Казимир Валишевский
Сын Екатерины Великой. (Павел I)
Глава 10
В сетях коалиции
I
Союз против Франции оказался для Павла неволей, от которой он скоро стал искать способ избавиться, и гнет которой чувствовал на себе с самого начала. У него не было ничего общего с его новыми союзниками. В сущности, он не принадлежал к их семье. Их взгляды расходились с его взглядами, и его интересы или домогательства, которые он думал заставить уважать при помощи этого союза, сталкивались и соперничали с интересами других, являясь для них препятствием, и могли бы иметь при иной комбинации несколько больший успех.
Так было с вопросом о Мальте, в котором он умудрился узнать причину своего до некоторой степени принудительного вступления в коалицию, и увидеть мнимые выгоды этого союза. Присутствие французов в Лавалетте не было, конечно, достаточным основанием для того, чтобы послать на убой несколько десятков тысяч русских в Италию или Швейцарию; при этом более или менее справедливые притязания, которые царь хотел удовлетворить, очень плохо согласовались с защитой европейского порядка под знаменем противореволюционного крестового похода, так как сами они носили вполне революционный характер.
Притязания эти не вдруг зародились в уме Павла, как думали некоторые. Они являлись отголоском давно минувших событий. Если история Ордена Св. Иоанна Иерусалимского, написанная Верто, находилась в числе первых книг, прочитанных сыном Екатерины, то это тоже не было, как предполагали, случайностью, или проявлением рыцарских чувств молодого великого князя; а с другой стороны, обвиняя Безбородко в выдумке этого «безрассудного предприятия» только для развлечения императора, Ростопчин забавлялся над одним из своих корреспондентов.
Сношения России с рыцарями завязались в конце семнадцатого века. Фельдмаршал Борис Шереметев, посланный Петром Великим в Левант, посетил остров, и ему был оказан там радушный прием, послуживший началом для последующих очень дружественных отношений. Предприимчивая политика Екатерины стремилась еще сильнее укрепить эту дружбу. Бальи и командоры ордена приглашались на русскую морскую службу; русские офицеры отправлялись на Мальту для завершения своего морского образования. Взаимное дипломатическое представительство установилось быстро, и ловкий агент Екатерины, Кавалькабо, приложил не без успеха свои старания к тому, чтобы создать на острове Русскую партию. В 1770 г. императрица вела даже переговоры с гроссмейстером ордена о совместных действиях против турок, и только решительный протест Франции удержал Хименеса, бывшего тогда великим магистром, от выполнения обязательств договора. Несмотря на это, Екатерина помогала ордену в деле Острожского майората на Волыни, предназначенного для учреждения командорства, после пресечения рода законных наследников. В 1775 году, под гарантией трех Дворов: Петербургского, Венского и Берлинского, по договору, заключенному с Речью Посполитой, было создано в этой стране великое приорство, которому был обеспечен ежегодный доход в 120000 злотых.
Детство Павла прошло под впечатлением этих событий и, учредив в 1776 году известный нам Инвалидный дом для русских матросов, великий князь посвятил его ордену и велел поместить на фронтоне здания мальтийский крест, находящийся на нем и доныне.
При вступлении на престол сына Екатерины, орден, лишившись из-за революции большей части своих доходов, задумал искать компенсации в России. С этой целью и приехал в Петербург бальи ордена, Джулио Литта. Бывший боевой товарищ принца Нассау-Зигенского, вместе с которым он сражался под русским знаменем, заслуживший при нем чин контр-адмирала и разделивший его опалу после неудачи при Свенкзунде (12 июля 1790 г.), он вполне подходил для этой миссии, так как пребывание в Петербурге его брата, нунция Лоренцо, впоследствии кардинала, обеспечивало ему могущественную поддержку.
Ему было только поручено обратить внимание на права наследования орденом Острожских земель, которые самовольно разграблялись наследниками по боковой линии; но его хлопоты имели неожиданный успех: 4/15 января 1797 года Павел подписал конвенцию, обеспечивавшую ордену взамен земель на Волыни, требуемых им обратно, ежегодный доход в 300000 польских злотых на содержание великого Российского приорства. Условие было ратифицировано в августе великим магистром, Фердинандом Гомпешом, заместившим в этот момент только что умершего Эммануила Рогана, и первым во главе великого приорства стал принц Конде. Граф Литта, Антоний Сен-При и семь поляков поделили между собой командорства.
Это учреждение еще не заключало в себе ничего оскорбительного для политических или религиозных интересов, связанных с братством, и как Кобенцель, так и неаполитанский посол, Серра-Каприола, отнеслись к нему благосклонно. Но, пробыв несколько месяцев на Мальте, Джулио Литта вновь приехал в Россию, привезя Павлу крест, который носил самый знаменитый из гроссмейстеров ордена, Лавалетта, и предложение протектората. 27 ноября 1797 г. (старый стиль) он совершил очень парадный «въезд» в Петербург, а через два дня Павел, дав ему торжественную аудиенцию в присутствии своего Двора и большого числа высших представителей православной Церкви, принял подношение и согласился на протекторат.
Это безусловно обозначало вступление на революционный путь. Инвеститура, сама по себе довольно неудобная, наносила, кроме того, удар ранее предоставленным правам. Орден имел уже двух покровителей, императора германского и короля обеих Сицилий. Павел позаботился тотчас же послать всем Дворам декларацию, в которой отвергал всякую мысль о присвоении преимуществ, принадлежащих другим; однако это не успокоило тревоги германских приорств, а Венский двор выразил сильное неудовольствие. Но из осторожности в отношении России ни одна из сторон не заявила протеста, и это событие вошло в число фактов совершившихся и признанных всеми.
II
Так обстояло дело, когда взятие Мальты французами в июне 1798 г. дало создавшемуся таким образом довольно странному положению еще более своеобразное развитие. Бонапарт не замедлил воспользоваться тем, что произошло в Петербурге, чтобы оправдать занятие острова необходимостью избавить его от господства русских. Он утверждал, что нашел там оригинал договора, по которому Гомпеш вверял себя царю. Документ этот был не что иное, как конвенция 1797 г., и возражение не заставило себя ждать: 26 августа 1798 г. (старый стиль) великое Российское приорство заявило протест против сдачи острова, которую мальтийцы приписали уже измене, хотя орден, при его средствах защиты, был бы неспособен оказать осаждающим серьезное сопротивление; 10 сентября (старый стиль) Павел опубликовал манифест, в котором, объявляя о свержении Гомпеша, принимал орден «в свое Высочайшее управление», и 27 октября (старый стиль) самое младшее приорство присвоило себе право заместить великого магистра и назначило ему преемником православного Российского монарха!
Павел не заставил себя просить согласия на это избрание; больше того: не довольствуясь своим участием в проявлении дерзкого произвола и в создании такого страшного парадокса, как католическое братство под председательством главы другой Церкви, он, после пожалования на содержание Российского ордена добавочной ежегодной суммы в 216000 рублей, пошел еще дальше: указом от 29 ноября и манифестом от 28 декабря 1798 г. (старый стиль), он прибавил к Российско-католическому приорству еще другое, православное, приглашая в то же время все иностранные приорства войти в тесные сношения с этими обоими братствами и со столицей ордена, перенесенной отныне в Петербург.
Намерения государя в этом необычайном предприятии были предметом догадок, очень разнообразных, но одинаково неосновательных, за отсутствием какого бы то ни было прямого доказательства. Предполагали, что он хотел приобрести морскую базу в Средиземном море. Таковы, вероятно, были виды Екатерины; но мысль об осуществлении их при содействии Англии представляется чересчур неблагоразумной даже для ее опрометчивого сына. Стараясь вытеснить оттуда французов, британское правительство действительно объявило, что оно возвратит остров рыцарям Св. Иоанна Иерусалимского и их великому магистру, кто бы он ни был, – обязательство, возобновленное опять в 1802 году, по Амиенскому договору; но в октябре 1799 г., подготовляя высадку в окрестностях Лавалетты при содействии русской эскадры, командующий английскими силами, Александр Боль (Ball), выпустил прокламацию, в которой, обращаясь к протекторату короля обеих Сицилий, призывал воспротивиться тому, чтобы на подлежащей занятию территории был водружен какой-либо другой флаг, кроме Сицилийского.
Это происшествие связывали в то время с уже и тогда устаревшей химерой, однако и доныне составляющей мечту некоторых лиц: именно, с соединением обеих Церквей. Разве о Павле одно время не говорили в известных кругах, что он домогается сделаться преемником Пия VI? Но, правда, думая достигнуть Рима посредством участия в мальтийской авантюре, он избрал слишком извилистый путь.
В Обзоре политических мирных договоров Российского Кабинета, о котором мы уже имели случай упоминать, барон Бруннов в конце концов напечатал следующее:
L’empereur Paul regardait cette institution (l’Ordre de Saint-Jean de Jérusalem établi en Russie) comme un noviciat, où la noblesse de tout les pays de l’Europe devait puiser des sentiments de loyauté et d’honneur.[3]
На оригинале документа Николай I написал: «Это первый раз, что я понял мысль моего отца».
– «C’est la première fois que j’ai compris l’idee de mon père».
Одно это замечание уже свидетельствует о той неуверенности в отношении идей государя, которая была даже у тех, кто по своему положению мог бы легче в них проникнуть, и мы охотно верим, что сам Павел не лучше в них разбирался. В форме неясной мечты, свойственной измышлениям такого рода, он мог составить у себя в голове план могущественного военного учреждения, враждебного не только неверным мусульманам, но всем противникам религии и монархии. Но, опять прибегнув к крайне революционному порядку, он оказал скорее противоположное влияние и ослабил воинственный дух учреждения. Он хотел, обратив его в светское, открыть в него доступ светилам науки и искусства, ученым, артистам, знаменитостям всех профессий, и избавить в то же время членов ордена от обязательного безбрачия. Бальи Джулио Литта мог, таким образом, с разрешения нового великого магистра жениться на очень богатой племяннице Потемкина вдове Скавронской. Но вместе с тем российско-католическое приорство пополнялось главным образом французскими эмигрантами, тогда как православное становилось достоянием временных фаворитов, и в этом отношении не существовало даже намека на какую бы то ни было ясно составленную и последовательно приводимую программу.
Религиозный и политический мир Европы пришел в 1798 г. в затруднение, в каком пребываем сейчас и мы, стараясь проникнуть в смысл этих неожиданных решений. На этот раз папа Пий VI выступил с энергичным протестом против низложений Гомпеша и назначения ему преемника. Потом, написав царю, он объявил, что не может дать ему какой бы то ни было титул, имеющий малейшее отношение к гроссмейстерству ордена. Если политические соображения принуждали другие Дворы оправдать преступление, совершенное в Петербурге, римский первосвятитель скорее уничтожит самое учреждение, чем согласится на насилие, которому оно подверглось. Объяснения обоих Литта, кажется, изменили потом в сознании Пия VI это первое впечатление. По свидетельству русского посла в Риме, Лизакевича, папа даже заявил ему, что с удовольствием видит Павла во главе ордена, и что, ища, в случае нужды, убежища на Мальте, сам отдастся под покровительство государя. Но эта внезапная перемена произошла несомненно благодаря надежде на религиозное сближение. Сведения, посылаемые из России в Ватикан братьями Литта, становились в этот момент такими заманчивыми, что Пий VI высказывал намерение совершить путешествие в Петербург, чтобы непосредственно переговорить с Павлом об этом важном деле. Пока же он воздерживался от какого бы то ни было акта, в форме буллы или простой грамоты, которая бы выразила его согласие на новое положение вещей, и так как в последующие месяцы не произошло ничего такого, что могло бы служить подтверждением пробужденных в нем иллюзий, то он так и умер, оставаясь в этой неизвестности.
Державы, втянутые в коалицию против Франции, не сделали ничего для облегчения замешательства римского первосвященника. Оставляя в стороне вопрос об обладании Мальтой, протестантская Англия не могла здесь иметь, конечно, никаких возражений. Витворт не задумывался, в особенности перед своими русскими друзьями, оправдывать все сделанное Павлом. Он видел в этом «существенное благо и лишнюю добродетель, обнаруженную императором: охранение и почитание древних учреждений». Но в Вене не знали, на что решиться. Чтобы не раздражать царя, Тугут придумал выход, имевший своей целью выполнение хотя бы требований приличия: он организовал собрание делегатов от различных приорств Германии, которые должны были просить российского императора сделаться тем, кем он уже сам себя провозгласил, т. е. покровителем и верховным главой ордена. Но Павел не принял этой лицемерной просьбы. В декабре 1797 г., после известия о том, что Бавария отказывается признать его протекторат, он уже решил изгнать ее министра, барона Рейхлина. Так как сообщение оказалось ложным, то дипломат пока остался на своем посту, и протест Мюнхенского двора принял другой характер. Будучи в очень стесненных денежных обстоятельствах, курфюрст Максимилиан-Иосиф, после долгих колебаний, решился, в январе 1799 г., уничтожить Баварское отделение ордена, конфисковав его имущество. Он плохо выбрал время. В этот момент несколько русских корпусов двигались к Германии, и, призвав Рейхлина, Павел приказал ему уехать через два часа и объявить своему государю, что если в течение месяца принятая им мера не будет отменена, то генерал Корсаков, находившийся с 50000 человек по соседству с Баварией, получит приказание предать страну огню и мечу. Так как министр опоздал выполнить требование из-за болезни жены, то полицейский унтер-офицер посадил его в карету и проводил до границы.
Царь преувеличивал. Корсаков был еще далеко и вовсе не имел в своем распоряжении 50000 человек, как не имел и возможности дать им такое применение. Но Баварии нужно было, чтобы Россия оградила ее земли от покушений Австрии. Вследствие этого, 18/29 июня 1799 г. первая русско-баварская конвенция определила восстановить баварские приорства и была подписана Павлом в качестве великого магистра ордена. Другая конвенция, от 20 сентября (1 октября), обязывала Баварию сформировать против Франции вспомогательный корпус в 20000 человек, а Россию – потребовать от Англии субсидию на содержание этого отряда. В то же время делегаты от германских, англо-баварских и чешских приорств направились в Петербург, уже не с целью оспаривать звание нового великого магистра, а для выражения последнему знака почтения.
Итак, Павел одержал верх; но его положение в принятой им политической комбинации, где он хотел играть главную роль, от этого не улучшилось. Конечно, занятие Мальты французами известным образом оправдывало его решение действовать заодно с остальными их противниками. Он предвидел, что этот шаг повлечет за собой другие события, которые станут более непосредственно угрожать интересам самой России. Он уже видел Бонапарта на пути к Константинополю! Но под предлогом стремления остановить этого разрушителя европейского порядка в его преступной работе, царь стал ему подражать! Он сам расшатывал опору здания! Это значило стать одним из защитников Бонапарта. Неожиданное преобразование, так самовластно навязанное древнему, уважаемому ордену, делало также странным участие автора преступления в противореволюционной коалиции. Создавая ему с этой стороны безвыходные затруднения, оно толкало его в противоположный лагерь, куда он неизбежно должен был перейти в недалеком будущем. Другие мотивы, которые приводил себе Павел, чтобы все-таки принять участие в австро-английской коалиции, имели не больше значения.
III
Это был опять польский вопрос. В нем великодушие Павла ограничивалось исторической критикой разделов и, хотя из внимания к Пруссии, или из желания не закрывать себе путь к России, республиканское правительство соблюдало здесь большую осторожность, – по крайней мере с тех пор, как оно приняло серьезный вид, – некоторые факты, за которые оно являлось ответственным, могли однако возбудить подозрения в участниках дележа. Директория вела политику, иногда полную осторожности, но очень часто лишенную постоянства. По Базельскому трактату она лишила себя права вмешательства в пользу польской независимости; но в следующем месяце, в мае 1795 года, один из самых предприимчивых польских патриотов, Иосиф Выбицкий, приехав в Париж, получил там если не обещания содействия, то по крайней мере одобрение, возбудившие в Варшаве надежды, а у других подозрения, одинаково не оправдавшиеся. После того, во время первого итальянского похода, Бонапарт пошел дальше. Принимавший участие в походе поляк, Иосиф Сульковский, находился в числе его адъютантов и в письме, адресованном 15 сентября 1796 года из штабквартиры в Леньяно одному из своих товарищей, Михаилу Огинскому, он передавал нижеследующие слова, только что слышанные им из уст главнокомандующего: «Напишите вашим соотечественникам, что я люблю поляков и очень их уважаю; что раздел Польши представляет собой акт беззакония, который нельзя защищать; что, окончив войну в Италии, я сам двинусь во главе французов, чтобы заставить Россию восстановить Польшу…».
Это были только пустые слова и, вероятно, несколько преувеличенные тем, кто их повторял. Однако, вследствие той магической силы, которая уже связывалась со словами и поступками великого человека, они породили целую героическую эпопею. Немного спустя образовались польские легионы. Генрих Домбровский сформировал один из них, и 9 января 1797 г. он подписал конвенцию с республикой, по которой этот отряд, состоявший из 2000 человек, одетых в польскую форму, был принят на службу Франции, с правом пребывания в Италии. В марте Домбровский уже мечтает перейти в Галицию! Предварительные переговоры в Лебене обнаружили эти намерения, но отряд насчитывал теперь уже 7000 человек под своими знаменами, и, следуя за французскими войсками в их победном шествии, покрыл себя славой. После взятия Неаполя, в январе 1798 г., Шампионне назначил поляка же, генерала Княжевича, для отвоза в Париж отбитых у неприятеля знамен, и в этот момент под ружьем было уже два легиона. В последующих жестоких боях они уменьшились до 800 человек, так как всегда были первые под огнем. В феврале 1800 г. они были вновь сведены в один отряд. Но волонтеры прибывали, и уже в марте 1801 г. снова появились два легиона, которые были использованы – один в Италии, другой на Рейне.
Эти подвиги сопровождались, конечно, усилением польских волнений, и Безбородко с беспокойством убеждался в их успехах на всей юго-западной границе империи. Сдерживаемые в присоединенных провинциях железным режимом, который, после первых проявлений либерализма Павла, уже не испытывал изменений, они распространялись в пограничных областях, от Буковины до Молдавии, от Боснии до Болгарии. Канцлер боялся, чтобы, при поддержке Франции и усилении энергии пропаганды революционных идей, они не проникли на русскую территорию, – по его словам, «это был бы конец всему». Но в этой опасности он видел именно основание к достижению соглашения с республикой. Вместо того чтобы силиться потушить вулкан, порождавший это движение, – предприятие трудное и опасное, перед которым спасовали другие, – не лучше ли было, раз вулкан становился доступным, войти с ним в соприкосновение и пойти на компромисс.
У России не было других недоразумений с Францией, кроме тех, которым могло дать место это вмешательство республиканского правительства в польские дела, и самые поощрения, выраженные с этой стороны полякам, не имели другого основания, как враждебность России в отношении того же правительства. С уничтожением причины устранится следствие, и можно будет без труда сговориться также и относительно Востока, где было довольно простора для самых широких домогательств. Не отправила ли Директория в Петербург, при посредстве Лагарпа, предложения в этом смысле, проектируя «разграбление Востока», как говорит Витворт, взамен простого обещания нейтралитета?
Это был глас благоразумия; но Павел не мог в тот момент ему внять, находясь под влиянием третьей силы, толкавшей его в объятия Австрии и Англии. Натиск, произведенный на него обеими державами весной и летом 1798 г., для обеспечения себе его содействия, совпал, как это помнят, с придворной интригой, затеянной с целью уничтожить влияние императрицы и Нелидовой, и успех этого заговора не остался без влияния на единственные удачные попытки Венского и Лондонского дворов. Это произошло не потому, что новая фаворитка, как думали некоторые, была привержена Австрии: она, вероятно, хорошенько не знала, в какой части света протекает Дунай. С другой стороны, она, кажется, всегда оставалась неподкупной. Мы видели также, что семейные соображения привели в этот момент и Марию Федоровну к отрешению от своих прежних симпатий к Берлинскому двору. Но, всегда опрометчивый, Павел не принял во внимание этой перемены. Пруссачкой он узнал свою жену, пруссачкой же она оставалась в его глазах и при том умственном состоянии, в каком застала его эта интрига; он убедил себя без труда, что, вверяя себя Австрии, укреплял свою независимость! Только в этом смысле триумф Лопухиной действительно обеспечил успех коалиции.
IV
Возвратясь в Петербург 28 августа 1798 г. после командировки в Кампо-Формио, где нужно было выступить против Бонапарта, Кобенцель мог убедиться, что здесь, на другом поле борьбы, победа была более чем наполовину одержана. С 7 по 13 августа он останавливался в Берлине, чтобы еще раз попытаться добиться содействия Пруссии, но убедился, что вопрос о вознаграждениях был по-прежнему помехой всякого соглашения с Веной. Правда, Париж тут ничего не выигрывал, и Сандоз в переговорах с Директорией приложил все старания, чтобы помешать командированию Сиэйса на помощь злополучному Кальяру. Приехав все-таки 19 июня к месту своего назначения, «расстрига», как его здесь называли, нашел более чем холодный, почти неучтивый, прием. Прежде всего, к нему был послан полицейский для выяснения его звания. Военный он или статский, граф или барон?
– У нас во Франции есть только граждане, – гордо отвечал бывший член Конвента, – и всякий гражданин там солдат.
Однако все еще отказывались одобрить его, как посланника. Берлинский двор не принимал больше такого рода послов. Представив новые верительные грамоты, дававшие ему звание простого министра, он напрасно ожидал обычных почестей, на которые даже этот более скромный титул давал ему право. Ни одного обеда при Дворе, ни одного приглашения на прием к королю! Он должен был довольствоваться переговорами с советниками Его Величества, давшими ему не больше удовлетворения. Решительно, Гаугвиц был «министр отсрочек». Но со своей стороны и Кобенцель уехал, ничего не добившись, и одновременно с этим Репнин покинул Берлин, заявив, что «Россия будет воевать с Пруссией, без Пруссии, или против Пруссии!» и повторив, таким образом, того не зная, слова, произнесенные в том же самом месте Сиэйсом: «Мы заключим мир с вами, без вас или против вас!» 13 июня Павел написал своему чрезвычайному послу, что доводить Пруссию до разрыва не входило в его расчеты, но что в случае, однако, если она обнаружит намерение к сближению с Францией, он не замедлит прибегнуть к крайним средствам. При приезде Кобенцеля он выказал сильное возбуждение против Фридриха-Вильгельма. Ударив кулаком по столу, он сказал: «Этот человек не больше, чем вот что!» Впрочем, он от этого только тверже решился оказать вооруженную помощь Австрии.
Отправившись из Берлина в Вену, Репнин привез туда известие, что русский отряд в 17000 человек да 3000 казаков, под командой Розенберга сосредоточены в Брест-Литовске, чтобы перейти границу при первом известии о начале враждебных действий. Кобенцель просил, с целью напугать Францию, немедленно ввести эти войска в Галицию, потом двинуть их по направлению к Дунаю, и он опять легко добился своего, так как это дало Павлу случай похвастаться сделанным им усилием для окончательного избавления «от ига якобинцев». Так как австрийский посол, видимо, не понял смысла этих слов, государь объяснился; он хотел сказать: «от влияния императрицы и ее друзей!»
А между тем еще даже до начала совместных военных действий возникли разногласия между будущими товарищами по оружию. В ночь с 23 на 24 сентября принц Фердинанд прибыл из Гатчины в Петербург с известием, что поход русского корпуса отсрочен: Розенберг не мог сговориться с австрийским комиссаром, полковником бароном Винцентом, по поводу хлебных рационов, которых требовали от него, и Павел тотчас же послал своему генералу приказание не только остановиться, но и распустить свои войска. В этот же самый момент возобновился с еще большей силой давний спор по аналогичному же вопросу между Австрией и Англией. Здесь спорили из-за размера субсидий и способа возвращения займов, заключенных одним из союзников у другого. Уже в июле Воронцов писал Гренвилю: «Теперь я вижу и очень ясно, что австрийский кабинет так же честен, как и прусский, и что Тугут и Кобенцель так же, как и Гаугвиц, заслуживают пребывания между членами Директории, или среди каторжников». Эти прения принимали теперь более острый характер, и раздражительность Павла, которая вызывалась так легко, от этого росла. Чтобы его успокоить и вновь двинуть в поход русские войска, в Вене поспешили удовлетворить Розенберга, хотя не очень торопились пустить в бой его солдат. Еще не отказались от мысли покончить с Францией миром, и Раштадтский конгресс еще не произнес своего последнего слова.
V
Выступление русских на сцену, казалось, должно было освободить это собрание от ложных умствований, среди которых оно уже долго блуждало, и, действительно, 2 января 1799 г. французские полномочные министры получили распоряжение сделать из вторжения этих войск на территорию Империи предмет ультиматума. Если Регенсбургский сейм не окажет серьезного сопротивления, конгресс будет прерван. В то же время Витворт, наладив австро-русское соглашение, так что стали обнаруживаться его результаты, с удвоенной энергией принялся за приведение своей собственной страны к соглашению с Россией. Сообразуясь с инструкциями, присылавшимися ему с начала года из Лондона, он выказывал намерение, которое до 1815 года должно было составить главное основание всех коалиций против Франции: заключить тесный союз между Россией, Англией и Австрией; привлечь к нему Пруссию; поддержать Неаполь; выгнать французов из Италии, где, взяв обратно Ломбардию, Австрия сохранила бы Венецию, и из Голландии, вместе с присоединенными к ней Нидерландами, образовать преграду для французских притязаний: таков был грандиозный план, разработанный представителем Сент-Джемского кабинета. В то же время он объявлял о командировании в Берлин Томаса Гренвиля, брата министра, который постарается добиться решительных результатов у Фридриха-Вильгельма. Наконец, при помощи нового ассигнования в 40000 рублей, он обеспечил себе поддержку Кутайсова.
Однако, в противоположность горячности, склонность Пруссии к откладыванию и Австрии – к отсрочкам встретили неожиданного союзника в самом Павле. Недавно такой нетерпеливый и воинственный, царь теперь давал отвлекать себя другими заботами. Забросив дела, сокращая церковные службы, пренебрегая даже военными парадами, он стал неприступным. Лопухина только что приехала, и влюбленный монарх желал, чтобы и Безбородко занимался в данный момент только угождением фаворитке и принимал также участие в смене влияний и положений, связанной с этим романом. Не особенно желая тратить на это остаток своих сил, больной и уставший от вражды Ростопчина и Кутайсова, плохо заслужившего полученные им деньги, канцлер стал просить об увольнении и готовиться к отъезду в Москву. Вице-канцлер Кочубей собирался последовать в отставку за своим дядей, и Витворт не знал, с кем ему разговаривать.
В конце года на помощь ему пришли итальянские события. При известии, что на юге полуострова уже сражаются, энергия Павла пробудилась вновь. 17 декабря он уведомил Воронцова, что заключил союз с Неаполитанским королем, для защиты его интересов. Неделю спустя, давая аудиенцию Витворту, он заявил о своей готовности заключить с Англией «предварительную конвенцию», по которой, за известные субсидии, он обязуется отправить в поход 45000 человек. Правда, этой внушительной силе он давал назначение, не вполне соответствовавшее тому, чего от него желали. Несмотря на понесенные в Берлине неудачи, он еще надеялся побороть там упорство, с которым не мог справиться Репнин. Уступка всего, что будет отнято у французов на левом берегу Рейна, за исключением трех духовных курфюршеств, сделает, думал он, это чудо, и русские войска, принятые на содержание Англией, будут все-таки служить поддержкой королю Прусскому, «если бы, как на то есть причины надеяться, последний стал действовать с такой же энергией». Притом, как и Екатерина, Павел запрашивал огромные субсидии: 900000 фунтов стерлингов в год, или 75000 в месяц, и 225000 на первые расходы.
Но Витворт не верил в чудеса, и перед его настояниями Павел уступил еще раз. При условии, чтобы подлежащий подписанию договор постановил увеличение прусской территории и восстановление штат-гальтерства в Нидерландах, он согласился, чтобы 45000 русских были употреблены, по желанию Англии, на занятие Голландии или для какой-либо другой цели. В то же время он высказывал намерение послать еще 8000 человек на помощь королю Неаполитанскому, и соглашение состоялось. Англия не противилась территориальному распределению, которое царь имел в виду. Венский трактат также руководствовался им. А на деньги Витворт не скупился. 18/29 декабря 1799 года, до отъезда Безбородко, договор был подписан обеими сторонами.
В этот самый день Павел начал также переговоры с Неаполитанским двором, обещая в случае нужды дать ему на помощь эскадру и приблизительно десятитысячный корпус, который будет немедленно послан в Зару, в Далмации, для посадки там на неаполитанские суда. Он решительно собирался воевать – за короля Прусского, или за короля обеих Сицилий. Одновременно он вел переговоры со Швецией, предлагая в свою очередь субсидию в 300000 риксдалеров взамен обещания содействия, впрочем, более чем гадательного. Продавая шкуру, еще не убив медведя, и позабыв взятые на себя обязательства относительно Мальты, где он согласился на то, чтобы был поставлен смешанный гарнизон, если удастся отнять остров у французов, он уже назначал туда коменданта крепости, князя Дмитрия Волконского!
