Jacob Davidovsky
Ленин. 1917-04
– Ишь, раскудахтались, – уверенно заявил он, – Где-то то тут курятник поблизости.
Курятник они увидели, когда след заставил обогнуть домик. По небольшому огороженному пространству, квохча, ходили куры, суетливо склёвывая что-то с земли. Два петуха – один постарше, другой помоложе важно вышагивали, напоминая жандармов, следящих за порядком.
– Это титулярного советника, – пояснил Алексей, – Любил Аполлинарий Кузьмич жареную курочку. Кормить и поить их – этим Лукерья занималась. Филиппыч рассказывал. Эх, что же с ними теперь станется?
– Разберёмся, – усмехнулся Петро, – Посмотрите лучше, здесь уже только два следа, оба какие-то закруглённые. А, вспомнил, это следы от валенок. Одни размером поменьше – лукерьины, наверное. А другие – побольше. Чьи бы это?
– Филиппыча, – уверенно заявил Кравцов, – Он тоже вечно в валенках ходит.
– Ага. Смотрите, оба следа ведут к курятнику, обратно нет ни одного. Ну-ка пошли, посмотрим, откуда они ведут, – Петро уже полностью взял нити расследования в свои руки, и Маркин добровольно самоустранился, видя, что розыск в надёжных руках.
У угла следы разделились. Маленький, оказывается, вёл от входной двери домика, побольше – от сторожки. Петро остановился. Остановились и остальные, выжидательно глядя на него.
– Мне всё ясно, – заявил Петро, – Смотрите. След волочения – он не от мешка. Это волочили труп Лукерьи. Поэтому мы и не видим её обратных следов. Из дома она вышла и пошла к курятнику. Тут её и убили – обратно уже не возвращалась.
Убил мужчина – следы большие, нога не женская – в валенках – следы закруглённые. Потом он, желая скрыть труп, поволок её в кусты за сторожкой. Его обратных следов не видно потому, что след волочения трупа их заровнял … да и передвигался он спиной вперёд, волоча труп.
К кустам за сторожкой, где Алексей этот труп обнаружил, кроме следа волочения, ведут ещё много следов матросских ботинок, причём носок на них отпечатался сильнее пятки, что означает, что вы бежали.
– Так и было, – подтвердил веснушчатый матрос, – мы как крики услыхали, рванули как заяц от орла – как писал злодейски убитый царским режимом товарищ Лермонтов.
– Да погоди ты, – досадливо поморщился Маркин, – дай Петру закончить … интересно же … Петро … ты Нат Пинкертон … какой-то.
Петро покраснел. Похвала немногословного матроса была приятна.
– Есть ещё два следа солдатских сапог, – продолжил он, – большой след … и очень большой. Я смотрел – когда мы шли от кустов. Оба вели к кустам. Очень большой след – мой, посмотрите на мои сапожищи, а просто большой – Алексея. Он не соврал, обратного следа нет. И вправду вышел с утра по нужде, пошёл в кусты, увидел труп и сразу закричал. Тут же прибежали вы, братва. Похоже, Филиппыч убил, больше некому.
– Погоди, – вдруг встрепенулся Маркин, – Лукерья же с Филиппычем … тут живут … ну, Лукерья жила … понятно, в общем. … Тут же вся земля … должна быть их валенками … истоптана … Где?
– Я думал об этом, – терпеливо пояснил Петро, – Помнишь, вчера какой ветрище был? На пыли все следы и заровняло. А в ночь ветер улёгся. Все следы, что мы видели, были оставлены под утро или утром.
Так. Теперь пошли к сторожке. Хочу с Филиппычем поговорить. Только уговор – всем помалкивать и поддакивать. Говорить буду я один. Ты, Алексей, позовёшь его, как к сторожке подойдём. Нас-то он не знает.
Они подошли к сторожке.
– Филиппыч, – закричал Алексей, – ты что там, спишь? Выдь-ка на минутку, тут с тобой потолковать хотят.
– Не сплю я уже, не сплю, – раздался в ответ высокий тенорок, – Щас выйду. Отчего ж не потолковать?
В дверях появился невысокий мужичок, выглядевший именно как хрестоматийный портрет сторожа. На лице росла редкая бородёнка, одет он был в домотканые рубаху и портки, поверх рубахи по причине холодной апрельской погоды находилась овчиная безрукавка шерстью внутрь. На ногах, как и ожидалось, были старенькие валенки, а голову венчал косовато сидящий треух. Наиболее живописной деталью являлся окровавленый нож в правой руке. Петро с удивлением уставился на него.
– Слышь, Филиппыч, – поинтересовался он, – а ты всегда гостей с ножом встречаешь? Ты глянь, нож-то в крови весь.
– А гости, слышь, разные бывают, – задиристо ответил Филиппыч, но, видимо, уразумев, что находится в явном меньшинстве, продолжил уже более мирно, – да я, слышь, курочку разделывал, как Лёха меня покликал. Вот и вышел с ножом.
– И что, – не унимался Петро, – Аполлинарий Кузьмич своих курочек резать и жрать позволяет?
– А где он, этот Аполлинарий Кузьмич, – снова встопорщился тот, – умотал куда-то, а ты тут карауль, за порядком следи, а жрать – так ищи сам, что хошь. Пущай сам Аполлинарий Кузьмич с меня и спрашивает.
– И что, Лукерья тебе курочек разрешает резать? Лёха вон сказал, что она за ними приглядывать приставлена.
– А что Лукерья? Нету ж её!
– Это как это нету? Уехала, что ль куда?
– Так мёртвая ж, – сорвался Филиппыч – и закрыл рот. Но было поздно. Все смотрели на него.
Без доброжелательности.
– И откуда же ты знаешь, – в голосе Петра слышалась насмешка, – что Лукерья мертва? Вроде из сторожки не выходил.
Филиппыч опустил голову, потом снова поднял и заговорил, глядя в пространство:
– Ну да, признаю. Мой грех. Мы, слышь ты, с Лёхой вчерась добре употребили. Просыпаюсь сегодня ни свет, ни заря – во рту как кошки нагадили, башка раскалывается, холодной водички хочется – прямо не могу. Ну, водички-то напился из ведра, хотел уже похмелиться, да подумал – надо с Лёхой вместе, а то не по-христиански как-то. А закуску мы всю вчера-то и уговорили, хлеба чуть тока осталось.
Ну я и подумал, Лукерья ещё спит, наверное – пойду, курочку украду, приготовлю. А там и Лёха проснётся – вот и похмелимся, и славно. Пошёл к курятнику и нож прихватил. Живую-то курочку если нести, она кричать станет, крыльями хлопать, вырываться. Лукерью разбудит – к бабке не ходи. Ну, я прямо там одну словил, горло сразу перерезал, держу её в левой руке, а нож в правой.
Вышел, курятник закрыл, поворачиваюсь – а тут Лукерья из-за угла вылетает и как набросилась! Крестит меня почём зря – и главное, слышь, всё норовит курочку выхватить. А у меня и так голова со вчерашнего чугунная. Я курочку-то в левой руке держу, а правой от неё отмахиваюсь.
Доотмахивался – аккурат ей в грудь ножом угодил. Да не жалко – вздорная бабёнка была, одно беспокойство. И курочки нам с Лёхой только на двоих еле хватит.
Вернулся в сторожку, и тут чё-та устал от всего энтого. Положил курицу в плошку пока, да и лёг досыпать.
Просыпаюсь – Лёхи в сторожке нету уже. Потом слышу – он с кем-то на улице болтает. Ну, думаю, пусть себе болтает, а я пока курочку разделаю. Кстати, вы, дорогие гости, рты на нашу курочку не разевайте. Ну всё, прощевайте, в дом не зову, извиняйте. Пошли, Лёха.
Выслушав эту тираду, слушатели потрясённо молчали.
– Филиппыч, – неуверенно начал Лёха, – ты ж человека из-за паршивой курицы порешил. Извини, но тебе сейчас с этими людьми надо в Петросовет. Там решат, что с тобой делать.
Филиппыч обернулся. На лице его было написано бешенство.
– Вот так ты с земляками!? – заверещал он, – Я-то к тебе со всей душой! Ночевать оставил, курочку с утра готовлю, не похмелялся сам – тебя ждал! Ну, сейчас ты у меня увидишь, что такое земляк!
И кинулся к Лёхе с явным намерением прикончить и его. У Маркина действия были отработаны на уровне рефлексов. Левая рука Николая тут же блокировала правую руку Филиппыча с ножом, а кулак правой с хрустом врезался тому в подбородок. Филиппыч рухнул, по телу прошла судорога, и он замер.
Маркин наклонился и пощупал шею.
– Готов, – констатировал он без особого сожаления, – опять не рассчитал.
Остальные молчали, видимо, приходя в себя.
Маркин выпрямился.
– Так … Митроха, Павел … вы самые быстрые … бегом в Петросовет … нужна телега … или что там … трупы отвезти … мы тут обождём.
Митроха с Павлом послушно сорвались с места и исчезли. Николай повернулся к Петру
– Ну ты голова … как душегубство размотал … а как Филиппыча … разговорил … он же не заметил … как сам признался. … Слушай … давай ходить с нами … ты ж сегодня Лёху спас … если б не ты … мы б его арестовали. … Давай … ты нам самый нужный человек.
Петро задумался.
– Придётся, видать, – ответил он, – Только у меня условие. Ты впредь рассчитывай, пожалуйста. А то у нас вместо арестованного пока труп получился. И как я понял, не впервой. Мы ж их арестовывать должны, а ты сразу казнишь.
Маркин отрицательно помотал головой.
– Не … я их не казнил … они погибли … при сопротивлении … при аресте … Если б тот … здоровый … что к девке приставал … давеча … меня за лицо … схватить не пытался … жил бы … . И Филиппыч … он же с ножом кинулся … вот и погиб. … Пойми, Петро … я вторую щёку … не подставляю.
Николай помолчал.
– А ты … не перестаю … удивляться … ничего не видел … а за час убийство … размотал. … Ты где … так насобачился … следы читать … это – от сапог … это – от ботинок … а это – от валенок. … У меня аж … челюсть отвисла … Да, погоди … а кровь-то … у Алексея на штыке … откуда?
– Ничего особенного, – рассеянно ответил Петро, – я на фронте с пластунами подружился. Они не мне чета – на твёрдой земле любые следы читают. А тут в пыли … да и следы отчётливые.
А кровь … прав ты всё-таки был, когда Филиппыча насмерть. Он-то всё кричал – мол, земляк, я к тебе со всей душой. А сам, гад, штык Алексея куриной кровью вымазал. Неоткуда больше свежей крови на штыке взяться. Хотел Алексея как душегуба подставить. Подлейший был человечишка.
Алексея, сидевшего рядом, передёрнуло.
Маркин только кивнул.
– То-то мне так врезать … ему хотелось … чувствовал подлую натуру … я ведь нарочно … со всей дури бил … убить хотел … убил.
Петро вдруг встрепенулся.
– Как за час размотал? Который вообще час уже? Чёрт, меня в казарме ждут, а я здесь. Что будет?
– Нормально будет. … Мы с тобой пойдём … Всё расскажем … Серёга … ты не такой быстрый … но всё равно … беги в казармы … какие у тебя … батальон и рота?
– Второй батальон, первая рота.
– Вот … Павловский полк … второй батальон … первая рота … скажешь … Пётр Мартынов жив-здоров … задерживается … душегубство расследовал … с представителями Петросовета … должен поговорить … давай, беги, Серёга.
Исчез и Серёга.
Раз ты согласен … буду в Петросовете … один чёрт просить … тебя к себе.
Петро обречённо вздохнул и расслабился.
