Иван Карасёв
Любовь нужна всем
13
Это было счастье. Настоящее, полноценное, пронзительное, оно рвалось наружу и было способно заполонить, поглотить всё вокруг. И эту комнату со старой, обшарпанной мебелью шестидесятых годов, с засаленными около двери обоями, с грязным, немытым много лет окном. Счастье не замечало этого. Оно не видело сломанного бачка в туалете, из которого постоянно по тёмно-оранжевой, ржавой колее стекала вода в унитаз. Не замечало раздолбанный пол в спальне, где вместо двух паркетин на входе темнел почерневший от грязи бетон. Оно не обращало ни малейшего внимания на замотанный тряпками кран кухонной мойки. Вода там лилась тонкими кривыми ручейками отовсюду и меньше всего из того места, откуда она должна струиться. Всё это было и не было одновременно. То есть вдруг эти бытовые неурядицы, которые в любой другой ситуации заставили бы Анжелу раздражаться, вдруг они стали ей совершенно безразличны и даже просто незаметными и неважными. Главное – Павлик рядом, вместе с ней, и они счастливы.
Правда, у Павлика есть его работа, неофициальная, неправильная и даже (Анжелу передёргивало от этой мысли) уголовно наказуемая, но работа. Ему звонили и вызывали к определённому месту, обычно к какой-нибудь «Берёзке». Павлик быстро, но сосредоточенно собирался, уделяя внимание каждой мелочи в одежде, тщательно причёсывал свои русые волосы, и уматывал «встречать» очередных немцев, французов, итальянцев или датчан. Затем – сбагрить их валюту или купленные шмотки. В общем, он зависал надолго, а Анжелу постоянно преследовал страх. Она боялась, что однажды всё кончится плохо, и он не придёт. И останется сплошная пустота. Чтобы избавиться от дурных мыслей Анжела убиралась в квартире. Это помогало.
Ночевала у родителей. Мать работала, появлялась лишь вечерами, Машку устроили на вторую смену в другой лагерь и, пока Анжела появлялась дома, даже очень поздно, никаких подозрений новая жизнь дочери у матери не вызывала. Вечерами и так Анжелы практически никогда не было дома, поэтому ничего, по большому счёту, не изменилось. Только перехватив дочь перед сном, мать начинала зудеть о её вечерних гулянках, пьянках и прочих непотребствах. Но, кстати, с обретением собственного угла они с Павликом стали гораздо реже посещать «Молодёжное»: и желание возникало нечасто, и не ближний путь ехать на метро с двумя пересадками или на автобусе почти полчаса. А до него ещё дойти надо. В «Черёмушках» свои «молодёжные», но там тусовались другие компании, для них они чужие.
Да и вообще им было так хорошо вдвоём, в их вычищенной до блеска квартирке. Анжела даже окна вымыла, употребив на это дело не одну газету «Правда», да подклеила паркетины. Не доставало лишь одного – ночи, вечером ей нужно идти домой, чтобы вернуться только утром. И становилось всё труднее перетерпеть эти долгие часы. Родительская квартира опостылела Анжеле до невозможности, она быстро стала чужой, всего за несколько дней. В ней даже готовиться к экзаменам уже не получалось. Взгляд останавливался на старых обоях и сразу же улетал далеко, туда, в их убогую квартирёшку. Потому она перевезла в неё свои учебники и тщетно пыталась зубрить науки в часы отсутствия Павлика. Получалось не очень, а время шло, близились вступительные, но Анжела не печалилась сильно: когда подавала документы, было лишь полтора человека на место. Как-нибудь да пройдёт, не дура она ведь: что-то знает, что-то спишет. Горы шпор остались со школьных экзаменов.
Наконец, однажды оторвавшись от задачника по физике, она посмотрела на часы – время близилось к семи. А Павлик задерживался, он даже не позвонил. Правда, Анжела понимала, что при его роде деятельности могло просто не найтись времени, чтобы добежать до ближайшего автомата. Она снова взяла ручку и принялась выводить решение. Не получалось, ещё раз, снова не получилось. Плюнула и принялась за алгебру, интегралы и интегрирование. Те тоже не задерживались в голове, как входили, так и выходили. Подошла к окну, за окном – грустная картина, в июле лето испортилось, каждый день лил дождь. Вот и сейчас мелкие капельки монотонно стучали по загаженному птичьим помётом оконному отливу. А Павлик всё не появлялся. Тикал девятый час, совсем скоро придётся двигать домой. «Домой? Разве там мой дом?» Ответ известен, но только ей одной.
Павлик наконец вернулся, весёлый и довольный, обнял нежно и поцеловал в губы, вытащил из кожаной сумку бутылку шампанского. Снова поцеловал и прижал её к себе. Сердце заколотилось так, что, казалось, вот-вот и выскочит из груди. Всё тело ждало и вот дождалось! Но времени уже не оставалось. И тут Анжела приняла решение: взяла телефон и набрала родителей. К счастью, мать мылась, поэтому ответил отец, и она наплела ему про несуществующую подругу, у которой заночует. «Не ждите, буду только завтра, целую», – выпалила Анжела, давно меж ней и родителями исчезли всякие нежности, но тут это неожиданное «целую» позволило ей быстро повесить трубку. Номер телефона она, естественно, не сообщила. Анжела повернулась к Павлику. Он её подхватил и на руках понёс в комнату. Эта ночь была для них.
Но на следующий день всё равно пришлось объясниться с матерью. Татьяна Сергеевна даже с работы отпросилась и прибежала домой раньше, чтобы застать Анжелу днём, но та заявилась лишь в двенадцатом часу, в надежде, что все уже лягут спать, и она тихонько прошмыгнёт в свою комнату. Не тут-то было! Мать сидела в кухне с пустой чашкой чая, постукивала ложкой о блюдечко, уставившись в рваную дырку в клеёнке, и ждала. Едва уловив металлический скрип ключа в замочной скважине, она поднялась и, не медля ни секунды, метнулась к двери. Весь её вид: строго сведённые брови, горящие в тусклом свете слабой лампочки глаза, тонкая, как натянутая стрелой, линия губ, и даже пальцы рук, сжатые в кулаки, словно она как когда-то собиралась поколотить дочку, всё это подсказывало Анжеле, что юлить и рассказывать придуманную заранее историю бесполезно. Тут либо всё, либо ничего.
– Ну и у какой же ты такой подруги ночевала?
– Мам, какая разница, ночевала и ночевала. Ты её всё равно не знаешь.
– Какая разница? Какая разница? То пьяная домой заваливаешься, то вообще не изволишь являться! Я твоя мать! И я просто обязана знать, где ты проводишь ночи!
– Мам, мне через два месяца восемнадцать. Ты в моём возрасте уже год как без родителей жила.
– Я жила, я работала, у горячей печи на хлебозаводе стояла! – Татьяна Сергеевна перешла на крик, совсем забыв о спящем муже.
– Ну так мне тоже что ли у печи встать?
– Да уж лучше у печи, чем… – мать запнулась, подыскивая подходящее слово.
– Чем что? – Анжела уже поняла, что терять нечего, и лучше закрыть тему сейчас. Раз стало кипеть, то пусть уж докипит, пусть даже крышку сорвёт, но сейчас, чтобы раз и навсегда закрыть.
– Да мне не верится, что ты у подружки торчала до сегодняшней ночи! – мать взяла себя в руки и перевела разговор в более спокойное русло, но продолжила допрос. – Что вы вчера засиделись допоздна, заночевала и что ночевала аж до следующей ночи? Так?
– Мам, – Анжела пошла ва-банк, – ты ведь всё понимаешь, я люблю его, понимаешь, люблю. Ты ведь любила папу и сейчас тоже по-своему любишь? И до папы у тебя кто-то был. Ты любила? Вот, теперь я люблю. Вопросов нет? Я-а его лю-юблю, – медленно, чётко артикулируя каждое слово, произнесла Анжела.
Мать слегка покраснела. Упоминание о первом увлечении, закончившемся абортом, сильно её задело, но даже оно потерялось на фоне признания дочери. Татьяна Сергеевна вдруг почувствовала дрожь в коленках, и медленно сползла на вовремя подвинутый дочерью стул. Сил хватило лишь на один вопрос:
– Кто он?
– Его зовут Павел, он студент четвёртого курса полиграфического института. Красивый, высокий, что ещё ты хочешь знать?
– Где вы живёте?
– Он снимает квартиру, – Анжела набралась храбрости и выпалила, – а я переезжаю к нему жить.
– Когда? – только и смогла выдавить из себя мать.
– Завтра. Мам, ты не волнуйся, он хороший и меня любит, – затараторила Анжела, видя, что мать уже сдалась, – и я буду вас навещать, тебе с уборкой помогать. И Павлик придёт, он бы уже познакомился, но сейчас у него хлопот полон рот.
– А на какие деньги он квартиру снимает? – вдруг спохватилась мать.
Законный вопрос. Анжела ждала его. Ответ заготовила давно, она ведь предполагала, что объясняться рано или поздно придётся:
– Родители помогают, у него отец в Африке работает, – врать Анжела умела и врала сейчас самозабвенно, – но это пока, а так после четвёртого курса он устроится по специальности и будет работать, у них это просто.
Мать молчала, Анжела решила не останавливаться.
– И в институт я готовлюсь, всё нормально будет, вот увидишь, мы вечерами уже в кафе не сидим, нам у себя дома хорошо. Ну вот как вам с папой. Просто я выросла, Татьяна Сергеевна! Выросла!
Татьяна Сергеевна вздохнула, посмотрела внимательно на дочь и с правого уголка лица вдруг капнула слеза. Дочь выросла. Ох уж эти выросшие дети. Большие дети, большие беды. Уж это-то она усвоила по собственному опыту.
14
Две недели они встречались в только ради того, чтобы встречаться. Так, во всяком случае, сказал Никита. Неужели Анжелка права, и им нужно только ЭТО? Илона не понимала. Ей нужно видеть Никиту, чувствовать его тёплую кожу, касаться его мягких губ, застывать в долгом поцелуе. Всё то, чего она не ощутила с Игорем, ну почти, два лёгких касания, да не касания – тычка губ, стремительно убегавших, как бы кто не засёк, не считаются. Но Никиту так не устраивало: после Крылатского встречи становились всё короче. Он всякий раз куда-то спешил, то к друзьям, то домой («надо сводить бабушку к врачу»), то в библиотеку – в разгар каникул, однако. Илона чувствовала, что это отговорки и предлоги, что, конечно, взрослому, двадцатилетнему, парню, познавшему плотскую любовь, требуется большее. Но она сама не разобралась, насколько ей этого хочется. После первого раза испытала опустошение, после второго, несостоявшегося, там, в Крылатском – желание уйти в себя, понять себя.
А Никита настаивал на большем. Но как? Погода установилась мерзкая – что ни день, то дождь, серое небо, не ложиться же на мокрую траву! Бр-р! И нельзя последовать совету Анжелки да рвануть за город. Куда? Там тоже мокрая трава. Пару раз Никита предлагал идти в чужую квартиру: это казалось ещё страшнее, даже в той, где они поцеловались в первый раз, у добряка и гитариста Серёги, даже там Илона не готова встречаться. Слово какое – встречаться, это Никита так сказал, а ведь известно о чём речь. А вдруг их кто-нибудь застукает там? Она так и представила себя, как она, голая, выпрыгивает из кровати, с одеялом как со щитом, и всё это под ироничным взглядом хозяина дома свиданий: «Одевайся уж, медалистка голубоглазая!» Позор, позорище, да и вообще разве так она представляла любовь? Но Никитино терпенье тоже заканчивалось, вот он и не выдержал. Они сидели в кафе-мороженое, болтали о разном, с Никитой они трепались обо всем понемногу, но в итоге разговор сводился к одному и тому же:
– Послушай, Илона, у нас с тобой что? Детский сад? Восьмой класс и поцелуйчики украдкой в пустом коридоре? Мы взрослые люди, и я тебя хочу страшно. Тебе что, подавай отдельный номер в гостинице «Интурист»? Так там валютные проститутки работают, нас даже на порог не пустят. Комната на час, на два тебя не устраивает, давай поразмыслим, что тебя устроит. Пойми, ты мне очень нравишься, но я не могу играть в эти детские игры. Чего ты боишься? – Никита был так поглощён собственным монологом, что даже не замечал, казалось, ответного молчания Илоны. – Ты боишься залететь? Так есть такая штука, в аптеке продаётся. Слыхала? Изделие номер один называется. Презерватив. Можно пользоваться. Не очень эстетично и прерывает процесс, но, ладно, я согласен. Главное, чтоб ты согласилась. Я для тебя готов на многое: пойми, мне с тобой хорошо, но ведь должно быть лучше. Лучше, понимаешь? Илона, что ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь! Так ведь нельзя! У меня что тут, театр одного актёра? Я не даю моноспектакли! Не да-аю-ю! И у нас не кино про вечную любовь по переписке. Сейчас такого не бывает. Не девятнадцатый век! Да и тогда тоже, говорят, Пушкин столько девок перепортил – и дворянок, и крестьянок. Значит, послезавтра у приятеля опять будет свободной квартира, почти полдня в нашем распоряжении. Напряги извилины, Илона! Ответь же!
Илона, казалось, медитировала: она слушала Никиту, но создавалось впечатление, что её мысли витали в облаках. Наконец, словно взвесив все за и против, она откликнулась на зов:
– У меня завтра свободная квартира. Утром родители уезжают на дачу, на два дня, вернутся только в понедельник, ну, или в воскресенье вечером, если погода совсем испортится. Как уедут, я тебе позвоню, приходи, – она посмотрела, не мигая, на Никиту, её бездонные голубые глаза, казалось, силились что-то донести до него, потом отодвинула в сторону металлическую вазочку с недоеденным мороженым и встала, – а сейчас я пойду, мне пора.
Никита поднялся и потянулся, чтобы поцеловать её в губы, но Илона отстранилась, только тихо произнесла:
– Не надо, завтра, всё будет завтра.
И назавтра Никита снова принёс букет алых роз. Она ткнулась носом в слоистые, вычурной формы бутоны, вдохнула тонкий аромат недавно срезанных цветов. Уколола пальчик.
– Ой!
– Осторожней, – Никита провёл пальцами по её щеке, коснулся ресниц, переносицы, – какой у тебя красивый нос: прямой, аккуратный, как у античной скульптуры, я не замечал раньше, – и он стал осыпать поцелуями лицо Илоны, прервался лишь, чтобы сказать, – я видел только глаза, в них можно утонуть. И я уже тону, – прошептал он, прижал её голову к себе, а губы его продолжали безудержно впиваться в Илону, – и эти локоны, – он приподнял прядку Илониных волос, выдохнул, – Боже, ну точно, Мэрилин Монро. Если бы сейчас снимали про неё фильм, ты бы смогла играть главную роль.
Илона даже не обратила внимания на его сентенции о знаменитой американской актрисе, она их не слышала. Какая Мэрилин Монро? К чему? Она чуть отстранилась, опустила букет и смотрела в глаза Никите. Но он притянул её лицо и снова стал покрывать его жаркими лобзаниями. Она вдруг почувствовала, что теряет равновесие и сейчас упадёт, букет уже лежал на полу, но сильные руки подхватили её и понесли. Они уже помнили, куда нести, и что делать. Илона тоже. Всё было как во сне, но это был не сон, а явь. И в этой яви она вдруг почувствовала себя женщиной, полноценно, так как никогда раньше не чувствовала. Когда, наконец, они оба устали, и Никита оказался просто рядом, Илона бочком приткнулась к его плечу, он подвинул руку и обнял её. Они лежали так долго, а Илона водила пальчиком по его лицу, трепала чёрные волнистые волосы и большие смешные уши, которые он уже не старался прятать.
Два дня пролетели незаметно, они выбрались прогуляться только пару раз, по одиночке проходили вестибюль, соблюдая полную конспирацию, чтобы не попасться вместе на глаза дежурной. И Никита старался проскочить обратно незаметно, избегая ненужного вопроса. Это не представляло труда: стражница морали любила поболтать с жильцами, по большей части с бабушками, они доступнее, чем их высокомерные дочери-жёны министерских начальников.
В воскресенье, часов в двенадцать, позвонила мама. Погода позволяла оставаться ещё на одну ночь, но в понедельник отцу на работу, поэтому вернутся рано. Пришлось вставать в семь утра и в восемь провожать Никиту. Он прошёл мимо удивлённой вахтёрши, принявшей смену, и на вопрос: «А вы откуда, молодой человек?» ответил высокомерным молчанием. Ну а у Илоны ещё час, чтобы ликвидировать все следы прошедшего уик-энда, следы так быстро пролетевшего счастья. С сохранившими весь свой аромат розами, как и с Никитой, пришлось расстаться, только более радикальным методом.
Мама была привычно говорлива: «А ты знаешь? Соседи-то отдали сына в Суворовское училище! Нет, ну представь себе, в наше время, и в Суворовское! И представь себе, ту развратницу из последнего дома по улице, муж-таки застукал. Кто-то подсказал в нужный момент. Такая сцена была! Вся улица как зрительный зал!» И, конечно, английский, куда же без него?
– Ты готовилась, Илоночка?
– Конечно, мама, – по традиции ответила Илона, – обязательно. А сама подумала: какой тут английский, когда мысли только о другом ?
– Надо, доченька, осталось восемь дней всего. Последний рывок, ты сдашь, с твоим уровнем, топить тебя не будут, но и повода дать нельзя. Чтоб этот английский у тебя от зубов отлетал. И МГИМО у нас в кармане тогда.
«У нас, – отметила Илона, – да, у нас». Кто она в этом доме? Что ей принадлежит? Только тело её, и время, и то лишь когда родителей нет. Но английскую грамматику Илона клала рядом с собой и мгновенно хватала, стоило маме приоткрыть дверь в комнату. Тогда она, держа в руках учебник, начинала уныло повторять фразовые глаголы – то, в чём чувствовала себя наименее уверенно, логика этих конструкций от неё ускользала – «take aside, take along, take through, take over» или «be cut off, feel cut off» и так далее. Мама слушала с довольной миной и, не желая беспокоить дочь, бесшумно закрывала за собой. Илона, откладывала повторение в сторону, включала магнитофонную запись фонетических упражнений и уносилась мыслями совсем в другую сторону.
По несколько раз в день выходила «проветриться», но крайней точкой прогулки становился второй от дома телефон-автомат. Звонила Никите и, если заставала его дома, подолгу оставалась в кабинке. Она задавала ему бессмысленные вопросы, слушала его бессмысленные ответы, вкушала его приятный, бархатистый голос и почти ощущала его физическое присутствие. Один раз удалось встретиться, они чуть ли не полдня провели вместе, прохаживались в обнимку в Крылатском. Сидели на скамейке сперва в парке, потом посреди какого-то двора, целовались как сумасшедшие, она проводила ладонью по его лицу и глубоко вдыхала воздух, который нёс его запахи. Её переполняло желание, но ничего, кроме скамеек, им не «светило» в тот день. Да и время прогулки определяла мама.
Илона просрочила, опоздала, придумала что-то в своё оправдание – ссора с ней перед экзаменом не входила в планы. Существовала надежда, что на выходные родители опять укатят на дачу. Отец рвался туда, но Александра Евгеньевна заявила, что Илоночке осталось три дня и надлежит ей помочь, нельзя пускать дело на самотёк, а то она будет плохо питаться, не высыпаться и придёт поступать в состоянии полного нервного истощения. В общем, ничего не получилось. Скорее бы уж экзамен!
15
Виктор Сергеевич повёз Илону в институт. Поехали на своей машине, водителя уступил заму, неудобно Олега загружать поездками по личным надобностям. На работе сообщил, что полдня его не будет: ни собраний, ни совещаний не ожидалось, поэтому отлучился без труда. А показаться следовало, по телефону Вершинин, по своему обыкновению, был скользкий как угорь, и Виктор Сергеевич посчитал необходимым навестить бывшего коллегу. Очень не хотелось лицезреть его оплывшее от жира лицо, следить за маленькими бегающими глазками и, более всего, пожимать мягкую, потную руку. Не хотелось, но ничего не попишешь, иначе всё может пойти кувырком и напрасными окажутся и визиты, и отданные дельцу от мидовского образования деньги. Руку всегда надлежит держать на контроле, особенно в последний, решающий момент. Этот жизненный урок Виктор Сергеевич усвоил чётко.
Если папа Илоны несколько нервничал, что было заметно, то она сама держалась на удивление спокойно, лишь возбуждена больше обычного. Её возбуждала малейшая деталь, малейшее происшествие. То, что обычно не привлекало её внимания, становилось важным и заметным: бабуля, бегущая за уходящим автобусом, лихач на старых «жигулях», обогнавший их «восьмёрку». Виктор Сергеевич посматривал время от времени на дочь и не мог взять в толк: таким образом волнение выходит наружу или она, как раз наоборот, стремится показать, что спокойна и её мысли вовсе не поглощены предстоящим испытанием.
В здание родителей не пускали, но Виктор Сергеевич предъявил всемогущее внешторговское удостоверение. В коридоре перед экзаменационными аудиториями они расстались. «Ну, ни пуха, ни пера! – пожелал он дочке. – Всё будет путём. Иди сразу, так лучше: меньше нервотрёпки». Она в ответ лишь согласно кивнула, а её отец держал путь к кабинету Вершинина.
Илона была уверена в себе и приняла решение идти сдавать почти без подготовки. Добровольцев пригласили первыми, потом – по списку. Тема попалась знакомая: жёванная-пережёванная, как выдохшаяся, давно потерявшая вкус жвачка, – билль о правах, классика; газетную статью из неизменной «Morning star» просмотрела – тоже ничего трудного, забастовки шахтёров. Сколько Илона учила язык в спецшколе, столько и бастовали английские да валлийские шахтёры. Казалось, это у них судьба такая – бастовать. Или просто британским коммунистическим газетчикам иные темы неинтересны. Поэтому почти сразу потянула руку – готова. И она отвечала по билету без запинки, экзаменатор только кивал головой, он лишь справился, где её записи, и ответ об отсутствии таковых его устроил, почему-то странно улыбнулся. И вот когда дело дошло до разговорной темы, Илона поняла – что-то не так. Молодой, симпатичный мужичок с чеховской бородкой просто начал топить: таких слов-то Илона не слышала, в учебниках не встречала, а уж обороты, откуда он их вытащил, – половина вообще не попадалась никогда. И Илона поплыла, однозначно поплыла, и чем больше она барахталась в море неизвестных терминов, тем больше терялась. Куда девалась её недавняя уверенность? Она робко поднимала глаза на строгого преподавателя, смотрела на него и робела ещё больше, заикалась, мычала в поисках нужного слова, к глазам подступали слёзы, так начиналось хорошо, гладенько, и вот.
– Ну что ж, девушка, что ж, – экзаменатор заглянул в листок, – Иванова, слабовато, даже не знаю, сто̀ит ли с подобными знаниями допускать Вас до последующих экзаменов. – Как Вы считаете, Марина Петровна, – обратился он к своей напарнице.
Илона была готова разрыдаться. Как же так? Она ведь на первые два вопроса ответила без малейшей погрешности, как же так? И где этот Вершинин, где его обещанная помощь? Сволочи, все обманывают. Илона сжала зубы и молча слушала.
Но второй экзаменатор, женщина с крашеными в редкий, фиолетовый, цвет волосами пожала плечами и задумчиво произнесла:
– Не очень сильно, да, не очень, необходимо ещё заниматься, – потом посмотрела на прижавшуюся к спинке стула, нервно сцепившую руки Илону, и предложила, – но, может, ещё предоставить небольшой шанс абитуриентке?
А Вершинин, которого поминала недобрым словом Илона, появился не сразу, и, конечно, не в аудитории: у себя в кабинете. Виктору Сергеевичу пришлось подождать, потоптаться минут десять перед запертой дверью.
– Ну здравствуй, здравствуй, мой дорогой! – Вершинин, издалека узрев гостя, поспешил к нему навстречу. Его короткая, со складками жира на запястье ручонка сразу потянулась навстречу. – Здравствуй! – повторил Вершинин излишне почтительно потряхивая большую, как у покойного отца, крестьянскую руку Виктора Сергеевича. При этом толстая физиономия растеклась в противной, фальшивой улыбочке. – Проходи-проходи, – пригласил, распахивая дверь, – садись. Чаю? Сейчас поставлю чайничек. – Вершинин уже доставал из нижнего ящика стола гжельскую чашечку.
«Для дорогих гостей держим», – ухмыльнулся Виктор Сергеевич. На маленьком столике рядом с чайником стояли две обычных белых фаянсовых чашки.
– Спасибо, Коля, час назад дома баловался чайком, – Виктор Сергеевич изобразил подобие улыбки, показав жёлтые зубы курильщика, – спасибо, – спонтанно подстраиваясь под тон хозяина кабинета, вежливо отказался Виктор Сергеевич, – ты лучше скажи, всё в порядке? Ваша система не даст сбой? Ректор, ты говорил, под себя всё подминает.
– Дорогой мой, как ты можешь сомневаться? Конечно, всё в порядке: полчаса назад виделся с нужным человеком из экзаменационной комиссии, всё идёт своим чередом.
Вершинин достал список абитуриентов факультета международных отношений и ткнул пальцем:
– Вот видишь, Иванова И. В. У меня против неё стояла точка, точно такую же карандашиком, чтобы быстро стереть, поставил себе и экзаменатор. При мне поставил, я проконтролировал.
Виктор Сергеевич окинул взглядом протянутый ему лист бумаги. Разных Ивановых там было не меньше десятка, но его внимание привлекла предыдущая фамилия. Тоже Иванова, и инициалы похожие, только если внимательно приглядеться – она Иванова И.Б. Но «Б» в верхнем регистре пропечаталась размазано и отличить её от «В» можно лишь с трудом. Он ещё раз взглянул на список: так и есть – машинка секретарши деканата пропечатывала заглавные «В» и «Б» иногда практически одинаково.
– Глянь сюда, Коля, тут две фамилии рядом одинаковые и инициалы похожие, слишком похожие: печатная машинка, видимо, подкачала.
Вершинин поднёс к очкам бумагу, вгляделся и побледнел:
– Действительно, действительно, – произнёс на выдохе, и схватился ладонью за голову, – чёрт, как похожи, да. Похожи, похожи, а которая … – Вершинин смешался, глаза его испуганно заморгали, встретив взгляд гостя. – Ты посиди тут, Виктор Сергеич. Я сейчас. Сейчас. Я быстро.
Виктор Сергеевич лишь взглядом проводил Вершинина, тот как метеор сорвался со своего удобного кресла и понёсся по коридору – откуда такая прыть у оплывшего жиром кабинетного чиновника? «Должен успеть, – подумал, глядя на циферблат часов, – девять двадцать две. Чёрт побери, я ведь сам ей посоветовал идти в первых рядах».
Как утопающий хватается за соломинку, так Илона ухватилась за это слово «ещё», собралась и на правильном английском, артистически имитируя голос на своей кассете, попросила продолжить экзамен. Но тут в аудиторию, запыхавшись, вбежал толстый мужчина лет пятидесяти. Тяжело дыша, он подошёл к экзаменаторам, сидевшим за ближним от двери столиком, отозвал в сторонку одного из них и стал тыкать пальцем в какой-то скомканный лист. В ответ второй глянул на свой список и посмотрел в сторону Илоны. Толстый ещё что-то нашептал ему на ухо и исчез. А второй кивком головы подозвал к себе Илониного мучителя. Они пошушукались у двери, время от времени поглядывая на Илону. Илона поняла, что речь о ней, она протёрла навернувшуюся около правого глаза слезу и застыла в напряжении. Наконец экзаменатор вернулся, он занял своё место, изучающе посмотрел на Илону и… затянул совсем иную песню. Даже тон его речи изменился. Теперь уже не строгий, а, скорее, немного заискивающий. Вопросы посыпались один за другим, но это были понятные слова, знакомые обороты. Всё перевернулось на сто восемьдесят градусов! И через пять минут Илона выскочила из аудитории с заветной «пятёркой». Прошла! Победа! И ничего больше сдавать не надо!
Виктор Сергеевич увидел топтавшуюся около машины дочь, он ей ни слова не сказал про историю с буквой «Б». Она, в свою очередь, ему ничего про внезапный разворот на экзамене. Каждый посчитал нежелательным посвящать остальных членов семьи в эти детали. Каждый имел на то свои резоны. Однако главное было сделано, зачисление в МГИМО теперь дело техники. Открыв дочери дверь, Виктор Сергеевич добежал до автомата и обрадовал жену. Та, конечно, бросилась обзванивать подруг, чтобы похвастаться успехами своей доченьки. И только Виктор Сергеевич осознавал, как он сам считал, скольких трудов, денег и нервов стоило это поступление. Однако теперь всё позади, и вечером Сашенька приготовит праздничный ужин. На него сто̀ит позвать Чистяковых, они давно дружили семьями. Впрочем, жена сама определится, а его ждал напряжённый трудовой день.
