спину и, проскользнув у нее под мышками, сплетает свои руки в замок, сгибая её лебединую шею, и они оба замирают, прижавшись тесно-тесно. А перед их широко раскрытыми глазами – вычурные изогнутости, искаженные несоразмерности, линии, оседающие в перемене теней рваными клочками тумана, – это российский Модильяни через призму зеленоватого стекла изобразил привычный натюрморт, изменив лишь форму сосуда: преобразовав скучную, надоевшую в повседневности полулитровку – в кувшин, чьи несуществующие пропорции нарушают правила и балансы, все соотношения объема, длины, веса, выведенные некогда в тонких расчетах… Кружится гончарный круг. Влажная красная глина послушна рукам. И кружение его – как вальс через век, как полет и как жажда к нему; как теорема Ферма, недоказанная, недоказуемая; как греческие метаморфозы, переплетенные великолепным Апулеем, а сам кувшин, возникающий из-под умелых рук оплавленным, меняющимся миг за мигом контуром, – опорожненное сердце.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44 
Рейтинг@Mail.ru