Константин Борисович Кубанцев
Одинокие
Такие картины висели на стенах: пейзажи – по левую, натюрморты – по правую сторону от входа.
– Ростислав Станиславович, – позвала его Зина.
Яковлев потряс головою, прогоняя наваждение.
– Да? Что скажешь? – спросил он немного развязно.
– О чем? – его тон Зине не понравился и она не обернулась.
– Ну, про то, что рассматриваешь? Размер, например? – сказал Яковлев, подходя к ней сзади. Её выпуклый просторный зад притягивал, манил, влек.
– Размер один и тот же. Кажется, – в этот раз Зина ответила задумчиво.
– Что значит, кажется?
–А? Да, конечно, один и тот же. Стиль, знаете ли. Посмотрите. Вот.
Зина размашистым движением выхватила с полки комочек ткани – им оказались трусики – и сунула Яковлеву под нос (о, эти женские трусики цвета топленого молока, атласные и ажурные, возбуждали сами по себе) и сразу же, не обращая внимания на реакцию своего шефа, приподнялась на цыпочках, потянулась и с самой верхней полки достала еще одни. И развернула.
Вторая модель понравилась Яковлеву меньше: спереди – мелкоячеистая прозрачная сетка треугольной формы, на ней – намек на вышивку – цветок: ромашка или лилия, а от углов треугольника – тонкие веревочки, почти что ниточки, и – все.
«Уже не предмет туалета, а, чересчур одиозные в своем назначении, вызывающий атрибут половых отношений», – сердито подумал Яковлев.
– И с бюстгальтерами тоже не все правильно.
Зина не договорила.
– Не надо про бюстгальтеры. Я – представляю, – оборвал он её.
– Но я думаю…
– Нет. Не надо! – в голосе Яковлева послышался приказ. – Никаких комментариев. Я, знаете ли, Зинаида Антоновна, не мальчик и понимаю, когда и при каких обстоятельствах «носят» вот такое белье.
Отвечать тривиально – «и я не девочка» – Зина не стала, но от кривой усмешки в адрес Яковлева не удержалась:
– Я объясню. Я только хотела…
– Нет! Я же сказал – нет! – возбуждение, вспыхнувшее в нем недавно, прошло, сменившись раздражением.
– А про парфюм? – все-таки задала Зина еще один вопрос, и Яковлев уловил в нем почти неприкрытую издевку.
– Нет!
Зина молча пожала плечами.
Он еще раз огляделся. В поле его зрения попали книжные полки. В отличие от «кабинетной» – «спальная» литература была в основном развлекательной. Во всяком случае, так показалось при первом беглом взгляде на «корешки». Альбомы по искусству – они бросались в глаза форматом и глянцевой суперобложкой, и целый ряд из детективов, и большинство из них – российские, современные, хотя присутствовали и Агата Кристи, и Жорж Сименон, и Рекс Стаут. Стихи. Ничего примечательного.
А Зина уже закончила осмотр платяного шкафа.
– Придется выяснить, кто она – та, что жила с убитым. И поскорее! Сделать это, наверное, будет несложно.
Он произнес эту фразу вслух, хотя вроде и не хотел, и Зина моментально отреагировала.
– Выясняйте, – пренебрежительно бросила она, а сама с обидой подумала, – вот дурак, он меня даже слушать не стал.
Нет, у Зины эти слова не вырвались. А Яковлев продолжал размышлять – что-то ведь его покоробило! Здесь! Не в доме, а именно – здесь! В этой комнате! Что? Что-то необычное. А в кабинете он этого не ощутил. Там он почувствовал только зависть, но зависть – чувство определенное, понятное, логично-объяснимое и даже прозрачное в своих первопричинах, вполне. А тут? Но впечатление ускользало – гнаться за ним показалось бессмысленным.
«Не понял», – подумал он перед тем, как выйти.
Глава 3. Допрос – объяснение термина
Каждый вопрос, заранее обдуманный и даже записанный на бумаге – и, не дай Бог, забыть или перепутать, – всегда предусматривает готовый ответ – ответ, сформулированный в тот миг, когда кончик пера лишь коснулся бумаги для того, чтобы вывести на ней замысловатый значок – крючок с точкой, что будто бы сорвалась под собственным весом с той искривленной линии – вопросительный знак. Раньше! Конечно, раньше. Ответ и вопрос рождаются одновременно! Да, как близнецы, в чьих сосудах одинаковая кровь. Да? Опять нет! Сначала появляется ответ, и только потом – вопрос к нему. И это правильно. Это обуславливает внутреннюю целесообразность диалога и ценность информации, как субъекта дальнейшего анализа – анализа несовпадений. Вопрос – ответ. Ответ – вопрос – ответ. И хочется лишь сравнить, соотнести чужие ответы и свои, те, что непререкаемо знаешь, и еще раз убедиться в своей правоте!
«Имя, отчество, фамилия? Год и место рождения? Распишитесь, что ознакомлены: за дачу ложных показаний вам полагается… Что? Срок! И не ломайте тонкие руки-крылья».
Допрос: ответ – вопрос – тягостный вздох – истлевший окурок – ответ.
Занавешенное окно.
Шоумен в кителе.
Экстрасостояние, кураж.
Вереница силуэтов чередой.
– Вспомните! Не упоминал ли Александр Петрович о том, что ему угрожают? Невзначай, в шутку. Когда-нибудь – недавно, давно, а? Вы должны знать, – с нажимом, подкрепленным тяжелым неподвижным взглядом, агрессивно спрашивал Яковлев.
– Во-первых, я думаю, о таких вещах в шутку не говорят. Во-вторых, нет, не помню. И более того, уверена, что – нет! Александр Петрович не такой человек, – Нина старалась не обращать внимания на зловещий тон.
– Был!
– Был, – повторила она тихо.
– А какой? Вот и расскажите, – хихикнул Яковлев, и новая интонация заставила Нину вздрогнуть.
– Он умел принимать решения сам. Он не перекладывал ответственность на других. Никогда! Предполагать, что он кому-то жаловался? Ха! Абсурд!
– Ну, не жаловался. Советовался.
– Не со мною.
– А вы хорошо его знали?
– Неплохо.
Следователь не понравился Нине с первого взгляда. Маленький толстячок с угрюмым и в то же время липким взглядом, слишком молодой, чтобы быть опытным. Единственное, что Нина одобрила в его поведении, было то, что он не притворялся. Он не изображал из себя этакого добрячка: безобидного, добродушного, глуповатого, в радость которому – старушек через дорогу переводить. Ростислав Станиславович вел себя по-иному. Он был не доволен любым ответом. Он был злым, грубым и опасным в предвзятой подозрительности.
«Гадкий, но честный», – подумала Нина.
– А как, как неплохо? Подробнее.
– Интересуетесь, трахал он меня или нет?
Придав фразе грубую, вульгарную форму, Нина надеялась шокировать Ростислава Станиславовича, но достичь подобного эффекта ей не удалось.
– Не только, – нимало не смутившись, не возразил ей Яковлев, – но и в частности.
– Не ваше дело, – прищурив глаза и задиристо задрав подбородок, произнесла Нина. С вызовом.
– Напоминаю, произошло убийство. Этот факт допускает многое с моей стороны.
– Но не все, я надеюсь? – усмехнулась Нина.
– Не все, но, поверьте, многое, – абсолютно серьезно ответил ей Яковлев.
– Ладно, – будто передумала Нина, – я скажу вам, скажу. Нет! Не давала! Не состояла! Не видела! Не знаю! Не слышала! Так и запишите!
– Запишем. А если все-таки вдруг?
– Докажите!
– Хорошо, докажем, но пока – оставим. Пока. Но, может быть, вы знаете, с кем Терехов встречался?
– Со многими, – неопределенно, не глядя на Яковлева, уронила Нина.
– Женщины. Я – о них. Ведь в доме у него жила женщина, жена или любовница, да? Не знаете? Я знаю. Да. Определенно!
– Насколько мне известно, он был холост.
– Официально. А брак гражданский? Ведь сейчас все больше и больше пар не регистрируют свои отношения. Как в Европе. Вы знаете?
– Нет, не думаю, – мрачно возразила Нина, – в Европе – по-другому.
– А все-таки? – не унимался Яковлев, – Вот вы – сотрудник фирмы. Разве вы не были знакомы с супругой шефа, а? Встречались, наверное, на презентациях, на банкетах, а?
– Я работаю у Терехова недавно. Работала, – тут же исправилась она. – Три месяца. Да и то – по совместительству. У меня, будет вам известно, собственный бизнес, своя фирма. Брачное агентство, – последнюю фразу она произнесла гордо.
– Проверим, проверим. Что-то еще желаете добавить?
– Я? Добавить? Шутите.
А самой первой из длинного списка подозреваемых и свидетелей – людей, случайно ли, закономерно ли соприкоснувшихся со смертью и попавших в поле зрения следствия, что было начато в связи с фактом убийства гражданина Терехова А.П., Яковлев допрашивал секретаршу покойного – Агнессу Серафимовну Зачальную.
Агнесса Серафимовна была женщиной без определенного возраста. Она была высокой, худощавой, некрасивой. Впрочем, не оставляло сомнений, ей – под пятьдесят. И хотя она, в отличие от Нины, вела себя вполне корректно (что напрямую зависело от того впечатления о себе, на которое каждая из этих двух женщин рассчитывала), но и ей Яковлев не пришелся по душе. На вопросы она предпочитала отвечать твердое «нет» и запнулась лишь однажды.
– А в каких отношениях находились жертва, то есть Терехов, и секретарь-референт? – спросил Яковлев.
– Кто? – перебила она его раньше, чем он назвал вторую фамилию.
– Нина Владимировна Смеркалова.
– Ах, Нина Владимировна Смеркалова. Не знаю. Следить за шефом не входило в круг моих обязанностей.
– Понимаю, – кивнул Яковлев и ухмыльнулся.
* * *
24 сентября.
«Я умерла».
С этой мыслью, перешедшей из кошмара сновидения в жестокую явь, Светлана очнулась.
– Я умерла? – медленно, по слогам, пробуя эту фразу на вкус, произнесла она и почувствовала, как пересохло во рту. Проглотив слюну, она отчетливо, во весь голос, словно обращалась к невидимому собеседнику, произнесла другие слова: – Я – не умерла. Я – живая!
Стало легче. Как будто её ласково погладили. Как будто, сложив в одно-единственное простое предложение несколько слов, она сумела выговориться, излить накопившееся. Да и физической боли она сейчас почти не чувствовала, а острый – до безумия – ужас, преследовавший и терзающий её сердце тогда… под деревом, под дождем, в период жуткого ожидания, сменился на гадкое, обволакивающее, неотдираемо-клейкое чувство отвращения.
К самой себе.
Всего лишь!
Светлана повернула голову влево, затем вправо. Произошли перемены. И ощущение этого – нервировало её. Но, все еще пребывая в густом молочно-белом тумане постсна, она никак не могла сообразить… Где? Что? Почему? Но вот теперь, оглядевшись повнимательнее, она догадалась – вокруг. Она находилась в незнакомой комнате. Одна. Она лежала на свежих простынях, в удобной кровати и далекий аромат цветов ненавязчиво витал над нею. Конечно, это была больничная палата. Но небольшая и предназначенная, как видно, для одного пациента. Для неё!
«Искуситель держит слово», – подумала она устало и удивилась, не почувствовав ожидаемого удовлетворения от своего «нового» статуса – статуса привилегированной больной, и в третий раз обвела взглядом палату, стараясь рассмотреть все детали.
На тумбочке, покрытой сверху приятным, под малахит, пластиком, занимавшей место у изголовья кровати, стояла ваза с лилиями. И еще одна – с фруктами.
Потянувшись, она взяла банан и тотчас обратила внимание на бутылку коньяку, приютившуюся чуть поодаль, за цветами. А рядом – тяжелый, приземистый, но вместительный стакан. Она не раздумывала. Потянувшись еще немного вверх и оперевшись левым локтем о смятую подушку, она наполнила стакан до края, осторожно, боясь расплескать, не доверяя своим ослабевшим рукам, донесла его до пересохших, потрескавшихся губ и залпом, не прерываясь на вдох и выдох, выпила и, словно окончательно потратила все свои силы, откинулась на подушку. Глаза закрылись сами собой. Черты лица разгладились. Умиротворение и покой проступили на осунувшемся больном лице, и протяжный, с хрипотцой, вздох облегчения, а, возможно, банальный храп нарушил тишину больничной палаты.
Но – нет, она не спала, хотя и лежала абсолютно неподвижно. Зыбкий контакт с окружающим миром сохранялся. Она слышала. Она чувствовала. И запахи, и тяжесть больничного одеяла, покрывающего по грудь её тело, и боль. И одновременно она была совсем не здесь. Где? О, она путешествовала во времени. Она блуждала там, путая прошлое с настоящим, мешая даты, лица, слова, фантазируя, порой обретая покой и не ища выхода.
Глава 4. В офисе
Апрель, 2000.
«Ой-й! Как больно! Я ударилась грудью. О-ой-йй! А Саша двигается все сильнее и резче, моё же положение, скорее, статично: руки раскинуты по полированной поверхности огромного стола, ноги чуть согнуты в коленях и готовы спружинить, голые ягодицы и бедра выпячены навскидку… и встречают его поступательные движения: сначала – громкий шлепок, а потом – всхлюп, разделяющий слипшиеся на короткое мгновение потные тела. Я прижимаюсь к столу правой щекой, а мои груди – сдавлены на краю. Мне – больно.
Ой! Кажется, ударилась сильнее, чем показалось. Пробую отодвинуться, сползти немного вниз с этого проклятого стола. Напрягаю руки, пробую отжаться. Влажные ладони скользят. Уф-ф. Ах, как тяжело сопротивляться стокилограммовой движущейся махине, стремящейся сокрушить и смять, доказывая свое неоспоримое превосходство.
Удалось отодвинуться сантиметров на двадцать – тридцать. Успех. Освободила груди. Теперь они болтаются в такт его ритмичным движениям. Болит меньше, но как тяжело… Руки дрожат от напряжения, заломило в спине и, хотя у меня сильные бедра и икры, я чувствую, как и в этих мышцах накапливается усталость. Когда же это закончится? Когда кончит он? Когда я? Никогда. Когда же? Ох-х. Переключиться? И не думать о ней, о боли? Силюсь…
Ага, он задвигался быстрее, еще быстрее. И каждый толчок – сильнее. И без пауз. Значит, сейчас? Да, сейчас! Давай! Ой! Ой, Саша навалился на меня всей своей массой. Чувствую, как взмокли его живот и волосатая грудь, прильнувшие к моим ягодицам и спине, чувствую, как полился его горячий сок и переполнил мое влагалище и без того туго заполненное его набухшим членом.
– Ой-й-й-а-у-а-уу, – я кричу и ничуть не притворяюсь.
И, конечно, я его не удержала. Последним порывистым ударом он – в который раз – бросил мою многострадальную правую грудь на жесткий край. Как на лезвие. «Ой-й». Я ору от боли, он не понимает. Он рад. Он уверен – сегодня его удачный день. Ведь не каждый день я кричу, стенаю, плачу. Не каждый! А он-то думает! Ах, буду объективной, у него сегодня и вправду хороший день! Жаль, что я не чувствую ничего, кроме этой надоедливой, так некстати возникшей во мне, боли.
– Саша, ты сегодня бесподобен.
Обязательно надо произнести несколько восхищенных слов. Я встаю и с приятностью ощущаю, как исчезает напряжение в утомленных мышцах спины.
– Что ты, Светочка, как всегда, – скромно отвечает мне мой любовник. – А вообще, да, отлично себя чувствую.
Не удержался, пижон!
– Поужинаем? – небрежно спрашивает он.
Нет, это, пожалуй, лишнее. Твой лимит на сегодня исчерпан, мой милый, думаю я про себя, а вслух говорю:
– Хотелось бы, дорогой, но вечером должна быть дома. Семья. Ты меня простишь?
Простит, куда он денется. Наверное, вот сейчас подумал, ай, какая она умница – отказалась. Ловлю себя на этой мысли, соображаю – не произнесла ли я этих слов вслух, пугаюсь – ляпнула что-то не то, и – успокаиваюсь.
– Жаль, очень жаль, моя дорогая.
Ладно, вижу, не огорчен, ну и прекрасно.
Пока мы беседовали, обсуждая его физическую форму, Сашин пенис трагически опал, и теперь – ему неудобно. Он старается повернуться ко мне мощным задом, покрытым полянами густых черных волос.
Хорошо, не буду напрягать своего мужика. Пойду-ка лучше в душ.
Гордо покачивая ягодицами и грудью – пусть полюбуется – я шествую в душевую.
Душевая расположена рядом. Кабинет директора, (а Саша – единственный хозяин фирмы «Олимп», торгующей всем, везде, всегда, и свою независимость он бережет, как… да нет, почище, чем девственность, как зеницу ока), и туалет, и комната отдыха или, если не лукавить, спальня-будуар, и еще одна комната отдыха – мужская, с карточным и бильярдным столами – расположены полукругом: oни огибают конференц-зал, рассчитанный на шестьдесят персон, где как раз и стоит тот самый (ненавистный мне сегодня) стол. Таким образом, все эти помещения смежные. Они соединены между собою короткими коридорчиками-пропускниками и меблированы, скорее, в домашнем, чем в деловом стиле. (Остальные кабинеты – небольшие стеклянные клетушки, предназначенные для пребывания в них ежедневно и по восемь часов клерков-работяг).
Прохладная вода приятно освежает. Тоненькие ручейки стекают по лбу, по векам, по щекам и по моему классическому носу, огибая кружева ноздрей, по губам, подбородку, по шее и, играя и переплетаясь в ложбинках, растекаясь по выпуклостям, по тяжелым грудям, заходясь водоворотом в пупке, бегут дальше: к половой фиссуре, обрамленной мягкими короткими волосками…
«Ой!» – провела рукой по груди и опять почувствовала боль. И что-то еще. Что? Что-то твердое. Шишка! Гематома? Нет, кожа обычного цвета, но ведь болит, зараза.
Прохладные струи смыли с меня пот, и мой, и мужской, а сфокусированный поток, направленный моею собственной рукой в мои же глубины, разведя плотную вязкую сперму до состояния жидкой эмульсии, позволил этой мутной опалесцирующей жидкости свободно излиться наружу.
Стрижка у меня простая. Волосы легко легли в привычный “взлохмаченный шухер”, будто я только что с постели.
Я готова. Я – в порядке. Возвращаюсь.
Саша тоже одет. На нем белоснежная рубашка, голубой клубный пиджак и черные брюки. Выглядит он неплохо. Когда одет. Живота почти не видно. Просто крупный мужчина. Хорошо выглядит, но сам себе нравится слишком. А это – существенный минус. Легкий поцелуй на прощание. От него все еще пахнет мною и сексом:
– Привет, дорогой. Я побежала. До завтра. А ты пойди-ка, помойся».
«Некогда», – подумал Александр.
Он посмотрел на себя в зеркало – приподнятый подбородок, жесткие складки от уголков напряженных губ, выражение превосходства в серых глазах… Но в помещении никого не было, и некому было принять его вызов.
– Некогда, – еще раз повторил он громко. – Пора.
Глава 5. В салоне
Попрощавшись с Сашей и выйдя из офиса, Светлана посмотрела на часы.
«Половина пятого, а Нина ждет меня в пять, – прикинула она. – Всё – вовремя. По расписанию! И коитус – тоже. Что ж, точный расчет во всем делает мне честь».
Светлана улыбнулась своим мыслям. Она успела преодолеть большую часть пути и в конце улицы, над привлекательным фасадом двухэтажного здания, уже виднелась нескромная неоновая реклама, лаконично гласящая: «Клеопатра. Салон».
Загорелся зеленый. Машина тронулась.
– Нина, привет, давно ждешь? – едва выбравшись из машины, выпалила Светлана.
– Пару минут, – отбросив сигарету в сторону, ответила Нина.
Они расцеловались.
– Ты – как?
– Я – в порядке. Как всегда. Все отлично! А ты?
– Нормально, Константин! Ладно, Светка, пошли, устроим оргию своим измученным зацелованным телам и отпразднуем…
– Что?
На секунду Нина задумалась:
– Каждая свое, наверное. И то, что мы вместе, и здоровы, и молоды, и красивы. А, придумай сама.
– У каждого в душе свой праздник и своя печаль – ты права. Но вот сегодня – только праздник, да?
– Да.
В вестибюле, помпезно отделанном мрамором, женщины на несколько секунд замешкались.
– Куда?
– О, всадницы на распутье.
– О’кей. Для начала – немного спорта.
Небрежно, по-завсегдатовски махнув своими дисконтными картами улыбчивому, мускулистому молодому человеку – на самом деле, бдительно и придирчиво сортирующему вошедших, они направились в сторону зала фитнесса.
Через пять минут, успев переодеться, обе женщины вошли в зал. Весело болтая, посмеиваясь, они заняли соседние тренажеры. Положив предплечья на специальные подлокотники, расположенные перпендикулярно полу, и ухватившись ладонями за ручки, Светлана пытается свести свои руки. В первый раз ей это удается, и во второй, и в третий, и воздух, выдавливаемый её усилием из пневматической пружины, сердито шипит. Она качает грудь: грудные мышцы, большую и малую. Нина, установив стопы под резиновые валики, методично разгибает мускулистые ноги.
–Уф-ф, – каждое движение она заканчивает резким выдохом.
–Хорошо?
–Хорошо.
– Не устала?
– Нет пока.
– А чего ты морщишься? – спрашивает Нина, нахмурив тонкую, словно росчерк пера, линию своих бровей.
– Я? Морщусь? Это ты хмуришься, – искренне удивляется Светлана.
– Ты! Глянь-ка на себя в зеркало, – настороженно и очень серьезно возражает Нина.
Зеркала полосой в человеческий рост опоясывают стены зала. Стоит только повернуть голову.
Светлана, стараясь сохранить то же выражение, медленно оборачивается… Её привлекательные черты искажены.
«…Болью! Страданием! Что со мною происходит?» – думает она, и отчетливо чувствует, как ноет и дергает… Что? Где? Конечно, в правой груди! Словно кто-то невидимый стиснул её твердыми пальцами и теперь выкручивает, выворачивает и ждет, чтобы она закричала.
– Что случилось? – спрашивает Нина, и вопрос застает Светлану врасплох. В самом деле, что?
– Грудь болит, – отвечает Светлана, – Саша ударил. Не специально, конечно. Просто неудачное положение. Понимаешь?
– Не знаю я таких положений. Сволочь твой Саша и садист, – угрюмо шепчет Нина – или ревнует, или бесится от зависти и все-таки, не сдержавшись, просит, – дай посмотреть.
– Нет, не дам.
Боль почти успокоилась. Кто-то раздвинул тиски, убрал плоскогубцы, извлек гвозди.
И Светлана почти злорадствует: – Не дам! Ни за что!
– Ах, так! Ладно, – обижается Нинка и отворачивается.
Они обе знают, что в душевой – от взгляда подруги – ничего не скрыть.
Светлана тешит себя маленькой надеждой, что когда они до нее доберутся – часа через два, Нинка забудет…
– Эй, Нинуша, – ласково окликает подругу Светлана. – Не бери в голову. Все – пустяки.
И Нина, смягчившись, улыбается: – Ладно, старушка, проехали.
– Я – старушка? Фи!
И они продолжают тренировать свои – и без того – выносливые тела, пока пот, едкий, как мыльная пена, не начинает пощипывать им глаза.
Пункт приземления номер два: “альфа”.
«Альфа» – это космический корабль. Капсула анабиоза. В нее попадают старыми, высушенными, извлекают из неё – новорожденных, в водах.
Вот сестра кончиком пальца прикасается к кнопке сенсорного управления…
– Поехали! – весело кричит Нина.
Начинает действовать режим автоматического массажа, и обе кровати-ловушки, в каждой из которых – по беспомощному телу, начинают вибрировать. Этот процесс происходит неровно, по-разному: то мелкая дробь сотен молоточков застучит по Нининой пояснице, то – мягкие протяжные волны изомнут Светланины плечи, спину, полушария ягодиц, то озорная щекотка – по каждому квадратному сантиметрику их кожи.
«О-о», – изнемогает Светлана и в полузабытье шепчет, рассказывая невидимому слушателю:
– Смерч, торнадо, вихрь, ураган! Он зарождается где-то на окраине Вселенной – у самых пяток и, двигаясь вдоль раскинутых бедер – по Млечному Пути, набирает мощь: сухой, словно из пирамиды, что затеряна в песках, горячий, но не обжигающий, а ласковый поток. Солнечный ветер. Он проникает в меня, и там, в глубине моего живота: в матке и трубах – как на музыкальном инструменте: как на тромбоне, органе или шотландской волынке, играет на мне и, заставляя дрожать каждый мой орган, извлекает мелодию из моих жил и мышц, и уж потом – по гладкой долине моего живота, по холмам грудей, по фарфоровому изгибу шеи…
Светлана и Нина – два космонавта, приготовившиеся к старту, лежат по соседству в коконах-ракетах, на расстоянии трех шагов друг от друга, и молчат. Носы торчат наружу. На глазах массивные очки. За их темными стеклами мелькают в сумасшедшем темпе разноцветные огоньки – «альфа-излучения». Они легко пронизывают плотно прикрытые веки и напрямую проникают в усталые мозги.
…Молчат. Говорить не хочется. Каждая думает о своем: мечтает или вспоминает, что – слаще. Светлана – вспоминает.
Все началось два года назад.
«Моя старая «шестерка», кряхтя и сопротивляясь моему принуждению, набирала скорость. Стрелка спидометра достигла отметки ста двадцати. В салоне – скрипело, скрежетало, стонало. Сто тридцать. Мелко, как в ознобе, затрясло кузов, а рев двигателя стал напоминать предсмертный хрип – вот теперь, наверное, предел!
Никогда раньше я не ездила так быстро, но сегодня меня подгоняет страх.
Грязные стены жилых домов, расположенных справа от меня, слились в одну ровную поверхность-монолит. Арочные проемы, словно следы ракетных залпов, выделяются черными прогоревшими пятнами на неровно-сером. Одинокие человеческие силуэты размыты сумерками и бешеной скоростью. По левой стороне навстречу мне – с удвоенной скоростью против реальной – несутся одинаковые в своей воинствующей суете болиды авто: не различить ни марок, ни пассажиров, скрывающихся в потаенных глубинах их пропыленных салонов – подводных лодках нашего одиночества. Сумерки. Опасность только грезится. Происшествия ночи – в нашем непредсказанном будущем. Как и сама ночь. Мозаика необъяснимых, незначимых случайностей – еще не сложилась. Еще не опьянели собутыльники, ссоры усталых супругов, надоевших друг другу, соседей, доведенных до ручки пустыми обоюдными придирками, родителей и их взрослых детей, не оправдавших надежд – только-только разгораются. Никто пока не схватил кухонный нож, чтобы, не помня себя, ударить близкого в живот. Молоток лежит среди инструментов, не торчит из костяного пролома округлого свода черепа. Никто не плеснул кипяток в искаженное злостью лицо. Выстрел не прогремел, старая двустволка с забытым патроном, спрятанная в платяном шкафу среди зимней одежды, еще не подвернулась под руку. Капроновый чулок, соскользнувший с девичьей ноги, еще не накинут на лебединую шею, не связался пока в тугой затейливый узел. Все еще может закончиться хорошо. Но мне уже страшно. Меня – преследуют. За мною гонятся! Мне страшно. До визга, до безумия.
Темно-синяя «Ауди», еще две секунды назад заполнявшая своими обтекаемыми формами зеркало заднего вида моей труженицы – «шестерочки», вдруг сбросила скорость, почти остановилась.
Я её сделала! Кажется, я выкрикнула эту фразу вслух. Я… Что я хотела добавить – не помню. Эйфория, ликование – эмоции захлестнули меня на краткий миг, а затем… Я ударила по тормозам, и они застонали. Машину занесло влево. «Уррр-р», – взревел в последний раз двигатель и заглох. И это уже не имело значения. Улица впереди была перегорожена бетонными плитами, взгромоздившимися в человеческий рост, а сзади плавно подкатившая «Ауди», развернувшись поперек, уже приоткрывала свои двери…
Я посмотрела по сторонам. Пусто. Такое самоощущение называется паникой. Но, помимо паники, душа была охвачена азартом погони, и я – побежала. Я – рванула! …Птичьей тенью, выскочив из машины, как из ненавистной клетки. Грациозно, мягко, по-кошачьи пригибаясь, растягивая туловище в струну. Стремительно, тупо, настырно, как камень-ядро, выпущенное из пращи. Да, я – рванула! В наступившей полутемноте я, конечно, не разглядела изломы асфальта, вспученные силой отбойного молотка – они выросли на моем пути девятым океанским валом. Успев тихонько охнуть, я упала. Сначала на колени, но сразу же развернулась, села на попку и, обхватив свои свежеободранные бедра и икры руками, заплакала:
– Oй, ой.
Они подходили не торопясь.
Становилось страшнее. Они приближались. Один – чуть впереди, второй – отставал от него на пару шагов.
С начала погони заметно стемнело. Зажглись разномастные фонари. Их светло-ярко-голубой свет напоминал об экранах, мерцающих по квартирам, а желтые лампочки, развешанные по переулкам и закоулкам, во дворах и подворотнях набрасывали на предметы ржавую вуаль. Стемнело, но звездная тайнопись еще не проявилась на сером безоблачном небе, на небольшом его клочке, что, как неровная заплата, раскинулся в бесконечном далёко над крошечной территорией города Волгогорска, и не выкатился округлый диск луны – безжизненной и без атмосферной планеты Амстронга и Олдрина, младшей сестры нашей старушки Земли. Все еще вечер, не ночь.
За моею спиною бетонная стена. Справа – торец пятиэтажки. Там – ни одного окна. По левой стороне – пустырь, ведущий к автомобильной стоянке. Набраться бы смелости и пересечь пятисотметровое пространство, заваленное строительным и бытовым мусором: там искореженные обрезки металлических труб, покрытые бурыми пятнами высохшей крови, прожаренные тушки животных: кошек и собак, сожженные малолетними подонками, истлевшая одежда, пропитанная запахом десятков немытых тел, тысячи мятых банок из-под пива и джина, сотни использованных презервативов, хранящих в непросохшей влаге и смертельные болезни, и зародыши новых жизней; преодолеть бы, как сталкер, как военный диверсант, эту опасную зону и добраться до автостоянки – до людного места. Нет, не добегу туда, не долечу.
Он встал передо мною, не дойдя шаг. Я посмотрела на него снизу, с земли. Он показался великаном: живот – бочка, плечи – коромысло, подбородок? О, огромен по-карикатурному, а нос широк, расплющен и короток, а ноздри – вывернуты, а все лицо сжато, будто оно из мягкого каучука – лицо зловещего монстра, демона, вурдалака.
Проведя в классе, где я в то время числилась классным руководителем, последний урок, я возвращалась домой. Конечно, все, что необходимо, можно купить в своем районе. Полуторалитровая бутылка минералки, две бутылки пива, две пачки чипсов и шоколадный батончик «марса» или «сникерса» – вот наш ужин на троих: для меня, Димы и Софьи, но неподалеку от трамвайного кольца, мимо которого мне предстояло проехать, расположено сразу несколько киосков, торгующих подобным набором продовольственных товаров. Место – удобное. Я – притормозила.
Напротив торговых рядов было довольно пустынно. Припаркована пара автомобилей: «Ауди» темно-синего металлика, а метрах в пятидесяти от неё – разбитая «копейка». Я расплатилась и, запихнув бутылки в сумку, направилась к своей видавшей виды «шестерке» – скромному буферу между фешенебельной «Ауди» и опустившейся «копейкой».
Они подошли к своей машине одновременно со мною. Двое обычных мужиков моего возраста. Нет, не совсем обычных. Один из них – шикарен. Он высокий, широкоплечий, сильный, в отлично сшитом костюме, у него умные глаза, спрятанные за дорогую стильную оправу. Я даже почувствовала запах его духов – горький, как кофе, пряный, как восток. Второй был помоложе, скромнее, хотя тоже держался уверенно. Двое мужиков, имеющих деньги и здоровье, и, наверное, власть. Эх, ах, жалко – не мои!
Неясная тревога родилась во мне почти сразу же.
Не проехав и тридцати метров, я неправильно переключила скорость и – предсказуемый результат – заглохла. Тронувшаяся вслед за мной «Ауди» вежливо затормозила и тоже остановилась.
В течение минуты я вертела из стороны в сторону ключ зажигания, пытаясь добиться от непослушного двигателя ровного, не омраченного простудным чихом звучания, и все это время темно-синяя машина с зеркальными непроницаемыми стеклами ждала.
Наконец, я тронулась. Демонстративно медленно, не превышая тридцати пяти–сорока километров в час, придерживаясь крайней правой полосы, я двинулась дальше – и «Ауди» упрямо сопровождала меня! Как собачонка. Как след на воде. Странно!
