Murav K.A
Вестники Весны
Глава 3. Месть деревьям.
– Тщ-щ, – Девочка замерла, спустившись с лаза. – Она спит.
Я бесшумно слез по ступеням. Бабуля сидела в расслабленной позе, склонив голову, и тело её будто оцепенело. Я чуть не взвыл:
– Она умерла?!
– Да заткнись ты! Что вопишь? – Девочка дёрнула меня за капюшон. – Проснётся поди, она же старая, часто не возвращается.
– Чего?
Девочка взяла дровишки и направилась к печке, а я, преодолевая накатившее отвращение, склонился над застывшей бабулей – если присмотреться, на труп не похожа. И вообще, ни на что не похожа! Кожа и рельеф морщин застыли древесной корой. Всё её тело одеревенело, даже волосы, обратившись корнями, устремились к земле сквозь щели в половицах. Я осторожно прикоснулся к застывшей руке. Кора, не тёплая и нехолодная, была покрыта сетью трещин и выпирающих бугров. Старушка не дышала. Да разве могут дышать деревья? Уж точно то, что сидело в норке бабули, не было живым существом, а так, скорее пеньком.
– Что ты там разглядываешь, Алекс? Иди-ка лучше сюда, убери с печки лишние казанки.
Я чуть не сгрыз себе губы, чтобы не завопить: «Твоя бабушка стала деревом! Это нормально?» Но нельзя удивляться. Да, это нормально для Девочки, и с этим придётся смириться. Меня выдавали только выпученные глаза, но с ними я уже ничего не мог поделать. «Как?!» – вопило всё в моей голове.
– Кхм. А с тобой такое бывало? – спросил я равнодушным голосом.
Получилось довольно пискляво, но Девочка этого не заметила.
– Ну… я легко возвращаюсь из мира грёз. А с бабушкой бывает… Но дольше пары дней она редко спит. Завтра проснётся, поди, – ответила она и потянулась открыть печную трубу. – Может, и сегодня попозже.
«Но дольше пары дней она не спит…» – это что значит? Это у неё сон такой? Мысли перекрутились, отжались и мятыми тряпками повисли на тонкой верёвке осознания: а все остальные также «спят»?
– Да что с тобой сегодня? – возмутилась Девочка, отодвигая меня от печи. – Не помогаешь, так хоть не мешайся!
Но я не слушал её: в голове собирались воедино очевидные вещи: понятно, почему нет кроватей! Зачем, если ночью все превращаются в бревно? На полу-то оно поближе к земле, поприятнее, а что же не в горшках цветочных спят тогда? Или на грядке сразу?
Но за наш визит бабуля так и не очнулась, оставив без ответов мои накопившиеся вопросы.
***
На обед мы шпиговали мышей. Я отрезал им хвосты, мыл тушки и закидывал в маринад, а сёстры убирали головы и очищали внутренности. Мы готовили всё утро. Чтобы накормить семью мышами, их понадобилось целое ведро. На Святой Земле мышь – редкий зверь, и ничего подобного мы не готовили, но я смело снял пробу, когда блюдо запеклось.
Девочка смеялась над тем, как я обнюхивал свою порцию.
– Извините, уважаемый Задохлик из высшего общества, что мы вот так, скромненько, без свиты слуг вас встречаем, мышами угощаем, чем уж богаты, – раскланивалась она.
Я милостиво кивал, принимая извинения:
– Ну что вы, сударыня Девочка, я понимаю – живёте бедно, не привыкли столь благородных гостей принимать.
Мыши были нашпигованы кореньями, а сверху политы особым кисло-сладким соусом. Я зажмурился, радуясь краткому блаженству – на мой взгляд, получилось очень даже вкусно. Лилёк, единственная не оценила угощение и, равнодушно жуя, разглядывала на потолке муху, проснувшуюся от зимней спячки. Или зимнего одеревенения? Что у них тут с насекомыми во время сна происходит?
Впервые к вечеру я не чувствовал себя пожёванной лепёшкой, а наоборот, ощущал прилив вдохновения. Раз сегодня не удалось поговорить с бабулей, я решил не терять времени и выяснить, насколько крепок «деревянный» сон дикарей, и все ли они в него погружаются. Если я всё-таки замыслю побег, нужно будет использовать любые преимущества.
Семейство разошлось по комнаткам, затихло фырканье животных в дальних туннелях норы, тишина тёплой шалью окутала дом. Выждав ещё часок, я уселся и отдал беззвучный приказ: «Ночное зрение: активация». Амультары мигнули красными искорками в глазах, я увидел чёрно-белую кухню и направился в ближайшую комнатку.
Мамаша семейства лежала в углу недвижным силуэтом, одеревеневшая, с выпуклостью живота, торчащей, словно нарост, – она полностью обратилась деревом. Я присел, разглядывая лицо: складки коры очерчивали веки, ноздри, лоб и перетекали в волосы. Прикоснулся к коре её лица. Шершавая. Ничего общего с кожей. А ребёнок? Он тоже одеревенел?
Я вернулся в кухню, схватил примеченную ещё днём бадейку, выгреб в неё угли из давно остывшей печи и отправился в комнату к девчонкам. Две сестры свернулись калачиками, а третья спала, опершись о стенку. Одной рукой я зачерпнул угля и размазал его по неподвижному лицу первой сестры. Уголь крошился под пальцами, втираясь в бороздки коры, но спящая не шевелилась. Какой прекрасный крепкий сон!
– Это тебе за Лилёк. – С величайшим удовлетворением я приступил к «очернению» Девочки. – Это за туалет на улице. – Зачерпнул ещё и втёр в корни её волос. – А это за Задохлика! – Размазал остатки угля по щекам и шее.
Одна рука стала грязной по локоть, но это было только начало. Я работал, пока хватало сил, а энергии творить чёрные дела у меня оказался богатый запас. Слегка увлёкшись своей разведкой, я залез во все незапертые норы и натёр углём всех, кто попался под руку.
Я поднимался из очередного лаза, когда дверь преднорья распахнулась, а в проходе кляксой на фоне белого снега проступил чей-то силуэт. Пальцы, державшие бадейку с углём, разжались, и она ухнулась об пол. Силуэт спустился на пару ступенек, и я облегчённо вспомнил о том, что умею дышать.
– Поглоти тебя Бездна и её бесы, Лилёк!
Она не ответила и устремилась к углю. Я схватил ведро и поднял, чтобы Соплежуйка не дотянулась, тогда она повисла на бадье, а я пытался стряхнуть девчонку. Мы беззвучно боролись, но грубая мужская сила всё же одержала верх, и я, подняв трофей над головой, взошёл по лестнице лаза.
Верша месть за снежную зиму, три недели молчания, нескончаемое зерно с мышиным помётом и отсутствие кроватей, я успокоился, когда ведро опустело. Соплежуйка таскалась за мной и только мешалась. Я уже понял, что деревянных дикарей не так легко пробудить, но всё равно вздрагивал и переживал, когда Лилёк в темноте натыкалась на корзины, мётлы и прочую утварь, расставленную у стен.
На улице, около выхода из последней норы нас поджидала чёрная крылатая лиса. Напряжённые ноги её подрагивали, а, уши, повёрнутые как локаторы, смотрели на нас. Зачем она вышла к людям, чего таращится жёлтыми глазищами, а не убегает? Может, бешеная?
– Кыш, брысь.
Лиса покачала головой, точно, осуждая за то, что мы лазим по домам, как ночные воры, и я невольно попятился: слишком странно смотрели эти по-человечьи серьёзные глаза. Лиса вскрикнула и прыгнула вперёд, я только успел толкнуть Лилек за спину, а зверюга вцепилась мне в руку. Зубы сомкнулись на варежке, злобно сморщился нос. Я дёрнулся и бросил в зверя бадейкой. Лиса шарахнулась, но не разжала челюсти, скользнула зубами по пальцам, и, сорвав варежку, помчалась прочь, унося добычу с собой. Я выругался, но догонять её не стал. До рассвета было ещё далеко, но цифры на моём запястье уже показывали четвёртый час утра. Остатками угля я вымазал мордочку Соплежуйки и нанёс боевой раскрас на себя, затем сунул руку в снег, чтобы её отмыть, и ногой прикопал образовавшуюся чёрную кляксу.
***
Визг, возмущение, хохот – так началось то радостное утро. Я не спешил вылезать из угла и наслаждался концертом: дикарки носились, топали, грели воду и размазывали уголь по щекам. Лилёк тёрла чёрные сопли по лицу и медленно поворачивала голову, пытаясь уследить за девчонками, мечущимися пчелиным роем.
Я лениво оделся и отправился на улицу, чтобы не стоять в очереди за водой, по дороге споткнулся о Соплежуйку и прихватил её с собой. Пока одевал малявку, заметил, что то ли Лилёк подросла, то ли её шубейку кто-то подшил, потому что она перестала волочиться по земле и оказалась девчонке впору.
За дверьми норы солнечным лучом нас ослепил праздник жизни: обычно пустынная деревня бушевала разноцветьем весёлой суеты. Лилёк бухнулась в сугроб, а я присел рядом и принялся оттирать лицо от угля. Пахло весной. Тепло обнажило чёрные тропинки, а ледяная корка снега подтаяла и пропитала землю своим соком.
Деревенщины ругались, разыскивая виновника. Кто-то, как мы с Лилёк, сидел в сугробе, радуясь редкому развлечению, кто-то яростно тёрся снегом.
– Идём, – рявкнула Девочка и решительным шагом протопала мимо нас. Лицо её всё ещё было чумазым, а взгляд обещал утопить кого-нибудь в сортире.
Я неохотно потянулся и отправился за ней, Соплежуйка шлёпала по грязи следом. Дикари галдели и делились впечатлениями, размахивая руками, вокруг с хохотом носились чумазые дети.
– Это ты сделал, сын драной собаки? – Девочка остановилась и обернулась на пятках так, что чёрные косички хлестнули меня по лицу.
– Нет. – Я столь же злобно прищурился, глядя ей в глаза.
Сейчас ударит.
Но нет.
Девчонка схватила Лилёк за волосы и накрутила их на кулак.
– Думаешь, не найду на тебя управы?
Шея Лилёк вывернулась, малявка закричала и забилась испуганным воробушком в руках мучительницы. Не думая, я со всей силы толкнул Девочку в плечо, она пошатнулась, но не упала, разжала пальцы, выпуская жертву, и в полуприседе бросилась на меня. Я рухнул под её весом на дорогу, и мы покатились по грязи, пытаясь придушить друг друга. Девчонка, сильная, как зверюга, подогреваемая злостью, не уступала мне, кусалась и пыталась выцарапать глаза. Я вцепился дикарке в косы, оттаскивая её от своего лица.
– Ха-ха, – раздалось над ухом.
Лилёк сидела в луже на тропинке и смеялась, глядя на нас.
– Что ржёшь, дура? – Девочка откатилась от меня и вскочила на ноги, подняв Лилёк за капюшон. – Если ещё раз прикоснёшься ко мне ночью, я отрежу ей пальцы, понял? – И рванулась разгневанной медведицей прочь.
– Это был не я, – крикнул я, еле поспевая за ней. – Если ты такая тупая, что готова во всех бедах обвинять меня, только потому, что я чужак, не буду разубеждать тебя.
При виде нас бабуля уронила шитьё на колени и всплеснула руками. Девочка буркнула что-то на дикарском и, не глядя на меня, с грохотом, достойным обрушившейся лавины сковородок, начала забрасывать дрова в печь. Я устало опустился на подушки рядом с бабулей и заметил, что на её столе лежит моя варежка, та самая, которую вчера украла чёрная лиса.
Я уставился на бабулю. Заметив мой взгляд, она растянула губы в улыбке, румянец заиграл на скулах-вишенках. Я медленно взял варежку, но бабуля не шевельнула и бровью. Я оглядел нору. Но где же она? Здесь даже других комнат нет.
– Что-то потерял?
– Вы одна живёте?
– Конечно.
– И зверей не держите? Например, лис?
Бабуля сделала круглые глаза, а Девочка недобро зыркнула на неё из-под чёлки.
– Здесь живу только я, – бабуля также улыбалась, – Почему спрашиваешь?
Я покачал головой и убрал варежку в карман дохи, думая о том, зачем неходячей бабке прятать лису где-то в доме, но меня отвлекла Лилёк, пробующая одну из подушек.
– Плюнь, Соплежуйка, – окликнул я её, но у мелкой чесались зубы, и она продолжала вгрызаться в ткань.
Бабуля махнула рукой, мол, пусть грызёт, не жалко, и, блаженно прижмурившись, раскурила трубку. Я сфокусировался на сушёной морковке, подвешенной около окошка в потолке: по ней неспешно ползла капля воды, просочившаяся из щели снаружи. Капля текла по верёвочке, устремляясь вниз по кожуре и, падая с морковки, разбивалась о землю. Я размышлял о том, как незаметно подвести разговор к амультаре так, чтобы ни Злая Девочка, ни бабуля не заподозрили лишнего.
– Алекс, о чём задумался? – спросила старушка.
– О еде, конечно, о чём мы вообще спрашиваем?! – Девочка не дала мне ответить и указала бабушке на морковку.
– Ох, она, поди, пересушенная.
– Нет, – вздохнул я, – думаю о том, кто всю деревню углем измазал?
– Хулиган какой-нибудь, – подмигнула мне бабуля.
Девочка наморщила нос:
– А уверен, что не ты?
– Уверен. Может, пришлый кто-то или злые духи? Или враги. Есть у вас недруги?
– Да не переживай, – бабуля зевнула и потянулась, – духов амультара к деревне не пустит. А врагам…заняться, что ли, больше нечем?
– А что она делает, ваша амультара? – услышав заветное слово, я едва не выдал своё волнение.
Не слишком ли странный вопрос? Девочка прищурилась и вздёрнула верхнюю губу, обнажая клыки. Она не торопилась переводить, и я затараторил, чтобы оправдать своё невежество:
– У нас, у вещих, тоже есть такие кристаллы. Они даруют энергию для летучих кораблей.
Чтобы враньё звучало убедительно, я приправил его щепоткой правды, и Девочка, опустив плечи, начала обсуждать с бабушкой мой вопрос.
– Это защита богов, – сказала старушка.
– Эра даёт нам силу взамен на кровь, отданную амультаре, – с гордостью произнесла Девочка, вскочила и сделала знак руками, воздавая уважение божеству.
– Какую силу? Отчего защита?
– Амультара издревле защищает нас от пришельцев с той стороны, – сказала бабуля, понизив голос.
С той стороны… Здесь два варианта: либо имеется в виду мир мёртвых, некие тёмные силы, которых боится деревенское дурачьё. Этими пришельцами может быть любая неизвестная чушь, призраки, дикие звери или просто чужаки… Либо… Ещё одна талая капля скатилась по морковке.
– Да съешь уже эту морковь! – Девочка, следившая за моими размышлениями, бросила в меня сушёнку.
Я схватил её на лету и покрутил в пальцах, пытаясь не потерять след уже готовой созреть идеи. Либо… Пришельцы – это мы. Иномирцы. И амультара – защита от открывающихся просветов в соседние десять миров. Впервые о таком слышу. Наши учёные умы должны были знать об этом, наверняка они и знали, только отчего-то со мной не поделились. Барьер, не допускающий чужаков к поселениям, – возможно ли это? Под силу ли амультаре таких размеров создать подобное? Да, но ей нужна энергия. А ведь над амультарой как раз установлена чаша с кровью.
– Часто вы приносите жертвы богам?
– Отчего такой интерес, Задохлик?
– Просто скажи. Часто?
– По праздникам, – процедила Девочка.
Вернувшись домой, обнаружили, что нашу нору подтопило весенними водами, и отец дикарского семейства вместе с соседом латают щели в потолке и стенах. Я любовался этим зрелищем, перебирая зерно. Вода лилась отовсюду, мгновенно размывая глину, которой они пытались замазать трещины, и их работа становилась столь же бесполезной, как и моя.
В монотонности просеивания зёрен нашлась своя прелесть, появилось время поразмыслить о недавней догадке. Амультара даёт им какую-то «силу» и защищает от неведомого зла. Девочка сказала, по праздникам – значит, регулярно, в одно и то же время, запас энергии пополняется. Предположим, что артефакт создаёт барьер от просветов над деревней, тогда, если выключить амультару, то и барьер падёт, и просвет на Святую Землю откроется прямо отсюда. У меня даже сердце забилось быстрее от этой сумасшедшей надежды. Что, если билет домой всё время лежал у меня под носом? Может ли быть всё так просто?
***
– Ночное зрение: активация, – скомандовал я, когда обитатели норы затихли и погрузились в деревянный сон.
Лишь бы дурёха Лилёк не проснулась и не увязалась следом. Я проверил малявку, спящую у входа. Оцепенела. Значит, девчонка всё-таки местная.
– Тук-тук, – постучал ей по лбу, чтобы удостовериться наверняка.
Она не шелохнулась.
На выходе из преднорья я поскользнулся, проехался по заледеневшей дорожке и едва не разбил колени. Сбоку мелькнула чёрная тень. Я обернулся: никого. Поднялся с земли и, ссутулившись, поспешил в центр деревни.
Лица идолов зловеще подсвечивались снизу красным сиянием амультары, голоса, как назло, пробудились и высунули воздушные носики из недр сознания. Нужно было сосредоточиться.
– Вас нет, – убеждал их я. – Я здесь главный, заткнитесь все.
– Арут…ти..соль.. – отвечали они.
Если я прав, сейчас решится моя судьба. На неверных ногах вошёл в круг божественных братьев, приблизился к амультаре. Сердце хотело сбить мой настрой, отдаваясь бешеным гулом в ушах и смешиваясь с неразборчивым шелестом. Я стянул варежки и попробовал поднять жертвенную чашу из рук близнецов, но она оказалась тяжелее, чем выглядела. Свет камня погас в то же мгновение, как я снял источник энергии.
Не выдержав тяжести чаши, я опустил её на колено.
Ничего не менялось. Не обрушился небесным водопадом неведомый барьер. Не хлынули орды тёмных тварей, прорвавшиеся сквозь защиту. Мир Живы спал.
Вдруг высоко-высоко в небе что-то заискрилось, и золотой просвет растянулся между облаками, я обрадовался: неужели сработало? Но минуты капали в Бездну, а вокруг ничего не менялось. Я застонал от досады – один-единственный просвет. Я вам птица, что ли? В надежде, что просветы откроются где-нибудь поближе к земле, я отчаянно вглядывался в темноту звёздной ночи. Холодное остриё ткнулось мне в шею прямо под ухом.
– Поставь на место, – раздался низкий, пугающе спокойный голос.
Повернув голову, я встретился взглядом с глазами Дэйкири, с испуга, аж вспомнив её имя. Я попытался отклониться, но копьё, которое она сжимала в руках, ещё сильнее упёрлось мне в кожу. Я медленно поднялся и взгромоздил чашу на место.
– Отойди от неё.
Осторожно развернувшись, я сделал шаг в сторону, дикарка замерла, оперевшись на полусогнутую ногу, готовая нанести удар копьём. Похоже, она умела обращаться со своим оружием.
Глава 4. Похороны и роды.
Олежа. Жива. Иордический остров. Пасечноя́рь.
Дверь распахнулась с таким грохотом, будто её выбили ногой. Сразу потянуло сквозняком, и Олежа наморщил нос.
– Дорогой брат, ради богини! Почему ты ещё здесь?! – с порога закричала княжна Яна.
– Прости, Олежа, я не хотел её пропускать, – чуть не плача взвыл Нико́ля, судя по звуку, ворвавшийся в комнату вслед за княжной.
Олежа повернулся на бок в сторону гостей, не собираясь вставать с подушек:
– Потому что ещё зима, Яна. Прикрой дверь, Николя, да не расстраивайся. Что уж с ней поделать?
– Княже, – простонал Николя, – а мне-то внутри остаться или снаружи?
Олежа неопределённо повёл плечом.
Сестра, звонко щёлкая каблуками по полу, мерила шагами комнату.
– Сколько ты ещё планируешь валяться? Весна уже родилась! Кюна издала указ начать медовую догля́дню седмицу назад. И что мы видим?
– Мы ничего не видим, – пробурчал Олежа.
– А почему ты до сих пор не прозрел? – снова возвысила голос Яна.
От криков княжны у Олежи зазвенело в ушах. Ему невыносимо захотелось прикрыть их, но из уважения к старшей сестре пришлось сдержаться.
– У тебя времени в обрез! – Яна шуршала пергаментом. – Ты это видел? Ах да! Ты же у нас слепой! Ну, так я тебе зачитаю!
Олежа подумал: «Не пора ли спрятаться под подушкой?» Сестра нападала на него так, будто он мог как-то повлиять на своё зрение.
– Пасека Хольгрида, Иволги, Темерника, Медовые Улаи, пасека Пафнурия, – тараторила Яна. – Потом у тебя что? Явиться в Беломе́дье, пока Эрула́йн не взойдёт в зенит. Как планируешь всё успеть?
– Ты что, не видишь, что я слепой?! Не могу я в доглядню пойти, – с толикой обиды прогудел Олежа, приподнимаясь на локтях.
– Да мне плевать на твою спячку! Собирай своих чудиков и отправляйся в дорогу!
– Но как я должен идти? С палочкой?
– Да хоть пластом в телеге, но выезжай, я тебя прошу, – тон княжны стих и сменился на умоляющий.
– Пока не вернётся зрение, я никуда отсюда не выйду. – Олежа опять уронил голову на перины.
От его движения пыль, прятавшаяся в подушках, взлетела, и князь, вдохнув её носом, громко чихнул. От этого звука Яна снова взбодрилась.
– Да почему? Почему ты не можешь ехать?!
– Где ты такое видела – доглядню с лежачим князем? Пасечники нас уважать перестанут. – Олежа зевнул.
– А-а-а! Да прекратишь ты когда-нибудь переживать, кто и что о тебе подумает?! – Яна со злостью отшвырнула листок пергамента.
Вопреки её вспышке, тот мягко заскользил по воздуху и опустился на пол.
– Поглоти тебя Бездна, Олежа! Мне плевать как, но ты выполнишь всё в срок! – рявкнула она и выбежала, напоследок саданув дверью о косяк.
– Вот же кипучая женщина, – донёсся тихий голосок Николи.
Похоже, он спрятался куда-то в угол, подальше от бушующей княжны. Олежа вздохнул: его всё ещё окружала пустота, зима в этом году слишком затянулась, и князь, как никто другой, ощущал это на себе.
– Она права. Весна уже в мире Живы, а он… оно всё ещё спит. Почему, Николя? Может, ты мне скажешь?
Николя подсел на подушки.
– Я попробую, Олежа, поглядеть, в чём дело, но ничего не обещаю.
Он замычал что-то невразумительное, побулькал горлом и надолго замолчал. Олежа не знал, оцепенел ли Николя, перешёл ли в мир грёз или просто сидит молча, задумавшись о своём, но не решался спросить. Князю не хотелось показывать, что он не разбирает происходящего перед самым носом.
Они сидели в тишине, и князь изо всех сил прислушивался к дыханию друга.
– Ничего не пойму, Олежа. Может, холодно ещё слишком? А ты не пробовал попросить Анну, чтобы она разбудила зрение? – наконец пробормотал Николя.
Олежа отвернулся в угол, нащупал стенку и уткнулся в неё лбом. Князь уже не первый день обдумывал молитву богине, но как просить её о таком, не представлял, ведь Анна осуждала тот способ, которым Олежа получал своё зрение.
– Нельзя, – грустно сказал он. – Значит, ждём. Всю зиму прождали, ещё несколько дней осилим.
Николя отчего-то не уходил.
– Ты на Яну-то не обижайся, – попросил он. – Не понимает она, каково это… быть не таким, как все.
– А ты у нас будто понимаешь? – сказал Олежа и сердито прибавил: – Нечего меня жалеть! Лучше бы я никогда не знал, каково это – видеть. Тогда и тосковать не о чем было б.
– Я-то, может, и понимаю кое-что, – чуть слышно вздохнул Николя.
Олежа различил, как скрипнула входная дверь и кто-то из холопов прошаркал по полу, в каминной печи затрещала разгоревшаяся береста и по комнате потянулся лёгкий запах занявшихся дров.
– Пролежни ещё не появились, княже? – раздался ворчливый голос, и Олежа тут же признал дядьку Михайло.
– Дядь, ты что не сказал ничего? Я и не узнал тебя.
– Проверял, вдруг ты видишь уже.
– Видел бы, встал.
– Да ты, поди, и не встанешь. Полгода провалялся. Хоть бы на двор вышел, кости размял да топорики покрутил! Подумаешь, что слепой, – руки, чай, не отпали?
– Не пойду я на двор. И не проси даже. Мало я, что ли, по жизни позорюсь?
Дядя Михайло зафыркал. Олежа уткнулся в подушки. Ожидание становилось всё мучительнее. Друзья и родичи, подгонявшие князя, не помогали перенести немощь, а лишь напоминали ему, в какое беспомощное существо он превратился.
– Анна, дай мне терпения выдержать всё это! – как-то ночью взмолился Олежа.
Нельзя ему просить о пробуждении зрения, но хотя бы в такой малости, как терпение, вдруг богиня не откажет?
Разбудив Олежу, ясные лучи просочились сквозь занавески, в них кружились расплывающиеся блики. Только тот, кто знает, что значит терять зрение, может по-настоящему оценить чудеса световых переплетений. Князь проснулся словно в другом мире: ещё слабое, затуманенное зимой и городским шумом, его волшебное зрение вернулось. Сам князь остался слеп, но начал различать свет всем телом и даже больше чем телом, так, точно у него открылись тысячи незримых глаз.
Забарабанили в дверь.
– Олежа! Сегодня! Я видел! В мире грёз!
Олежа с улыбкой открыл Николе дверь, взревел, схватив друга за шиворот, и затряс его в воздухе.
– Я знаю! Знаю! Хвала Анне! Собирай наших! Выезжаем в доглядню!
