Жорж Сименон
Мегрэ в школе

– С восьми часов утра сидит. Он пришел раньше меня. И настаивает на том, чтобы встретиться лично с вами.

Множество людей, особенно сумасшедших и полубезумных, хотели говорить только с директором или Мегрэ, имя которого часто упоминалось в газетах. Они отказывались иметь дело с инспекторами. Некоторые могли прождать целый день и возвратиться на следующее утро. Они с надеждой вставали каждый раз, когда комиссар проходил мимо, а затем покорно садились и снова ждали.

– Пусть войдет.

Комиссар расположился за столом, набил трубку и знаком пригласил вошедшего мужчину сесть напротив. Держа визитную карточку в руке, он спросил:

– Жозеф Гастен. Это вы?

Увидев мужчину вблизи, комиссар понял, что тот, вероятно, не спал всю ночь, поскольку у него были покрасневшие веки, серый цвет лица и чересчур блестевшие глаза. Мужчина скрестил руки, как и в зале ожидания. Пальцы его захрустели.

Вместо ответа он прошептал, тревожно и вместе с тем смиренно взглянув на комиссара:

– Вы уже знаете?

– Что я должен знать?

Казалось, мужчина удивился, смутился и, возможно, лишился последних иллюзий.

– Я полагал, что здесь уже обо всем известно. Я уехал из Сент-Андре вчера вечером. К нам приезжал репортер. Я сел на поезд, отправлявшийся в восемь часов, и сразу же примчался сюда.

– Почему?

Посетитель явно был интеллектуалом. Но казался до того растерянным, что не знал, с чего начать свой рассказ. Мегрэ подавлял его своим видом. Комиссар догадывался, что мужчине хорошо известна его репутация и он, как и многие другие, видит в нем Бога-Отца.

До этой аудиенции учителю все казалось достаточно простым. Теперь же перед ним сидел живой человек, который маленькими затяжками курил трубку и почти равнодушно смотрел на него своими большими глазами.

Соответствовал ли Мегрэ тому образу, который создал себе мужчина? Не начал ли он жалеть, что приехал сюда?

– Они, должно быть, говорят, что я сбежал, –  нервно сказал мужчина, горько улыбаясь. –  Но если бы я был виновен, в чем они убеждены, если бы вознамерился бежать, разве я был бы сейчас здесь?

– Мне трудно ответить на ваш вопрос, поскольку я ничего не знаю, –  пробормотал Мегрэ. –  В чем вас обвиняют?

– В том, что я убил Леони Бирар.

– Кто вас обвиняет?

– Вся деревня, более или менее открыто. Лейтенант жандармерии не осмелился меня арестовать. Он честно сказал, что ему не хватает доказательств, но попросил меня не уезжать далеко…

– Тем не менее вы уехали.

– Да.

– Почему?

Посетитель был слишком взвинчен, чтобы спокойно сидеть. Он резко встал, пробормотав:

– Вы позволите?

Мужчина не знал, куда себя деть, как держаться.

– Иногда я спрашиваю себя: что со мной?

Достав из кармана носовой платок сомнительной чистоты, он вытер им лоб. Вероятно, носовой платок пах поездом, да и по́том тоже.

– Вы завтракали?

– Нет. Я хотел как можно быстрее попасть сюда. Я не хотел, чтобы до этого меня арестовали. Вы понимаете меня?

Но как Мегрэ мог его понять?

– Объясните толком, почему вы решили приехать ко мне.

– Потому что я верю вам. Я знаю, что вы, если захотите, установите правду.

– Когда эта дама… Как ее зовут?..

– Леони Бирар. Это бывшая служащая нашей почты.

– Когда она умерла?

– Ее убили во вторник утром. Позавчера. Чуть позже десяти часов.

– И вас обвинили в преступлении?

– Вы ведь родились в деревне, я читал об этом в одном иллюстрированном журнале… И провели там бо́льшую часть вашей юности. Значит, вы знаете, как обстоят дела в небольшом поселке. В Сент-Андре насчитывается лишь 320 жителей…

– Одну минуточку. Преступление, о котором вы говорите, было совершено в Шаранте?

– Да. Километрах в пятнадцати к северо-западу от Ла-Рошели, недалеко от мыса Эгийон. Вы знаете это место?

– Немного. Но все дело в том, что я служу в криминальной полиции Парижа, и моя юрисдикция не распространяется на Шаранту.

– Я думал об этом.

– В таком случае…

Мужчина надел свой лучший костюм, который помялся в дороге. Воротник рубашки был потертым. Он стоял посреди кабинета, опустив голову, разглядывая ковер.

– Разумеется… –  вздохнул он.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я ошибся. Теперь уж я и не знаю. Мне это казалось таким естественным.

– Что именно?

– Приехать сюда, чтобы вы взяли меня под свое покровительство.

– Под свое покровительство? – повторил удивленный Мегрэ.

Гастен стоял перед комиссаром с видом человека, который спрашивает себя: «Что происходит? Где я нахожусь?»

– Там, если меня даже не арестуют, они сыграют со мной злую шутку.

– Они вас не любят.

– Нет, не любят.

– Почему?

– Во-первых, потому что я учитель и еще секретарь мэрии.

– Ничего не понимаю.

– Вы давно уехали из деревни. У них есть деньги. Они либо фермеры, либо разводят устриц и мидий. Вы знаете, что такое садки?

– Плантации устриц и мидий, устроенные вдоль берега?

– Да. Мы живем в краю мидий и устриц. У всех есть хотя бы небольшой участок. Это очень прибыльное дело. Они богаты. Почти у всех есть машина или грузовичок. И знаете, сколько из них платят подоходный налог?

– Полагаю, немногие.

– Никто! В нашей деревне платят налоги только доктор и я. Разумеется, меня они считают бездельником… Они воображают, будто это они меня содержат. Когда я возмущаюсь, что дети пропускают уроки, они отвечают, чтобы я не вмешивался не в свои дела. Когда я потребовал, чтобы ученики здоровались со мной на улице, они заявили, что я вообразил себя префектом…

– Расскажите мне о деле Леони Бирар.

– Вы действительно этого хотите?

Взгляд мужчины, в котором возродилась надежда, вновь обрел твердость. Гастен решил сесть и заставил себя говорить не спеша. Однако от сильных эмоций его голос дрожал.

– Прежде всего вам необходимо знать расположение деревни. Это трудно объяснить… Как и почти везде, школа находится позади мэрии. Там я и живу, по другую сторону двора. У меня есть небольшой огород. Позавчера, во вторник, примерно в такое же время, стоял настоящий весенний день. Был квадратурный прилив…

– Это важно?

– При квадратурных приливах, то есть при приливах со слабой амплитудой, никто не собирает мидий и устриц. Понимаете?

– Да.

– За школьным двором простираются сады, куда выходят задние фасады нескольких домов, в том числе задний фасад дома Леони Бирар.

– Сколько лет было этой женщине?

– Шестьдесят шесть. Как секретарь мэрии я знаю возраст всех жителей деревни.

– Конечно, конечно.

– Восемь лет назад она вышла на пенсию по болезни. Она перестала выходить из дома, передвигается, опираясь на палочку. Она злая женщина.

– И в чем это проявляется?

– Она ненавидит весь мир.

– Почему?

– Не знаю… Она никогда не была замужем. У нее есть племянница, которая очень долго жила с ней, а потом вышла замуж за Жюльена, жестянщика, который в то же время занимает должность полевого сторожа…

В другой день подобные истории, возможно, навеяли бы на Мегрэ скуку. Но в то утро, когда солнце ярким светом через окно заливало комнату и приносило с собой весеннее тепло, когда трубка приобрела какой-то новый вкус, комиссар слушал посетителя с улыбкой на губах. Звучавшие слова напоминали ему другую деревню, где тоже разыгрывались драмы, в которых принимали участие работница почты, школьный учитель и полевой сторож.

– Женщины больше не виделись, поскольку Леони не хотела, чтобы племянница выходила замуж. Она не хочет видеть и доктора Бреселя, поскольку обвиняет его в том, что тот пытался ее отравить своими лекарствами…

– Он действительно пытался ее отравить?

– Разумеется нет! Я просто хочу, чтобы вы поняли, какая это женщина… Вернее, была… Когда она работала начальницей почтового отделения, она прослушивала все телефонные разговоры, читала почтовые открытки. Таким образом, она знала секреты всех и каждого. Ей было нетрудно настраивать людей друг против друга. Большинство ссор между родными или соседями происходили именно по ее вине.

– Итак, ее не любили.

– Конечно нет.

– В таком случае…

Казалось, Мегрэ говорил, что все становится простым, что с того момента, когда женщина, которую все ненавидели, умерла, каждый должен был бы радоваться.