Жаскыран Мархатович Исин
Признание в любви спустя полвека. Лирическая повесть из девяти новелл
Глава V
I
Слепой художник
Ты зрачок моих глаз,
Драгоценный алмаз!
Я ослеп от любви,
Мое зренье верни!
(Абай Кунанбаев, Көзімнің қарасы,
вольный перевод с казахского)
Поскольку любовь его была тайной, она не могла быть ни безответной, ни безнадежной, а уж тем более взаимной. Поделиться своей тайной ему было не то, чтобы не с кем, а скорее незачем, потому что ему не хотелось признать свою слабость, не хотелось прослыть неудачником. У него оставалась только одна возможность хоть как-то выражать свои чувства – рисовать. Это был последний бастион защиты его храма любви, где он ваял своего кумира и возводил ему пьедестал.
Он неплохо рисовал с малых лет. Он не рисовал с натуры, все что он изображал диктовалось его воображением. Больше всего он любил рисовать людей. Даже читая сказки, он больше рисовал не сказочных животных, а людей – героев этих сказок. Став постарше, пристрастился рисовать литературных героев Джека Лондона, затем – мужские фигуры, как правило, военных, особенно моряков.
Рисовал он только простым карандашом. Для этого он всегда уединялся и рисунков никому не показывал: закончит рисунок, посидит с ним, поразмышляет о нем как о живом человеке, а потом порвет и выбросит. Наверное, рисунки не получались живыми. Стал рисовать отдельные части тела, прямо как в анатомическом альбоме. Потом снова рисовал мужские фигуры, но уже оголенные, чтобы все части тела прорисовать (разумеется, кроме одной). Хотел добиться натуральности и динамики. Если этого не получалось, одевал их в разные одежды.
А вот лица оставались нетронутыми, и он старался их оживить. И в этом он преуспел. Лица, и вправду, оживали, особенно если они были в профиль. Рисование мужских профилей стало забавой, он мог рисовать их не глядя, а потом уже оживлять.
Забава была в том, что он не знал какой профиль выйдет из-под его руки. А потом уже придавал ему характер. На уроках, от скуки, изрисовывал профилями поля школьных тетрадей и учебников, за что постоянно учителя ему выговаривали и даже снижали оценки.
Ему нравилось выражать свои впечатления и пристрастия с помощью карандаша и листа бумаги. Посмотрел хорошее кино – пришел домой и ну рисовать полюбившихся героев. Даже специально покупал фотокарточки знаменитых артистов, чтобы убедиться удалось ли ему добиться сходства. Стал серьезно заниматься спортом – пошли серии рисунков атлетов из разных видов спорта (любимые– конечно, единоборства).
И вот он окунулся в волны первой любви. Они приподнимали и опускали его, накрывая кипучей белой пеной. Ослепляли россыпями радужных капелек, которые разлетались от поднятых его размашистыми гребками брызг воды.
И с каждым глотком воздуха после новой волны он ощущал как все его существо наполнялось ярким светом и восторгом. Но это ликование души рвалось наружу, искало выхода во вне и все же прорывалось через препоны. Оно выливалось потоками изображений девушки на бумаге, которые возникали не из банального любопытства и не через замочную скважину, как бы подглядывая. Это были образы его любви. То, как он ее рисовал, не назовешь портретами, это были скорее карандашные зарисовки. Но их были – «тьмы и тьмы».
Самое необычное было в том, что рисовал он ее со спины. При этом, особенно вырисовывал ее волосы, в разных вариантах, в зависимости как менялись ее прически. Ее короткие прически нравились ему больше всего, потому что можно было нарисовать ее шею, беспорядок вьющихся прядей волос, которые на концах кудрявились.
Если ее волосы были подлиннее, тогда он рисовал пышные волнистые локоны, как-бы нахлестывающиеся друг на друга. Но самым трудным, зато и самым приятным рисованием было, когда ее волосы ниспадали до плеч и как-то так были расчесаны, что превращались в пушистый шар: он состоял из тесных рядов тысяч длинных и тонких, растянутых мягких спиралек. Возникало ощущение чего-то воздушного и легкого. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не запустить туда руки!
Рисунки различались и тем, во что она была одета: школьная форма с фартуком или без, платье или джемпер, блузка или безрукавка, водолазка или свитер, кофта или что-то еще. На одной из самых поздних зарисовок она была в темно-голубой водолазке. Это был его самый любимый и единственный цветной рисунок «девушки в голубом».
Под складками одежды он угадывал плавные изгибы ее спины, освобождал ее от покровов ткани и карандаш, зажатый в его пальцах, возбужденно выводил плавную линию шеи, стремительно взлетающую из мягких суставных бугорков, плавно перетекающих в тонкие линии плеч.
Легкими штрихами обозначались рельефные края изящных лопаток и гибкая линия позвоночника, которая затенялась внизу поясничной впадинкой. Тут энергия карандаша будто угасала, и он лишь контурно обводил резкий переход нежной талии в легкую округлость бедер.
Он был увлечен этими занятием и с каждым разом его наброски становились точнее и выразительнее. Они уже начинали терять связь со своим прототипом, становились абстрактными образами. Теперь, его привычная забава с мужскими профилями сменилась на механическое изображение женской спины.
Но это не означало, что он достиг эмоционального предела, просто со спины он не мог писать ее лицо. Именно писать, потому что лицо ее невозможно было нарисовать, его надо было ПИСАТЬ.
Он делал наброски с разным поворотом головы при взгляде со спины. Но максимум чего можно было так добиться – лица, повернутого почти в профиль, когда глазное яблоко и губы становятся видны, а линия шеи сливается с линией подбородка в одну линию.
Это его не устраивало. Тогда он начинал рисовать с обратной стороны наброска и выходило лицо в анфас на три четверти. Все стало получаться. Дальше-больше. Наброски приобретали подобие оригинала. Он точно уловил овал ее лица, и твердость выдающихся скул, и легкий вызов подбородка, и разлет бровей, и даже милый носик он изображал в анфас.
Долго не удавалась ее открытая улыбка с брильянтами зубов. В конец отчаявшись, вымарывая лист, он увидел как, непроизвольно, из под руки явились дивные изгибы ее пухлых губ в какой-то, полуулыбке или в полу ухмылке мягкой, от которой в левой щеке складывалась добрая и нежная впадинка.
На этом живопись кончалась, и наступала нудная рутина вычерчивания ее мистических глазниц. Да именно глазниц, а не ее живых, лучистых глаз. Была какая-то схожесть, но не больше. Не хватало живости во взгляде. Не было в этих глазницах ее света, не было ее тепла, не было зноя и влаги ее глаз, не было ее тайн и печалей – не было мистики души!
Похоже, что мистика глаз так поранила его, что даже через сорок с лишним лет, привела его на самое южное побережье далекой Португалии, в место под названием Olhos de Aqua, где он и встречает свою старость. И это был не случайный выбор, похоже это был указующий перст судьбы.
Дело в том, что подстрочный перевод этого названия с португальского на русский язык звучит как «Глаза воды», а смысловое значение можно перевести как «Глаза океана». Толкуется оно местными жителями по-разному. Одни говорят о двух близко расположенных глубоких источниках пресной воды на побережье океана. Но ему больше нравится красивая рыбацкая легенда о том, что океан выбросил на этот берег шхуну и в благодарность океану за свое спасение люди основали здесь рыбацкий поселок с таким названием.
Наш лирический герой связал эту легенду с известной песней Абая «Көзімнің қарасы» (Ты зрачок моих глаз), где молодой джигит признается девушке в любви и уверяет, что без нее весь белый свет ему не мил, что без нее он станет слепым, как глаза без зрачков. Как тут не поверить в магическую силу женских глаз!
Глава VI
I
Цинизм как выкидыш любви
…Но где же сердце,
Что полюбит меня.
Живу без ласки,
Боль свою затая,
Всегда быть в маске
Судьба моя.
(О. Клейнер, «Мистера Икс»)
Но вернемся к восьмикласснику, с головой погрузившемуся в сладкую тяжесть любовных страданий и переживаний. Ведь платоническая любовь может быть и не взаимной, и безответной. Даже без взаимности, она принесла ему массу положительных эмоций. Весь этот год прошел под знаком описанных выше, его творческих экзерсисов и духовных откровений, которые могли положить начало самым сильным и крепким его чувствам.
Что же помешало реализоваться его платоническому либидо? Любовь, поселившаяся в его душе, не подпитывалась извне свежими впечатлениями и эмоциями, поскольку не было общенья с НЕЙ. В его кумирне уже настаивался отвар цинизма, как порождения любви, которое, вначале как бы охраняя ее, в конце концов, становится противоядием любви. Страдальцы, испившие такого зелья, принуждены перековать свои щиты в острые и опасные мечи. Так и случилось с ним.
Поздней осенью, ватага одноклассниц и одноклассников, в числе которых был и он с дружком, прогуливалась весело и шумно обсуждала толи какое-то событие, толи кино, что суть неважно. Те двое, шли чуть в стороне, всем своим видом, выказывая скуку и высокомерное безразличие к горячим возгласам других. Так они скрывали свою неловкость и застенчивость, и обидную досаду, что не в состоянии открыто высказывать свои мысли.
Так, ведя между собой свой разговор, они заметили издалека идущую навстречу группу местных пацанов, двоих из них узнали. Это были их ровесники из соседней школы, кажется, братья, по фамилии, с украинским окончанием на «ко». Они уже имели с ними дело и знали истинную цену этим задирам, после проверки «на слабо».
Ехидно ухмыляясь, они быстро сговорились убежать и спрятавшись дождаться, когда возникнет предполагаемый конфликт, а в самый его разгар, вернуться и расставить все на свои места. Предвкушая последующее признание их геройства со стороны одноклассниц, они оба, как говорится, «дали деру». Скрывшись за ближайшим углом, с замиранием сердца, они наблюдали как будут разворачиваться события. Но их коварный план провалился: «кировские девочки» приветливо поговорили с местными, и вся ватага двинулась дальше.
А эти двое, открывши рты, переглянулись и, молча, поняли друг друга, что возвращаться к одноклассникам им уже не в жилу. Расстроенные поплелись назад и тихо разошлись по домам.
На следующий день их ожидали косые взгляды одноклассниц и недоуменные вопросы пацанов. В ответ он не проронил ни слова, ханжески кривя усмешкой рот, а друг отшучивался и даже покровительственно нахваливал ребят за смелость. Все это было бы смешно, но был осадок неприятный, намешанный на лжи и зависти, на мелкой подлости и злости. Вскоре для него произошла и еще одна примерка циничной маски.
В душе его еще пылал трепетный огонь любви, а сердце разрывалось, не находя оправдания той грязной шутке, свидетелем которой стала ОНА. И он решился все ей рассказать и повиниться в свой день рождения.
У него в семье, обычно, дни рождения отмечались по-домашнему, в кругу родни и близких. Но в этот раз отец попал в больницу, на обследование по глаукоме. у него стало резко ухудшаться зрение. И все же мама согласилась устроить застолье в честь его пятнадцатилетия, с удивлением услышав, что будут и девочки.
Все складывалось как нельзя лучше, он позвал своих ближайших друзей и с их же помощью пригласил «кировских» девчонок и, разумеется, ее. Мама хлопотала, готовясь к встрече его гостей. Он волновался, не зная, как вступить с ней в разговор, как вымолить прощенья и подбирал слова для объясненья своих чувств.
Утром, в тот самый день, мама приехала из больницы вся в слезах и объявила детям, что отец ослеп на оба глаза, что, по словам врачей, у отца развернутая стадия глаукомы и вернуть зрение уже никак нельзя. Можно только замедлить необратимую потерю зрения в левом глазу, в котором зрительный нерв еще не окончательно атрофировался. При таком лечении в некоторых, к сожалению, очень редких случаях внутриглазное давление становится нормальным, а состояние зрительного нерва не ухудшается. Но в нашем случае, лечение сможет сохранить отцу способность одного глаза различать лишь свет и тень, и то не больше 2-3 лет. В 50 лет, отца ожидала полная слепота…
Какое тут празднество! Мама сказала, чтобы он позвонил друзьям и перенес свое приглашение на какой ни будь другой день. У ней случился гипертонический криз. Пришли родственники, вызвали скорую, маме что-то вкололи, и она уснула. Наступил вечер, они с братом остались вдвоем. Он попросил не включать нигде свет и не отзываться на звонки.
Он никого не хотел видеть, ни с кем разговаривать, в нем будто что-то хрустнуло и обессиленный он свалился на свою кровать. Он представлял каково жить в полной темноте, какая мука лишиться дневного света, какая горькая участь постигла его отца, как помочь ему пересилить эту беду. И все его любовные страданья казались просто чепухой и бредом.
Его горестные думы прервали стуки по стеклу и шум гостей за окном. Он свернулся калачом, как будто прячась и, смотря в зашторенное окно, с тяжелым сердцем дождался пока все не утихло, и мирно уснул. Два дня он не появлялся в школе. Сказался больным. И вправду ему было больно за отца и слезы мамы, за братьев, вдруг ставших еще ближе, за малодушие свое и стыд перед одноклассниками, за злобу на жестокость мира, за ненависть к чему-то, что он понять никак не может.
Ему пришла на память шутка одноклассника, когда тот при разборе характера Татьяны Лариной на уроке литературы, выпалил: «Она не знала, что мир жесток, а люди – аферисты». Это анекдотическое высказывание как-то его успокоило, и он с легкостью надел маску презрительного циника и пошел на уроки, как ни в чем не бывало. Так он настроился на такое вызывающее поведение, чтобы отсечь саму возможность вопросов и обсуждений на тему дня рождения.
К счастью, никто не досаждал его расспросами, как будто ожидая, что он сам все объяснит. Но маску он сорвал и поделился своей горестью только с двумя ближайшими друзьями. С теми, кто, прошедшим летом, как бы в ответ на мушкетерский вызов «кировских девчат», вступили в свой союз, братство мамлюков.
Это тогда они нашли возле школьной теплицы обрезки стекол, до крови надрезали себе левые ладони, соединили раны и побратались, клянясь в верности друг другу.
Затем, в медпункте перевязали ладони, и решили назвать свое побратимство «Белая повязка». Всю первую четверть приносили в школу бинты, а на переменках вызывающе дефилировали с забинтованными кулаками в поисках приключений, нарываясь на драки и всякие пацанские разборки. Они считали, что так проверяется крепость мужской дружбы. Стали покровительствовать обиженным и тем, кто к ним тянулся, промышлять сбором дани у непокорных, по-своему, стараясь завоевать «авторитет по школе».
Но «недолго музыка играла…», про их деяния прознали учителя, вызвали родителей и всыпали по первое число. Правда это не ослабило их дружбы, а скорее укрепило ее. Их побратимство стало просто трансформироваться и мимикрировать, все больше отдаляясь от его первоначальной романтики и благородных помыслов.
Их объединяло вольнолюбие, реакция протеста – бунта против посягательства взрослых на их личное пространство, индивидуализм и схожие темпераменты, в которых сочеталась внешняя эмоциональная невозмутимость флегматика и живость внутренних порывов сангвиника.
На этой почве они, сначала молча, но демонстративно игнорировали устоявшиеся нормы школьной жизни и всяческие проявления формального коллективизма, затем стали вступать в открытые конфликты с учителями. В ответ возмущенная «школьная общественность» подвергала их остракизму, их даже в комсомол не приняли. Хотя для них это и не было трагедией, но почва для их противостояния социуму уже была готова.
Дальше-больше, возвышая свою «автономию», они все пренебрежительнее относились к окружению и стали самоутверждаться «за счет других» – унижая, критикуя и осуждая их, постоянно выискивая недостатки у окружающих. Но, как известно, изгои выживают, находя себе подобных и вербуя сторонников. И стали, они исподволь, искать такую поддержку на стороне, по принципу «Короля делает свита». Так, где хулой, где силой, где лицемерием, где лестью, где обманом, каждый из них собирал свой круг «пешек», и обзаводился «королевской свитой».
Их поведение стало школьной притчей во языцех, резко упала успеваемость, и многие учителя, предвкушая избавление от этой смутной троицы, уже пророчили им переход в ПТУ, после окончания 8 класса. Но дух противоречия юнцов восстал и в пику этим ожиданиям, они собрались, подтянули итоги последней четверти и сдали все экзамены на «хорошо». Так, «назло врагам», они и перешли в 9-й класс. Вот это и было самоутверждением за счет и над самим собой. Они не возвысились над кем-то, но они смогли подняться сами над собой!
В то лето наш герой взялся не только за ум, но и за свою спортивную форму. Он успешно выступил на двух юношеских клубных соревнованиях союзного уровня, вошел в состав юношеской сборной республики и активно готовился к выступлениям на «взрослом ковре». Он как-то чувствовал, такое самоутверждение в честном поединке с равным приносит превосходство над самим собой и дает право быть довольным, быть уверенным в себе, в своих силах и способностях.
