Иван Бездомный
Падшая
Глава 9.
– Эхх, – как от невыносимой зубной боли застонал ветеран и сжал виски ладонями. – Жрут меня эти воспоминания. По кусочкам жрут и душу рвут. Ни курить ни пить уже не могу. Опять я весь там. В прошлом.
К утру добрались до точки, расположились. На случай, пути отхода проработали. А дорога в окружении гор одна, и та как на ладошке.
Напрягло.
Обложили далеких стратегов богатствами русского языка.
Рассвет.
Ждем.
Холодно мать ё, руки заледенели и через полчаса уже не гнулись. Может, вокруг и нет никого, кроме идущих сюда тринадцати крестьян, а может, на склонах гор – схроны, пещеры, укрепленные позиции и пристрелянные огневые точки.
Хорошее, для них, место.
Гиблое, для нас.
– Окопаться в глубину, – нахмурился кэп.
Куда копаться?
Промерзший, предательский грунт не позволяет углубиться и спрятаться. Камни, сплошные, намертво склеенные льдом камни. Расковыривали штык-ножами, сантиметр за сантиметром вгрызались в чужую землю, лишь бы исчезнуть с глаз.
Упрямый ветер не стихает, лезет под афганку и худое нательное белье, колет шилом. От стылой земли холод забирается в душу и вымораживает до костей.
Холодно.
Мерзнем.
Группу ждем.
Дождались.
Появилась, голубчики…
Вдохнули облегченно – не придется в сосульку превращаться. Покончим с этим делом и обратно, на базу!
На тропе, между тем, шел второй, третий, десятый… двадцатый!?
Аллахаихмамуять, тридцатый появился, их же тринадцать должно быть? Сороковой, пятидесятый – конца не видно! Идут легко – тренированные, сволочи. На местных не похожи – арабы, скорее всего, наемники.
У капитана усы повисли.
Что за группа – мигрирующее бандформирование в хрен его знает сколько стволов? Подготовленных, с минометами и вооруженными до ушей.
Не факи-фуяки.
Шансов – ноль.
Старший в мою сторону повернулся, шепчет:
– Может, права разведка – отряд самого Ахмад Шаха? Слишком хорошо вооружены, экипированы и организованы.
– Права? – прошипел я. – Они нам тринадцать басмачей обещали, а тут – армия!
Лежим, дрожим.
Отряд в трехстах метрах от нас лагерем стал. Посты выставили по периметру, на горы смотрящие полезли, с высоты видно любую мелочь. Теперь и захочешь, не уйдешь. Знают, что делают, профи. Хорошо сидят, отдыхают, сейчас вкусно кушать будут, баранина жареная – ароматный дым по ущелью стелется, нам такое и не снилось.
Гады.
Час лежим, два. Три. Пять. Погода замечательная – дождь со снегом. Видимость портится – хорошо. Оно бы ничего, на часик-два. Но, подмокли, а чуть позже промокли насквозь и застыли окончательно.
Ничего тебе не дается даром. За все придется платить. Пришли забирать чужие жизни, а вскоре, возможно, отдадим свои. Лишь бы не за так. Превращаемся в сосульки. Медленно, но верно. Из всех благ на Земле только о тепле и кипятке мечтаем.
Ты можешь выдержать жуткий холод час.
Два.
Но, не двигаясь, ты замерзаешь напрочь.
Насмерть.
В пальцы и ноги вонзаются иглы, расползаются, раздирая плоть и поднимаются выше, проникая всюду. Все тело ломит, кажется, каждая клетка взрывается изнутри, а в голове бухают бомбы. Постепенно ты устаешь от постоянной боли, веки закрываются все чаще, мир суживается, схлопывается и мутнеет.
В этот момент капитан выдергивает тебя из спасительной дремы:
– Не спать, суки! Суки, не спать!!! Если еще раз увижу – сам башку отрежу!
Действовало!
День прошел. Прошел – слово не то. Тянулся, как резиновый, сволочь, года жизни пожирая. Казалось бы – всего день. Но за эти двенадцать часов, глаза у многих погасли, лица осунулись, постарели и почернели.
Время исчезло.
Как мыши в норе – ни шевельнуться, ни покакать, ни пописать. Холод выматывает, тело немеет, мысли исчезают и болит каждая клеточка.
Терпения – ноль. Кости ломит. Нервы на пределе. Ступни заледенели и примерзли к подошвам. Внутри кипит.
Пить хочется, у нас всего-то по две фляги на брата. Кто делится водой и галетами, кто – нет, для себялюбимого бережет. Вся сучность человеческая за один день вылезла.
Сразу выяснилось – кто есть что.
Ночью уходить надо, иначе перемерзнем насмерть. Она, смертушка, всегда рядом, а сейчас все ближе с каждым часом.
Смотрю на заводилу нашего, всегда веселого Злобина, а он весь день молчком, о своем думает.
Под вечер, живот у него свело.
– Не могу, – поднял голову, – больше, сейчас брюхо лопнет.
Капитан рыкнул в ответ:
– Сри под себя, зараза, полезешь куда – убью!
– Не приучен я лежа кекать, – уперся как носорог, разве что рогом землю не роет.
Только темнеть начало, как нежданно-негаданно шквал принес сорванный горный цветок.
Он беспокойно метался, описывая круги, и казалось, ярким праздником жизни вальсировал в безжизненном ущелье. Резкие порывы ветра неожиданно прекратились, и яркие лепестки, покружившись вертолетиком, упали перед носом Злобина.
В сердце екнуло. Я голову поднял, а на небе – не облачка. Цветок? Зимой? Откуда занесло? Не знаю, но мурашки нехорошие по телу поползли.
– Олегыч! – еле слышно кричу тезке, – знак это, не высовывайся!
– А-а, – отмахнулся он как от надоедливой мухи, метров на двенадцать отполз, присел, снял штаны, и…
Лежим, всей группой наблюдаем, меня в пот бросило. Крутится в голове его вечерний приход.
Вчера еще понятно стало, человек – труп. И в три дня ему конец будет. Это заранее видно, хочешь – верь, хочешь – нет. Понять одно, а принять такой поворот – совсем другая манная каша.
А тут, ему, приспичило… Из всей группы только ему.
Наблюдаем. Дышим через раз. Ждем.
В наступившей давящей тишине, у доктора неожиданно глухо хлюпнуло в животе, тело подбросило, и он закричал так, как не мог, никогда не мог кричать человек.
С всхлипом и стоном из самых глубин исходящим. Жутким, до костей пробирающим.
И только тут хлопок выстрела СВД до нас долетел.
Снайпер. Метров 300.
– За что-о-оо!? – оглушительно разнеслось по ущелью.
Столько было в этом жутком крике отчаяния, невыносимой боли, безысходности и обиды.
– За что-о-о… – еще раз разорвал наступившую тишину крик. Он кричал не зная, что его уже убили и Злобина уже нет, и никогда больше не будет.
– За что-о? – кровавыми пузырями хрипел Олежка, и так хотел договорить все, что не успел сказать.
Ему еще казалось, что сейчас ему ответят, подбегут, чудом выдерут изнутри этот проклятый, полыхающий огнем кусок металла, и спасут от безумной, невыносимой боли… И тогда, будущее – случится, а не кончится так нелепо на чужой, промерзлой земле.
Через три секунды его подбросило второй раз. Брюхо, как минуту назад и предсказывал хозяин, лопнуло, и вечер пропитался страхом и смрадом.
Крик резко оборвался, как не было. Тихо всхлипнув, боец за справедливость затих навсегда.
…Не успел. Не успел…
Валится молча, мешком, с открытыми глазами.
Здоровый, классный парень, с белоснежной улыбкой и кулаками способными уронить троих. А тут – изорванное тело и конец всего.
В наступившей тишине стало слышно, как замерло его сердце. Лежит, молчит, с укором на нас смотрит.
Все…
А мы – что?
В землю вросли, за бугорки прячемся, переглядываемся меж собой, на Злобина глаза поднять боимся. Знаем – приподнимешь голову, в ней через секунду на одну дырку больше станет, и каша вместо мозгов. И мама выплакивать глаза будет, а больше никто и не вспомнит.
Страшно…
Откуда, с-с-сука, стрелял? Сверху, или с базы? Не с базы, оттуда не заметили бы. Значит, с высот.
Суета в лагере началась, ракеты в воздухе. Попробуй нос высунуть.
В нашу сторону человек сорок быстренько выдвинулись. Смерть все ближе.
И правильно так: первая группа пятьдесят метров цепочкой один в один пробежала – залегла. Пока первая стволами в нашу сторону щерится, вторая пошла. Как мураши. Шустро подкатываются, но без суеты. Отработанно.
Минометы захлопали, пока чуть позади – отход нам отсекают, грамотно. Все плотнее и плотнее. Значит, с горы по рации координируют куда бежать и стрелять.
Мина летит, ты вой приближающийся слышишь, и заранее примерно знаешь, куда хлопнет и какая каша красная с грязью и дерьмом, там через пару секунд будет. После третьего залпа, когда рядом совсем земля вздыматься начинает – штаны мокрые.
Кэп шепотом приказал броник скинуть – 15 кг в беге за жизнь аргумент весомый. Оставить только боекомплект и желание выжить, ничего больше.
Время!!!
На Злобина на прощание глянули, и по газам!
Группа друг дружке в затылок, шаг в шаг, и понеслось: бухает замерзшими копытами, только брызги вокруг!
«Письмо Гальке», – осенило меня. – Обещал же Олежке вчера!
Колобком подкатился, дергаю хирурга на всякий случай: случаются чудеса, вдруг живой? А у Олежки взгляд удивленный. Смотрит на меня укоризненно, будто спрашивает – зачем ты дергаешь, за что со мной так? Что же ты, брат, меня не отговорил?
– Был человек, раз, и нет его! И Галька осталась вдовой, и дети не родились, и жизни нормальной не увидел, – отвел от окна взгляд афганец. – Прячусь за ним, телом его прикрываюсь, думаю – гребаная жизнь!!! Зачем мы здесь, ради чего такого парня не стало? Собрался, зубы стиснул, на груди у него нащупал жесткий прямоугольник – там все спрятано. Трясущейся рукой из внутреннего кармана достаю, чувствую, жжет меня прицел, целится, с-сука, сейчас пальнет! Выдернул книжку мокрую от крови, откатился, на всякий случай – щелк! И от камня, за которым я только что прятался – кусочки по закоулочкам. Чуть зрения не лишился, всю голову посекло.
…Понятно, – думаю. – На счет три саданет еще раз.
Я, тогда, на морозе, от близости конца взмок мгновенно.
Залег за камень, пытаюсь просчитать, когда еще раз засадит. А он, падла, ждет, сволочь опытная, в прицел все пути моего отхода просчитывает и момента, когда я высунусь, поджидает. А времени нет – каждый миг дорог, муджахеды с каждым мигом все ближе!
Чуть приподнялся – вжик, возле уха и осколки камня посекли шею. Опять залег, жизни последние минуты отсчитываю, диверы вот-вот подтянутся и меня на удобрения пустят. Но пока он перезаряжаться будет, три секунды есть. Снимаю каску, приподнимаю – вжик, удар! Только каска со ствола слетела, я рванул зигзагами.
Разлетелся снег под спешащими от смерти ногами. А они не слушаются, норовят с каждым шагом в мерзлую землю врасти! Хорошо, в запасе триста метров жизни. Ты пытаешься их увеличить, духи – сократить, вырезать тебя с корнем.
А ноги, страхом и холодом как свинцом налиты, и в землю, корнями врасти норовят. Выдергиваю, и олимпийским спринтером, про мины-лягушки уже не думаю, петляю как заяц: три шага – вправо, три шага – влево. От гада всевидящего, с прицелом, подальше. Молю своих Богов и чужих… Три шага – влево, три шага – вправо… Вжик, и фонтанчик грязи, где только что был. Глазами снайпера на меня тогда смерть смотрела.
Ты каждой клеточкой это чувствуешь.
Мины свист, разрыв фугаса впереди и сзади.
Беги, не беги.
Беги!
Летит смерть, рвет в куски воздух и все, чего касается. Перед глазами всполохи огня, как спастись, в какую щель забиться? Вокруг летят осколки, и визжит свинец. Стараются молодой жизни меня лишить, сволочи!
Пока я возился, отряд ушел вперед.
Тропа сделала резкий поворот, группа залегла, переводя дух.
– Четвертый, четвертый. Как слышишь меня, прием! Прошу поддержку и эвакуацию, – мучил радист рацию.
Рация хрипела в ответ:
«Задание находится под контролем Москвы. Необходимо ликвидировать группу диверсантов и доложить», – ревели динамики и возражениям не вняли.
Загрустил кэп.
– Вот такие суки, – посмотрел он в глаза каждому, – надеяться только на свои ноги. Все понятно?
Иллюзий не осталось, но надежды тлели в глубине души. Ведь не могут бросить нас так, среди пуль, трассеров и минометных разрывов?
– Бегом!
– А БабУшка? Он же…
– Нет больше БабУшки, сам не видишь? – оборвал кэп. – Пошли, я замыкаю.
Хлюпала под подошвами талая глина. Позади гвоздили без остановки. Все ближе чавкали вздымаемые свинцом фонтанчики. Калаши предательски лязгали и отсвечивали в Лунном свете. Не мог Миша Калашников недоработку Шмайсера исправить, лауреат хренов.
Хотелось, черт подери, упасть в грязь и спрятаться в ней, и хоть на миг отдохнуть от выматывающей погони.
Кусочки металла вонзаются рядом, брызжут талой грязью, дробят скалы и секут кожу каменной крошкой.
Глава 10. На грани.
Ветеран отвернулся и замолчал. Достал мятую пачку, дрожащими пальцами вытащил сигарету и нервно прикурил.
– Вот так. Мариш, разбудила ты во мне прошлое. А я так пытался его забыть… Нет легкого пути из ада в рай.
Позади сорок духов, впереди маячит тень замыкающего группу, и недалеко, кажется, а догнать не могу. Когда тень на миг исчезала, я падал вниз, понимая, что замыкающий сейчас огнем поливать будет группу прикрывая.
– Куда ж ты палишь, сука? Ты же в мое стройное тело, с высоким потенциалом и прекрасным будущим стреляешь! А вдруг, попадешь? Попортишь такую кожу, – матерю замыкающего.
После хлопков выстрелов, как скажут, поднимаюсь и несусь вслед. Слушаю сердце и ангелов, душу оберегающих, когда упасть, куда пригнуться – они не обманут!
Земля качается под ногами, сил нет, приехали.
Вспышки, свист пуль, удар молотом, впереди глухой звук разрываемой плоти.
На кустах висят кишки и остатки души. И стекает кровь с них. Славянская кровь.
– Кто это? Леха или Саня?
Все, что от человека осталось, капало с веток на чужую землю прячась под холодные камни.
– Господи, если есть ты где, забери его душу, и не дай ему мучиться, – шепчу непослушными губами.
Зловещий свист пуль.
Еще один нестерпимый крик. Совсем рядом.
Максим, кажется…Его ни с кем не перепутаешь – голос небесный. Верующий только, а так – отличный парень и поет как Б!
Стон.
Подползаю.
– Макс, ты?
– Я не смог сделать этот мир добрее. Но пытался, Бог мне свидетель, – прошептал Максим и стих.
Под утро пошел снег.
Снежинки прикрывали грязь, ужасы и пятна крови, и делали мир чуть чище и светлее…
Свет дарил надежды…Или казалось так на грани миров?
Знаешь, что такое умирать от нестерпимой боли? В двадцать лет? Когда никто тебе не поможет?
Двадцать лет – это много…
Месяц назад мне исполнилось двадцать, я еще ничего не понял в своей жизни, и жизни чужой страны живущей в прошлом. Час назад, моего друга разорвали пули снайпера, навсегда оборвав желания и планы. А еще одного, только что превратили в кровавый дождь. Для них не будет встреч и не родятся дети. И не будет посиделок с рассказами, что было и как тебе повезло. Ничего не будет. Лишь чужая земля, и бесконечная боль мамы. До самой до.
В свои двадцать я чувствовал себя видевшим все. Почти все. Ни любви, ни радости семьи только не успел познать. Это все еще впереди.
Надо только добежать. Бежать. бежать…
Что же вы, суки кремлевские, наделали? В чужую страну несмышленышей послали местных людей убивать. А теперь, кровью вчерашних школьников земля мерзлая пропитывается.
Если есть там Бог, почему молчит и не вмешивается? Или только Ангелы Смерти витают над нами???
Бежать… бежать….
Веришь ли ты в случайности, брат? Или все, что происходит с нами – процесс хаотичный и беспорядочный?
Никто не знает, а когда ты получаешь ответ, может быть уже поздно. Слишком поздно.
А сейчас… Сейчас…
Хотелось стать невидимкой.
Просто упасть и раствориться в земле как капли дождя.
Ноги били холодную землю, пытаясь скрыться от кусочков раскаленного металла несущих погибель.
Попадут, не попадут. Попадут, не попадут…
– Норовят продырявить попу народного артиста. Когда уже отстанут, не могут же они бегать быстрее нас? – не останавливаясь, Олег грязной рукой протер заливающий глаза пот, споткнулся о незамеченный пень и размашисто упал.
– Пень – бойцу подмога! Укрыться, передних положить, остальных в грязь лицом! – быстро сообразил он, сдернул автомат с плеча и, извиваясь ужом, подполз к бревну.
Облака над горами робко зарозовели.
Вместо ожидаемой деревяшки, нелепо скрючившись в грязной каше, лежал неподвижный человек. Простреленная форма быстро темнела.
– Наш? – поперхнулся от неожиданности старшина.
Он наклонился, всматриваясь в черты лица, и резко отпрянул – на него мертвым глазом смотрел капитан, а на месте груди и второй половины лица застывала бесформенная красная каша.
– Прости, братан, – разведчик оглянулся, собираясь бежать, и тут заметил надувающийся кровавый пузырек на губах кэпа. – Жив еще? Куда тебя? – он торопясь разорвал пуговицы и распахнул мокрую от крови афганку. – Сквозное… Легкое пробило…
Разрезал одежду, трясущимися вдруг руками достал медпакет, разделил на две части, прижал к опухшим отверстиям, плотно затянул бинтами и вколол в плечо промедол.
– Дыши, зараза, дыши! – приподнялся, выпустил очередь в утреннюю мглу, отбежал в сторону и дал вторую, длинную, пока не щелкнул пустой затвор. – Вот и все. Держись, капитан, может, будешь еще майором. Светает уже и вертушка нас заберет. Не может не забрать! – бросил автомат и подхватил неподвижное тело.
Поют пули песни смерти.
Посвистывают рядом. Рвут ноги тропу, подошвы и кожу в куски.
Уйти и догнать своих.
Уйти…
Догнать…
Предают мышцы и дыхалка, вязнут сапоги, всяким шагом конец приближая. Все клеточки тела хотели, чтобы упал лицом в грязь и полежал чуточку, а он – нет.
Уже не бежит – тащится!
Разведрота за поворотом остановилась на короткий передых. Радист долбил рацию, бойцы ловили дыхание.
В сапогах кровь с грязью хлюпает, в паху растерто, в голове – апатия и безразличие полное. Перешли предел, когда идти уже не можешь, и сил ни шагать, ни думать уже не было.
