Ivolga (Анастасия Каляндра)
Сказка вечернего сверчка
– Н-ет, ну, всё правильно… Тут, ещё, дело всё в том, что я понимаю, что, по принятому – нужно писать по другому… И, может быть, более качественно будет смотреться, если я буду писать именно так… Но я не могу – я пишу по своему… Особенно, так… Не всё могут все понять… – улыбнулся писатель на скамейке.
– Н-но, это и хорошо… Это ничего… Сомневаться нужно. Это очень полезно – когда человек сомневается в себе, он работает над собой… Главное, что бы, только, это сомнение не доросло до такого, которое заставит его остановиться – нет, это уже слишком. Но Вы молодец – и этот мой тест, старого вредного мухомора, прошли, ха-ха-хх-х!.. Сомневаетесь – в этом и заключена хорошая человеческая скромность… А то, ещё станете, как эти, которые… Как там, по Вашему – столбики внутри себя настраивают?!. Хэ-хэ-ххх… – они оба посмеялись, – Не на-адо таким ста-но-виться… Даже если вокруг Вас и люди более низкого уровня, нужно, всё равно, держать планку, и быть достойным и самого высшего уровня, какой только возможен. Ну, хотя бы, стараться. Но и тянуть до скончания веков, тоже не нужно. А то Вы, вечно, как повадитесь доводить до совершенства, так и Вас во всю жизнь не дождёшься!.. Да и – что я Вам скажу, Вы боитесь дать кому-то читать, пока не закончили – ведь тогда он не увидит всю Вашу, законченную мысль?.. но если мысль хороша, как и человек, то и не обязательно, что бы её путь был завершён – вот, я, сейчас, сижу и смотрю на Вас… и мне хорошо, что такой человек в мире есть. Но мне не надо, при этом, что бы Вы были уже умершим, а значит – дожившим здесь свою жизнь… завершившим до конца, а ведь, я и не знаю ещё – как там Вы, собственно, остальное доживете?.. Это Вы боитесь, я понимаю… Вас, наверное, много раз в жиз-ни не понимали, не дослушав до конца. А Вы, всё винили себя, что не смогли всё быстро и внят-но объяснить вовремя?.. И, вот, теперь – хотите, уже, всё – сразу… Хэ-хэх. Что бы вся мысль, от начала, до конца, была уже, вся на бумаге?.. Чтоб, если что – виноват читатель – если даже не дочитал, и вообще, хоть, ничего не прочитал – но виноват он, а не я?.. Я то, кж, всё написал. Жо конца. Я уже ста-аа-арый хрыч!.. Хэ-хэ, мно-огое пони-маю!.. Ну, да, ладно – если боитесь… Но, я обещаю Вам, что буду читать, если, конечно, дадите, и относиться к Вашему тексту, как к движению и голосу души, а не как к литературной выкройке. Обещаю…
– Д-да, я, как бы… Просто… Ну… Ещё опасаюсь, как бы Вас за это не… задержали сейчас. Ещё увидят – место, ведь, людное…
– Н-ну, это ничего… – дедушка, слегка прирастянул горловину свитера и закашлял, – кх-ххм… Я Вас… Прошу, молодой человек, прошу… Нет времени у меня, уже, кажется, на то, что бы убеждать Вас разными способами… окольными. У меня уже не так мно-го вре-мени, что бы ждать. И, кто знает – встретимся мы с Вами когда-нибудь ещё раз, или… Я прошу Вас, дайте почитать, сейчас… Н-ет, н-ет, пожалуйста, не объясняйте ничего про Ваши причины – про… Стиль, про хорошо, плохо, про вре-мя… П-рро то, что Вы боитесь… Не суть!.. Мне, просто, хочется прочитать, хоть что-то, как бы оно не было написано – что-то, что написано о прежне-м-м мире… Рукой из прежнего мира. И сказано сердцем из того мира – уж если Вы хотите, так, по Вашему – по писа-тельски!.. Хэ-х… Мне, ведь, тоже это нужно – увидеть тот, Ваш, мир, который Вы рисуете – ту утопию… Мне её, тоже, не хватает. Ведь это – пища для души… И она нужна не только тому, кто забыл и не любит больше, вкус пищи… Но, даже больше, ведь – тому, кто любит и ждёт её?.. Дайте,мне её, пожалуйста!.. Дайте почи-тать!.. Я, раньше, знал, что умею и в самых плохо написанных книжках находить, ви-деть, хоть что-то, хоть какие-то черты, следы чего-то из собственной жизни… Это, ведь, то, что и делает для нас таким сладким чтение – то, что мы в этом, в простом листочке видим что-то своё… Что-то или кого-то, что, кажется, тебя понимает. В этом наслаждение от книг… И, если все они могут, как Вы думаете, почерпнуть из Ваших – какое-то нравоучение, просветление, возвращение к жизни, то дайте же прочесть, хоть одному, кто, может быть, один, и больше никто, сможет получить от этого истинное наслаждение… Когда ему уже нечем… Нет, есть, конечно чем… У всех за жизнь было… Себя корить – Ну, не так много всего… за что стыдиться и раскаиваться. Но, просто, смогу… Почувствовать себя лучше. Это я Вам гаран-тирую… Если по чест-ному… Кх-ххх-хх кхх-х, мне, сейчас, всё равно – если бы, просто, дали печатный лис-ток с какими-нибудь буковками, то мне уже было бы хорошо!.. Кх-х, кх, причуды старого деда!.. Просто, правда… Вы, ведь, понимаете, что Вы пытаетесь нести воду мёрт-вым, надеясь, что они смогут выпить?.. А когда у Вас просит живой?.. Кх-мм, простите – седьмой день почти не пью ни-чего… это уж, выстрелила ассоциация!.. Ха-ха-кхм…
У его соседа округлились глаза. Он, опять, чуть не вскочил и не побежал куда-то, но вовремя осознал, что некуда.
– Вот, что… Дер-жите… Пожалуйста, чи-тайте, сколько хотите… – он, дрожащими руками, доставал из под рубашки листы А4, и руки, всё время, куда-то срывались, – Для меня это будет честь…
– И д-ля меня, тоже… Спа-сибо… И эти мёрт-вые, могут, ещё, сами Вас у-бить… А Вы, всё равно, это им не-сё-ете!.. – он покачал трясущейся головой, любуясь, кажется,на собеседника, – Вы МО-ЛО-ДЕЦ!..
– И-го-ооо-орь!.. – донеслось оттуда, с детской площадки – тот вздрогнул, обернулся и заметил красивую тонкую девушку с длинными чёрными волосами (она теперь красилась, под стать моде), которая вытянулась вся, вслед за поднятой вверх рукой, и аж встала на цыпочки, на краю площадки.
– Э-то?.. Ва-ша?..
– Сестра… Но, я…
– Идите, идите, пожалуйста – разговаривайте. Я, честное слово, постараюсь, пока не потерять здесь Ваше творение!.. Хэ-хэх!..
– Д-да, я на секун-дочку. Спасибо Вам…
Старый собеседник кивнул и немного захрипел, явно стараясь не дать волю кашлю, пока, уж лучше, тот не отойдет.
Его сосед встал, и побежал, так же нервно, как сейчас, только что, доставал листы из-под рубашки – то приостанавливаясь зачем-то и оглядываясь, то опять начиная движение торопливой мелкой трусцой, иногда переходившей, правда, в большие длин-ные прыжки.
– О-оо-о!.. Физкультура?.. Похвально, молодец… – заметила сестра.
Он, невольно, заулыбался, наклонив голову, и, словно любуясь на неё. Но она, кажется, тоже нервничала – была такой напряженной и язвительной, как когда что-то её тревожило.
– Как ты?.. – спросил брат.
– Ничего. Пойдёт. А ты?.. – вырвалось у неё бегло и встревожено.
– Я?.. Да-а, хорошо!.. Просто счастлив, можно сказать!.. Почти закончил книгу. Вот… И радуюсь. Ничего не случилось?
– Какую книгу? – мертвееным голосом сказала она.
– Н-ну, мою. Та-кк, кни-га. Скоро, может быть, услышишь о ней… Я надеюсь. Как Лизонь-ка?.. А-аа?.. А, карапузик?!. – и он подхватил Лизу на руки.
– Ничего. Ей всегда ничего. У неё – хоть потоп вокруг – она, кажется, радоваться будет!..
– Н-ну, и пра-виль-но!.. Че-го кукситься?.. Да?.. Вон, и мама, когда не куксится – всегда та-кая красивая!.. Да? – он надеялся, как и всё время надеялся, что, хотя бы улыбка – просто улыбка, когда-нибудь, ещё появится на её лице – не язвительная ухмылка, а такая улыбка, как у Лизы. Простая и спокойная… Но этого не происходило, никак. Из всех эмоций – человеческих, на её лице иногда появлялся лишь страх – страх за него, страх за Лизу – страх – умирающее последнее, самое долго живущее из чувств – тех, которые рождает любовь – когда, даже, кажется – внутри пустота, и ничего уже не чувствуешь к этому человеку – вдруг, если с ним случается, или только может случиться что-то плохое, то внутри тебя бежит, так, что аж содрагает всего тебя… дрожь и появляется страх. И он напоминает тебе о том, что ты, всё ещё, любишь…
– Да.
– Дя?!. Ну, конечно – дя!.. – и прищемил её носик между пальцев, повернув его в разные стороны пару раз.
– Нн-н-ннну, нос ото-рвешь! Это что?..
Она властно указала взглядом на большой синяк у него на шее.
– Это?.. Так. Споткнулся…
Зачем он врал, он не знал. Его теперешняя открытость, забывшего, кажется уже про то, как скрывать своё внутреннее, испарялась куда-то перед её лицом. Наверное, боль – это сложно, но если она исходит от близкого человека, которого любишь – то она становится уже просто несносной.
– Споткнулся?..Ты?! Ну, не смеши. Опять, наверное, где-то что-то ляпнул?.. И получил!.. Хэ-х!..
Он с хитрым вызовом, немного, поднял на неё лицо и легко, весело постарался сказать, не отрывая, при этом, глаз от её:
– Ну-уу!.. Мисс проницательность! Сказанул. Сказанул, что у меня уже есть черта на руке – от Бога, а не от их жалких повелителей… И, что, нет, я не слабоумный отброс общества, как Вы выразились, а человек… Просто человек.
Он смотрел на неё – прямо и непреклонно, стараясь пробить, хоть, может, теперь, её жёсткую обесчуствленную оболочку… в надежде, что через эту дырочку проглянет что-то человеческое. Он старался – старался сделать это для неё, но внутри всё обжигалось и переворачивалось. Он знал, что от следующих же её слов, его отбросит, внутренне, назад, с косым поворотом и взвывающим звуком: "Мумм-мм!..", и всё внутри обольет горячим потоком. Она и раньше не умела и не старалась говорить с ним так, что бы щадить, а теперь – ещё и этот чип в ней, и совсем, блокировал, наверное, это умение… Но… Он не мог смотреть на неё, как на других. Он не мог легко отнестись к ударам от неё, ведь она – не была для него "живой машиной", как те. Она была – как, сумасшедшая, может быть, но любимая душа, та, за которую станешь молиться каждую ночь, чтобы она освободилась. И каждое слово, даже из того больного бреда, что она скажет, откликнется в тебе, вполне реальной и отчаянной горечью…
И слова зазвучали.
– Ну и глупыха ты!.. Я уже не знаю, и, что и делать!.. Ходить следом, как мамочка?.. Защищать? Ты уже когда-нибудь бросишь свои бредни?..
"А в ней так и осталась та, её, задорная язвительность и тот же острый язык… – думал он, – она, ведь, ещё, хоть в чём-то, живая. Такая же. Может быть ещё?.. Может, ведь, быть, что…"
– А, вон – сегодня одного, такого же, глупыша, я видела, задерживали – вон, там, у магазина… По-ве-ли… Раз, два, и всё!.. Быстро оформили… Ну и правильно. Я, вообще, считаю, что нужно уже прекратить всю эту ересь поскорее, чтобы жизнь людям не портили всякие… Это блажь… Блажь в голове!..
…Ему хотелось упасть, тут же, и завы-ыыть, схватясь за голову… Как?.. Как она?!. Неужели никогда уже, никогда?.. Но, ведь она была, была прекрасной миленькой девочкой. Ведь он видел её здесь, здесь же, и видел!.. Простую, одетую в светло-голубое платьице… С выбившимися волосиками из коси-чек… Ведь у неё были косички… Какие у неё были коси-чки!.. Ведь она была такой радостной, живой и весёлой!.. Ведь она была заводилой игр и с каждой своей находкой, остроумной или изобретательной, влюбляла в себя всех вокруг и очаровывала… Ведь она бывала, бывала, хоть и не говорила, бывала еще такой наивной, такой доверчивой, такой нежной… Умела плакать… Она, она… Была, бывала задумчивой или любящей… Была, ведь, была!.. И тогда – была такой ещё новой и совершенной… Ведь они так по человечески могли быть рядом, так "по человечески" общаться, та-а-ак!.. А те их вече-ра?..
– Нужно уже принимать какие-то конкретные меры… А то, это всё… Затя-нулось… О-оо! Вон, смотри, ещё одного уже проверяют!..
Он, оглушенно повернулся, и, почти так же оглушенно побежал. Один, одетый в светло-серую форму с плечиками, отворотами на рукавах, штанинах, с карманами и воротничком – всеми, острыми, дежурный озадачено просматривал листы бумаги А4, а другой – поплотней, стоял спиной к нему и тряс за плечи сидевшего на скамейке.
Он подбежал.
– Э-то моё!.. Моё. Прос-тите пожалуйста… Это не его, я, только что… уговорил его прочитать… Только.
И, на удивление ему самому – голос стал твёрдым, он и подбежал спокойно, не сгибая спину и взгляд был спокойный, сосредоточенный и пустой. Почти… Тот, что поближе – молодой светленький дежурный в остроугольной форме замер и смотрел на него прираскрыв рот. Это было странно. Это всё было очень странно. И тихо. И самое странное – то, что было у него внутри. Спокойствие. Тягучее спокойствие, серое, как эта форма, на молодом дежурном. Даже, только, ещё темнее. Похоже на глубокий сон – глубокий, в который падаешь, далеко-оо – как в пропасть, как будто с болью. И взбираться из него, тоже, нужно по высокой отвесной стене…
– Это моё. – ещё раз, тихо повторил, застывший сам, в чём-то своём, человек, когда второй дежурный, тоже повернулся и, тоже замер, приоткрыв рот. Ему тоже было странно. – Моё. Хотите… почитайте. – сказал он, скорее вынужденно, что бы сделать что-то, раз уж что-то от него ждут… чтобы ускорить, уже, их, хоть какие-то действия.
Дежурный, что поплотнее махнул молодому, в сторону застывшего человека, прибавил вопросительным шёпотом: -"Ну-уу?.."
Молодой пожал плечами в растерянности.
– Э-эттот человек умер. – начал молодой. – Если Вы говорите, что это – Ваше… – он с неуверенностью обернулся на плотного дежурного – всё ли делает правильно? – То… Вы знаете, что в соответствии с законом бума-жные издания за-прещены… И… Нами будут… Предприняты… – он говорил и, невольно, обернулся уже, опять, на плотного коллегу и долго тянул каждое слово, кивая, вопросительно, вместе с тем, как будто читал свой текст с его лица, как с суфлера. – С-лл-ледственные мероприятия… Для… Того, что бы… Уста… Что… бы… Были ус-та-новленны…
– Установлено отношение вот этого к его смерти, – вмешался плотный, кажется махнув рукой уже на старания юного выговорить что-то так, как их учили – раздраженно немного. – Этим можно и не объяснять – не трать энергию… Вам придется проследовать с нами.
– Он умер?.. – переспросил замерший человек, и в его глазах, наконец-то, мелькнул хоть какой-то огонёк – похожий на вспышку молнии, которая пробежит перед глазами и отразится в них. Она порезала воздух. Она, казалось, унесла за собой всё – ту жизнь, надежды, рвение, то счастье, что он мечтал подарить и то пробуждение, которое могло бы прийти совсем скоро, разложенное по дворам и подъездам, дар из его рук… Всё э-то, всё… А он, всё равно был мёртв. Он был мёртв, и ему ничего бы не сделали за эту бумагу. Ничего. Если бы он только дождал-ся, если бы в нём заговорило, ещё минуту назад, чувство, хоть малейшего самосохранения, страха, если бы ему не было сейчас настолько всё равно, если бы он присмотрелся издалека, если бы он понял, что двое дежурных, просто нашли на скамейке бесчувственного человека!.. Он, он бы мог написать за-ново… Мог бы, заново, мог бы распространить, мог бы сделать столь-ко! Как это глупо было – глупо и бездарно, просто взять и погубить себя, из-за уже мёртвого. И погубить, возможно, других, кто ещё и проснулся бы, может быть, благодаря ему. Глу-по… Невыносимо глупо. Всего, из-за чего?.. Из-за того, что, опять, на этом же самом месте, он поддался этой иллюзии – этой сильной и лживой иллюзии, что он уже мёртв?.. Что он убит до нитки и смерть тела, теперь, стала бы лишь облегчением?.. Из-за этой иллюзии он убивал, убивал столько лет свою жизнь, которая, всё это время могла давать и другим столько жизни!.. И он, наконец, убил её и теперь. Убил насовсем, и у него уже не будет шанса одуматься. Что же это за эго-изззм?!. Да, эгоизм!.. Это чувство к себе, чувство, что тебя не любят, чувство, что ты поражён, чувство, что ты ущемлен – его ты, вдруг, ставишь выше чувства, что ты можешь любить, чувства, что ты можешь лечить и делать свободными… Настолько выше ставишь его, что позволяешь ему втоптать тебя в землю… что ты не хочешь больше ни-че-го… Если не сделали тебе – так ты и не хочешь никому, не поняли тебя и ты не станешь понимать?.. Не любили тебя, и ты не будешь любить?
– Дя-дя Игорь!.. Дядя Игорь, смотри, мне мама, что купила! – издалека маленькая задорная ручка протягивала торжественно, полу искусственный, как и всё, что теперь продавалось, леденец на палочке, но и этому искусственному леденцу кто-то в этом мире ещё мог радоваться по настоящему.
Он обернулся на неё, и, кажется, вся жизнь, какая только бывала в нём когда-либо, теперь взяла управление на себя, села за руль внутри, и, так же, как и, только что, его вела сюда, направляла, так бессознательно и угрюмо, вся та смерть, которую он только в себе и чувствовал когда-либо, дала газу и резкий разворот… Включила фары – по огоньку на глаз… И-ии-и понесла его туда, откуда другая маленькая жизнь, среди полу мёртвого мира, звала её, протянув маленькую ручку.
Он заорал, что было мочи и ринулся туда. Это был последний шанс. Ещё один – маленький, крохотный, но важный. Секундный шок, вызвавший промедление от дежурных дал ему возможность выпустить в мир ещё несколько слов – уже не на бумагу, но он постарался сказать их с тем же рвением, с тем же чувством, и даже ещё большим, чем, когда он писал, чтобы, как на бумаге, следом от карандаша, так и здесь, где-то в реальном мире, они остались, запечатлелись, а не растворились в ту же секунду. Чтобы они, быть может, сделали ещё хоть что-то такое, что могли бы сделать, казалось ему, и те слова, на бумаге.
– Лиза… Лиза!.. Слушай… Запомни, на всю жизнь, не забудь, пожалуйста!.. Лиза, есть мир – прекрасный мир, не это всё – это всё зло, зло и ложь, поверь мне, молись, пытайся найти этот мир… Даже если долго видеть не будешь, он, всё равно придет – главное не верь в то, что этот мир – это правильно. Верь… Верь, что есть другой. Никого не слушай!..
– Стой!.. Стой, куда!.. – раздалось уже не один раз от плотного сзади, тот что-то пытался приказать молодому, оторопевшему на месте…
– Лю-ди!.. Люди, слушайте, пожалуйста, слушайте!.. – он вскочил, оставив удивленную Лизу, так и не нашедшись, что же, точно сказать ей – ведь нужно было бы объяснять так много, но самое полное, что он смог высказать – это только поглядеть ей в глаза, взяв в ладони маленькую головку с косичками, и поцеловать в лоб… а потом побежал дальше. Ему уже всё равно было ясно, что его ждёт, так и чего же теперь ему стоило сказать пару слов, всего пару слов, хотя бы нескольким людям вокруг?.. – Слушайте… Не меня. Пожалуйста, слушайте, слушайте то, что у вас внутри… Слушайте… Та-ам столько прекрасного!.. Всего!.. Вырвите вы эти желез-ки из своих рук! Вырвите и слушайте!.. Вы не пожалеете, вот поверьте!.. – он не знал, что говорить, чем можно сейчас, за пару секунд убедить, или как можно объяснить. Всё, что он писал, приходило иногда в голову, на секунду, но это было не сказать одним словом – там он описывал не одну, какую-то, истину, не одну мысль или наставление, какие можно было бы прокричать сейчас на бегу. Там он старался, хотя бы старался создать,в меру сил, описание целого мира. Показаиь целый мир – и прекрасный, и оскверненный, иногда – и доверчивый, и обманутый. Он пытался показать, описать на бумаге всё то разнообразие, всю ту полноту, что они не видели вокруг и, может быть, надеялся, что в упрощенной форме, урезанной по сравнению с реальной, они смогут это разглядеть. Но прокричать в одну минуту?.. Единственное, что, и когда он писал, он не выражал какой-то ясной мысли часто – он старался, пытался, как мог, отразить, хотя бы чувство, да и чувство – это гораздо мощнее, это то, что гораздо сильнее оказывается всяких наших разумных размышлений. И ему казалось, иногда, что чувство – ему удавалось. Что оно становилось, по настоящему большим и широким, и, что оно обнимало все вокруг. Может быть – это оно покрывало лишь всё его естество, но этого казалось больше, больше чем достаточно будет и для всего мира… Казалось, что это отражено и на бумаге, и что кто-то ещё, когда-нибудь, сможет это оттуда извлечь. И сейчас, не зная, что сказать, он только пытался, снова наделить любое слово – любое, мелкое, даже совсем, слово обширным, каждым, чувством – ог-ро-оо-омным!.. невероятно… И, каждое слово, нагруженное этими, разными ощущениями, как родственник, завешаный тюками, отправляемый в дорогу, он выталкивал, отправлял в мир вокруг так живо, так светло и так радостно!.. И ему казалось, правда, что каждое летело, выбегало вперёд, ударялось о что-то, сталкивалось со стеной старого, разваливающегося дома, или с грудью, с глазами, со слухом какого-нибудь юного, и не очень, человека, и хоть где-то, хоть что-то, да и делало лучше. Разве могло оно не делать?.. Разве могла та сила, которая внутри него всё сотрясала, как мощнейшее землетрясение – сила, радостная, огромная, неповторимая сила, только, оказавшись снаружи, не значить больше ничего?.. Не иметь никакой силы, сдвинуть хоть атом?.. Не имела ничего, только нулевое значение?.. Может быть. Может быть, всё это было и бредом больного, сделанного больным, сделанного этим миром больным, человека, который искал, искал судорожно что-то хорошее, что-то доброе и находил его внутри , и верил, отчаянно верил, потому что нужно было… В то – что оно есть и вокруг… Может быть. Но, во всяком случае, это меняло что-то, в мире. В боль-шо-оо-ом мире оно меняло много и имело невозможную силу – в мире, который был внутри него… В том, что был, возможно, и лучше, чем те, остальные миры… – Не верьте всему этому!.. Молитесь Богу! Ведь вы идёте в ад! Спаситесь, пока не поздно!.. Я не ради себя… Вы не пожалеете!.. Пожалуйста… Пожа…
Где-то издалека послышался хлопок, после топота и крика грубоватого простяцкого голоса средних лет:
– Да, ну его!.. Пульни!.. Пульни и всё – ты знаешь, что нам за это будет?!. Давай!
Горло заполнилось жидкостью, как фонтаном. И последнее слово захлебнулось. Скоро его, всё-таки, нагнали двое дежурных и молодой, как раз, успел подхватить.
Самые большие и решающие вещи в нашей жизни часто проходят так быстро, и так внезапно, и та-ак легко, что ты, даже, почти не успеваешь это и заметить. Вот, ещё, было мгновение 'до', и вот уже – 'после'. Ты не замечаешь, и только дивишься потом – как это, оно, произошло?.. И сейчас ему было не-понятно. И даже смешно, немножко, смотреть назад и понимать, что решающая минута и столько всего в ней, произошло так быстро и так незаметно. Наверное поэтому взгляд стал смеющимся немного и смотрел куда-то дале-коо, куда – непонятно… "Зачем ему нужно, теперь, смотреть на этот темный сетчатый фильтр?.." – думал молодой полицейский, пока растерянно поддерживал его под руки. Он не знал, куда смотреть – на коллегу, который сбивчиво пытался дозваться кого-то в рацию, и, сам немного растерянно, адресовал, то в сторону арестанта: "Ну?.. До-бегал-ся?..", то в сторону своего молодого напарника: "Н-ну, знаешь, напишем – бежал… Так и на-пишем. А чего он?.. Бежит?.. Н-ну, лад-но… Разберёмся…" и, махнув рукой, продолжил свои оклики в рацию. Молодой дежурный не мог понять, куда смотреть – он, только, часто, тяжело и испуганно дышал… И растерянно смотрел всюду вокруг. Даже, тоже, на тёмный, сетчатый фильтр. И, невольно, что ли, закрыл глаза, потеряв, видимо, надежду, куда-то с результатом здесь смотреть… И только был слышен его шёпот:
– По-жалуйста… Ну, пожалуйста… Только не…
Человек в его руках что-то захрипел. Полицейский открыл глаза, и спешно заговорил – спешно, но тихо, так, что бы никто не услышал:
– Вы… Простите. Простите пожа-луйста… Я не специ-ально… Я, только… Я не хо-тел. Простите…
– Ты та…кой молодой е…ще. Ч…то же ты… зде-сь?..
– Про-стите…
– Про-ща…ю. Про… щаю, конеч…но. Это – ни…чего. Та…к да…же лег…че. М…не те…бя о…чень жал…ко. Т…ак жал…ко – если б т…ы знал!.. Ты н…е пе…ре…живай… Т…ы п…ро…чти, пожа-луйста. Пр…о…чти…
Человек в его руках коснулся ладонью листов, которые, тоже, по прежнему были в его руках. И больше ничего не было. Только один раз, ещё, в последний момент, этот человек увидел в небольшом отдалении девушку с красивыми черными волосами, которая держала за плечи девочку, чуть поменьше, но тоже, с похожими кудрями. И увидел страх, простой и искренний, такой – от какого она становилась похожа на маленькую, растрепанную девочку, страх в её глазах.
**
– Ма-ма! Мама!.. Смотри!.. – озорная радостная девчонка неслась из-за небольшого холмика у детской площадки к маме, которая сидела на скамейке, хотя и не похожей на скамью, но, больше – на какую-то большую корягу, и смотрела вниз, без движения.
– Ма-ма, я уви-дела там того дядю, кото-рый… Ну, который… Пойдё-оо-ом!..
– Ну, куда?.. Лиза? Ну, вечно твои фантазии!..
– Ма-ма, это не фантазии – пой-дем!..
– Лиза, отстань.
– Ну, пой-дем, пой-дем, пойдем!.. – зазвенела Лиза над ухом, как будильник.
– О-оо-ой!.. Ну, ты достанешь всё, что тебе нужно!.. Я за тебя уж спокойна в этой жизни. Пош-ли-и, лад-но…
