Иван Александрович Мордвинкин
За горы, за горизонты
А утром Оксана уехала домой: начинать всё заново.
Но здесь её ждал неожиданный удар: на полочке для ключей она нашла свою, потерянную во время бегства, серёжку и… Сашино обручальное кольцо.
Она вскипела, взорвалась, позвонила ему, но не услышала даже длинных гудков – Саша сбивал её вызов.
Она бросилась звонить Лёшику и узнала, что папа приезжал, что был в пустой квартире и что уже купил билет назад. В Сургут. Навсегда.
И Оксана помчалась на вокзал «Ростов-главный».
Препятствия не останавливали её сегодня: пробиваясь через пробку, она бросила машину в начале Садовой и пешком побежала оставшийся километр. И, несясь вдоль железнодорожной насыпи от пригородного вокзала к главному, она натыкалась на прохожих, чуть не спотыкаясь, и понимала, что уже сейчас поезд отходит от перрона, а бежать ещё очень далеко. Но она бежала и слушала, как бьются колёса электрички, по этой насыпи легко её обгоняющей, боясь остановиться и признать правду. Потому что у неё не был разработан план, эту правду предполагающий и учитывающий.
Она не успела.
Когда Оксана влетела в здание главного вокзала, растратив драгоценные секунды на обыск линейниками, которым взъерошенная и испуганная женщина показалась подозрительной, время вышло полностью. Даже с учётом надежды на чудо. Ибо и чудеса ровно укладываются в законы физики.
Пробежав огромный зал насквозь, она в слезах вырвалась на перрон с безнадёжным опозданием на целых семь минут. Она бы в самом начале отнесла этот нелепый рывок к бессмысленной глупости. Потому что время рассчитывать она умела хорошо. Но сегодня, стремясь к Саше и через то как бы соединяясь с ним, она вспомнила его характер. А он никогда не верил в безнадёжность. Не потому, что был возвышенным оптимистом, а потому, что всегда всё брал прямолинейными марш-бросками и на всё смотрел в упор.
Но сегодня будто о них с Сашей молился какой-нибудь святой старец: на перроне стоял зелёный поезд с жёлтой полосой по борту, и проводники, все до одного скворцами торчащие из своих дверок-скворечников, размахивали красными флажками – аварийная стоянка.
– Машинист остановил, говорят, заменят его сейчас! – отчитался проводнице, видно, знакомой, идущий по перрону вдоль состава молодой паренек-железнодорожник. ЧП однако.
– А что с ним? – крикнула она вдогонку.
– Дочь у него родилась раньше срока, бросил всё и побежал к жене, – засмеялся парень. – Теперь уволят.
– А! – улыбнулась проводница. – Ну, мужик! Ради дочери можно!
В конце перрона, в самой голове состава, сдвинув хрупкую проводницу, из вагона выглянул силуэт крупного мужчины.
– Сашенька! – закричала Оксютка, уже выдохшаяся и не имеющая сил к бегу. Проводницы, головами торчащие из вагонов, и скучающие на перроне пассажиры враз встрепенулись, и все уставились на неё. А потом, проследив за её взглядом, на Саню.
Он свесился, всем телом вывалившись наружу и держась за поручни, и увидел её. Между ними оставалось всего каких-нибудь вагонов пять.
Оксана сняла проклятые туфли с их длинными каблуками и побежала горячими подошвами по холодному апрельскому бетону, беспорядочно размахивая руками. Такой он её не видел никогда.
– Что случилось? – крикнул он ей так громко, что проводница, которую он сдвинул с её поста, аж вздрогнула, покосилась на него с раздражением, но промолчала. Уж так оно выходит, что здоровенный мужик имеет больше прав в этом мире, и его терпят с большей охотностью. Особенно, если он бывает симпатичен.
– Я люблю тебя! – заорала она, остановившись и сгибаясь в поясе, чтобы выдавить для этого крика весь воздух из обессилевшего тела. И теперь не могла бежать, не могла даже идти. Она упёрлась руками в колени, как бегунья на финише, и, тяжело дыша, всмотрелась мутным взглядом в голову состава. Но ничего толком не разглядела, мир вокруг поплыл и далёкий первый вагон казался ей недосягаемым. Она хотела ещё что-нибудь крикнуть, понимая, что у неё есть считанные минуты.
Но, оказалось, нет даже секунд: из локомотива послышался длинный гудок, обозначающий начало движения вперёд. Любопытные проводницы с нетерпением в полтела выглядывали из вагонов, чтобы лучше видеть Сашку, который молчал. Из первого вагона выбросили жёлтый флажок, и, по цепочке, красная линия флажков, из каждого вагона сигналящая «Стоп!», обернулась в жёлтую. «Вперёд!»
– Са-ша! – вскрикнула Оксютка и решилась на последний бросок. Швырнула туфли в никуда и, что есть силы, но досадно медленно, побежала вдоль состава.
Поезд грохнул, тронулся, вначале медленнее её бега, и она вся вложилась в этот бег.
Из середины, из главного вагона, того, в котором ездит начальник поезда, выглянула в полкорпуса (большого и дородного корпуса) внушительная женщина-проводница и, уставившись вперёд, крикнула низким и грубым голосом:
– Ну ты что, Саша? Любит она тебя! Не будь ты гадом!
Тот что-то выкрикнул, что-то, наверное, важное и дающее ответ на все недоумения бригады проводников и целому перрону зевак, следящему за событиями, но машинист дал ещё один длинный, заглушив для них конец этой печальной истории. И Оксютка, видя, что поезд мчится уже заметно быстрее её, остановилась. Она смотрела вдаль, в начала состава. Двери закрывались и проводницы уходили, так и не узнав ничего.
Поезд ушёл, а она осталась стоять на краю перрона босая, дрожащая от невыплаканных слёз и неопределённости будущего.
И стук колёс удаляющегося поезда аукался в её сердце: «Прощай-прощай, прощай-прощай! Прощай-прощай!».
Молитва
В купе его ждал только один попутчик.
Саня поздоровался, даже не глянув на него, сунул багаж под свою полку и уселся, положив руки на стол и уставившись в окно невидящими глазами.
– Прощай, Ростов, – сказал попутчик, и Саня обернулся на него. Тот сидел не у окна, а в тени, в ногах своей полки, у двери, и прислонился спиной к стенке.
Это был средних лет мужчина, судя по одежде – монах. Худощавый, с вытянутым лицом и большими глазами, тёмной клиновидной бородой и раздвоенным пробором длинноватых волос, он отдалённо походил на Христа. Но его лицо было не возвышенный и одухотворённый, как Христов лик на иконах, а обыкновенным, человеческим, хотя и с несколько пристальным, строгим взглядом. Саня всмотрелся и приметил шрам на переносице, небрежную спутанность волос и неровность в бороде, распавшейся на два неодинаковых клинышка. В общем, обычный, земной человек.
И Саня вздохнул, кивнул в ответ, не желая сейчас с кем-нибудь разговаривать, и снова стал глядеть на проносящийся мимо город. Но тут же вернулся к монаху.
– А вы монах?
– Да, постригся вот, – вздохнул тот и улыбнулся, не переставая медленно перебирать короткие чётки, которые Саня не сразу и приметил.
– Может оно и к лучшему.
– Может, – повторил монах, по-видимому согласившись. – Я к Господу тянулся с детства, к Нему и пошёл. А дойду ли, не знаю. Путей к Нему много, а мир тянет в пустоту. Тупик.
– Тупик, – повторил теперь Саня и всмотрелся внимательнее. – Но шансов-то больше?
– Может быть, – опять вздохнул монах. – Я хотел жениться, семью создать. Очень люблю детей, очень люблю. Но… Я понял себя, понял, что не смогу понести любви.
– Как это, не сможете?
– Я понял, что, в миру сложнее взрастить в себе любовь. Только к детям, разве что. Но что будет? Давайте честно. А будет так: я стану метаться между этой любовью и миром, ради похотей я буду добывать деньги и говорить всем, что делаю это для семьи и детей. Так весь мир живёт. Так жил мой отец, упокой, Господи, его душу. Он жил на работе. Вроде бы ради нас. Но за пятнадцать лет моего детства, он только однажды отмечал Новый год с семьёй. Мы его не видели, хотя жили в достатке, но в пустоте. Мы с братом плакали за ним, даже подростками, хороший он был человек. Но он зарабатывал вчетверо больше нужного, а любил не на словах, а на деле, вчетверо меньше.
– Ну, а как ещё надо-то? – отмахнулся Саня от рассуждений попутчика. – Сидеть дома, лишь бы детишкам сопли утирать?
– Как надо? По правде надо. Больше никак.
– Ну и… что? По правде, это в нищете? – Саня усмехнулся и вскользь глянул на окошко – бессмыслица за окном его притягивала больше этой беседы.
– Может и в нищете, а может в простой скромности быта. Но, с любовью и миром в душе. Если правда зовёт вас вдаль, бросить семью и идти – идите! Хоть в Москву, хоть в Новгород. Бог позаботится о детях. Но, если правды нету в вашем стремлении, то тут… В общем, надо по правде и с любовью.
– С любовью… Я люблю своего сына, но у нас с женой всё давно рассыпалось, – он махнул рукой и что-то в его душе дрогнуло, когда он коснулся больной темы. – Жить только ради… чего? Ради чего терпеть эту пустоту?
– Ради сына, как, ради чего? Ради правды, ради любви, а значит, ради Бога. А ради чего вы готовы терпеть? Ради заработка, успеха, достижений, ради мечты? А она чиста? И есть ли у людей чистые мечты? Наверное, нету. Потому Бог и подаёт им просимое не спеша, что их стремления навеяны похотями тел и душ. И Он долго очищает их скорбями.
– Может быть, – Саня вздохнул и всмотрелся в этого человека. Приблизительно его возраста парень, отказавшийся от семьи и детей, от работы и мечты. – А вы куда, разве не к мечте стремитесь?
– Нет, не к мечте, – усмехнулся монах. – Я смотрю просто и прямо, иду к Богу. А Он не мечта, потому что мечта – это вымысел, то есть, ложь.
– Мечта – это ложь? – усмехнулся Саня в ответ, но, подумав, согласился. – Ну да, вообще, это придумка такая. Выдумал себе и иди.
– Ну вот. И ради этой придумки мы отказываемся от любви, от детей. А значит, и от Бога, потому что лукавим сами перед собой. А иди мы путём правды, к Богу, то и мечты наши, но уже очищенные Им от похотей, Он ложил бы пред нами как дар. Правда за правду. Все просто и прямолинейно.
– Всё просто, – задумался Саня. Ведь и верно, ехать в Сургут на два года с тайной надеждой, что там всё образуется, что он проработает на Севере лет десять, заработает большие деньги и приедет в Ростов с какой-нибудь молодой женой, чтобы больно нахлестать по щекам Оксану. Это правда. Какая-то некрасивая и пошлая.
– Может вы и правы, – почти согласился он. – Думаете, надо вернуться к сыну?
– А разве есть другая правда, кроме той, что вокруг вас? – ответил монах уклончиво. – Вы хотите заполнить то, что не имеет дна. А попробуйте жить без мечты и выдумки, и смотрите не на желания и мечты, а на Бога и его Промысл, и увидите, как и мечты ваши к вам приближаются, и окружающее становится понятным и сердце наполняется любовью. А без любви правды не удержать. А значит, и Бога не сохранить в душе.
– Ого! – удивился Саня, впервые в жизни чётко и детально, хотя и на мгновение, увидев свою жизнь целиком и всё ясно разложилось на плоскости, как пятна с полосками на карте. – Наверное…
Поезд разбежался лихо, нагоняя время, из главного вагона включили радио, и тихая музыка заполнила пустоту, в которой вязла Сашина душа.
Монах замолчал, быстрее зашевелив чётками, и погрузился в свои мысли или молитву, для ясности закрыв глаза.
Саня остался один. Выходило, что все его стремления – это похоти души, хотя, может, и не такие уж явные. И ещё – Оксана, с которой он хотел провести жизнь в вечной юности, отмахиваясь от правды, которая проста, вот она: главное в его жизни – это Бог. А найти его можно в любви к сыну, в терпении простых искушений. И теперь уже, когда сын почти взрослый и сердце жены освободилось от избыточного материнского порыва, он мог бы легко идти к ней навстречу, полагаясь на Бога.
А он плюнул на всё и на всех, включая сына, и устремился куда-то в свои туманы, теша собственный эгоизм.
Он вздохнул, его душа застыла где-то между «Да» и «Нет», и Саня взглянул на монаха, в надежде от того услышать хоть что-нибудь, что помогло бы ему избавиться от этого неуместного равновесия.
И вот здесь, в самый переломный момент, когда он, уже нахмурился, что бывало с ним в моменты внутреннего сопротивления собственным, накатывающим слабостям, и даже протянул руку к занавеске, чтобы резко задёрнуть окно и не видеть исчезающий из его жизни Ростов, всё ещё мелькающий знакомыми ему окраинами, произошло нечто перевернувшее его ум с ног на голову. По радио заиграла мелодия. Это был предательски рвущий душу саксофон и, конечно, он ревел «Если б не было тебя».
И Саня больше не думал. Он спокойно и молча встал, накинул куртку, вынул из рундука сумку и закинул её ремень на плечо.
– А вас как зовут? – спросил он у монаха.
– Алексеем, – ответил тот, открыв глаза и глянув снизу вверх.
– Как моего сына.
Алексей усмехнулся с теплом в больших глазах.
Саня кивнул на прощание, грюкнул скользящей дверью и вышел вон.
Увидев из открытой двери своего купе его промелькнувшую фигуру, проводница вскочила и засеменила вслед, на ходу вползая в тапочки. Она знала чего он хочет.
– Решился? – спросила она так, будто Саня целый час откровенничал с ней, а не с монахом-попутчиком.
– Да.
Она кивнула и сама сорвала стоп-кран.
Поезд резко дёрнулся, заскрипел и запищал, слегка дрожа, и недовольно фыркая, остановился. Она открыла дверь и выбросила красный флажок.
– И ты её люби, – сказала проводница почему-то дрожащим голоском, заморгала, глядя вверх, чтобы слёзы не размочили тушь на ресницах и отступила, пропуская здоровяка. Тот спрыгнул на землю посреди степи, глянул на неё исподлобья. – Уж пожалуйста!
– Я люблю.
Проводница выставила жёлтый, машинист прогудел длинно, и поезд, набирая ход, ушёл в свою дальнюю даль.
Не скоро Саня попал обратно.
Быстро темнело, и ему пришлось искать попутку, при том, что высадился он не на шоссе, в загородной пустоте. И с одной стороны её подпирал крутой, ползущий вдоль железной дороги продольный бугор с редкими домишками по верху, а с другой широкая старица Дона. Но Саня даже не успел помолиться Александру Невскому, которому всегда молился в пути, ибо тот всю жизнь метался между Ордой и Новгородом. Когда выбрался на холмину, в спину ему посигналил старый «москвичонок», пропусти, мол. Но Саня не пропустил, напросился. И, уж точно ему сегодня везло: это была пожилая семейная пара, которая ехала на пасхальную всенощную в Ростов, да ещё и не куда-нибудь, а в их церковь. Саня даже вспыхнул особым духовным чувством, похожим на смесь радости и беспричинной уверенности, даже доверия ко всему, что окружало его и называлось реальностью. Или правдой, что тоже самое. И он всем умом понимал, что таких совпадений не бывает.
Церковный двор весь светился и был заполнен теми случайными прихожанами, которые являются в церковь только в пасхальную ночь и со своими полными корзинками дожидаются окончания богослужения во дворе.
