Иван Александрович Мордвинкин
За горы, за горизонты
– Одиночество, – ответила она, и он вдруг поверил её дрогнувшему голосу, который так не к месту раскрыл её внутреннее.
– А у вас прошло? – откликнулся он на её секундную слабость.
– Я не мужчина, – опять уклончиво ответила она, уже спохватившись, и для виду стала мешать чай ложечкой, хотя сахар не сыпала. – Так уж устроено человеческое нутро. Если человеку приходится терпеть, скажем, зубную боль, то ему кажется, что она станет меньше, стоит ему отвлечься хоть немного.
– Ну, допустим, – холодно ответил Саня, впервые за весь разговор прислушавшись всерьёз.
– Вот и допустим, – язвительно повторила она, оставила свой притворный чай и по-учительски въедливо вгляделась в его глаза, отчего он впервые по-настоящему, душа в душу встретился с ней взглядом. – Так вот, если отвлечься, то боль не уменьшится. Она станет такой, какая она есть. Просто часть внимания сместится с боли. А значит, внимание способно усиливать боль.
Она напомнила ему его школьную учительницу истории Нину Сергеевну, которой он всегда восхищался, хотя и не имел к ней никакого тяготения. Ни как к красивой женщине, потому что она была на полтора поколения старше, хотя он и признавал её красивой женщиной. Ни как к матери, потому что она уважала учеников и позволяла им вставать рядом, на её ступень авторитетности, сама вовлекая их в споры.
– Ну, то есть, как получается? – он заинтересовался, вроде бы чувствуя, что она клонит к чему-то умному и важному, но понять к чему не мог. – Боль – это одно, а… Что?
– А внимание – это другое.
– А! – понял он и даже откинулся на спинку стула. Хотя, к чему все эти рассуждения не уловил. – И-и… что с того?
– А то с того, что у молодой женщины, если она здорова в психологическом смысле, ребёнок, по крайней мере, первый, вбирает всё внимание, которое у неё есть. И ей кажется, что нет ничего важнее, чем её дитя, – наконец, разъяснила она и добавила с заговорщической интонацией. – Но, с другой стороны, разве с ней поспоришь?
Саня не ответил. О чём можно спорить с женщиной, родившей дитя? Ни дай Бог, если она не поставит дитя на первое место. Даже, если поставит туда мужа – бедный такой муж.
– Ну да, – ответил он, наконец уловив суть её рассуждения. – Просто, так получается, что есть муж и жена, и всё у них хорошо. А потом родился ребёнок, и, вроде, стало ещё лучше. А на деле…
– А что, на деле? – усмехнулась Лидия Владимировна. – Внимание ограничено. Но, не время.
– Думаете, надо ждать?
– Думаю, надо, – кивнула она, поднялась и плеснула чай в раковину, так и не глотнув ни разу. – Придёт время, и тебе придётся её возвращать. Главное, сейчас не потерять. Ни её, ни себя. Потому что, когда она вернётся, застанет ли она тебя на месте? Держись, я молюсь за вас, если для тебя это, конечно, что-то значит.
Он промолчал, не зная, благодарить ли за молитву, или за умные слова, сказанные в нужное время.
Но она не ждала ответа, она просто молча вышла из кухни, и её цветастый халат растворился в темноте его дома. Будто и не было её здесь.
Из тёщиных мыслей он сложил идею внимания, которое и составляет суть человека. И выходило, что он – это стремление вдаль, это жажда побед и преодолений, а Оскютка – устремлённость вглубь и вверх, к сердечным озарениям.
Такие мысли и раньше его осеняли. Но, тогда ему казалось, что они двое – вертикальная и горизонтальная линии, составляющие крест. А теперь он чувствовал, что этот крест состоит из двух взаимоисключающих тяготений и рискует стать для их отношений могильным крестом.
Однако, этот короткий разговор с тёщей сильно тогда помог Сане, потому что никто не находил для него убедительных слов. Да он и не стал бы слушать. Батя же только шутил, мол, не задумывайся, а то «воши» заведутся. А тёща оказалась умнее и тоньше, чем ему увиделось вначале. И за глаза он больше не называл её тёщей, а только Лидией Владимировной. Хотя в лицо просто обращался на «вы», коробясь от одной мысли окрестить кого-нибудь мамой.
К году, когда Лёха уже уверенно пошёл своими ножками, Саня таскал его во двор и там учил кидать камни и пинать мокрый осенний песок ногами. И до смеху умилялся талантам малыша.
Но жизнь его без Оксютки постепенно утихала и гасла. Санин мир, когда-то целиком заполненный ею, теперь будто распался. Это был мир с озабоченной малышом Оксаной, смешным и милым Лёшиком, часто являющимися тёщей и тестем, работой, теперь ставшей неожиданно важной, детской консультацией, подгузниками, игрушками.
Батя редко приезжал к нему в новую квартиру – смущался из-за слишком престижного микрорайона, дома, квартиры, мебели. Сам-то он жил в хатке на одну комнатку во дворе, заросшем самосевными сливами и вишняком, и тем был доволен. А в комфортабельных помещениях чувствовал себя чужеродным и лишним.
Летом Саня уже в одиночку бродил по окрестным рекам. Оксана вырваться с ним не могла, и это, конечно, Саня принимал. Не мог он только уловить, почему она отказывалась без видимого сожаления. Неужели её внутреннее внимание настолько к нему одеревенело?
Редкими наездами он пытался доделать лодку в доке своего друга. Но дело шло медленно и кисло.
Зимой он ездил в деревню, а Оксана тем временем возила сына к своим родителям. А с началом летнего сезона Саня покорял ветер, ловя его в парус виндсёрфинга, а Оксана, не желая зевать от скуки на берегу, водила Лёшика по зоопаркам в сопровождении своих мамы и папы. Иногда Саня бродил с ними, сквозь слёзы зевоты глядя на аттракционы и водные горки для самых маленьких.
Иногда после выходных они собирались на кухне втроём, обсуждали друг с другом подробности, какие казались достойными обсуждений, и Саня не отпускал малыша.
А тот не слазил с папы.
И на мгновение жизнь возвращалась в прежнее, Оксютка тянулась к своему Сашеньке, хотя и не имея в сердце, заполненным ребёнком, столько места для мужа, для любимого мужчины, как это было раньше. Но, всё равно, видя её стремление вернуться, Саня отзывчиво хватал их с Лёшиком в охапку, тащил куда-нибудь к людям, в мир, и они весело, втроём слившись воедино, глядели за горы, за горизонты. И в такие моменты Оксана будто приходила в сознание, просыпалась и снова чувствовала себя самой важной и любимой, и совершенно растворялась в окружающем счастье.
Но дома она склонялась над кроваткой малыша, легко переключаясь от мужа к ребёнку. И даже, кода Саня обнимал их втроём, она не обнимала в ответ, а только пусто улыбалась из вежливости, не находя в себе тяготений для ответного объятия. И почему такое с ней происходило, сама себе сказать не смогла бы.
Впрочем, она тем и не задавалась.
Когда Лёха подрос до трёх лет, они уже совершенно разделились, и только сынок был их общим миром, потому что оба они любили его горячо. И они оба уже приспособились к новой реальности.
Саня теперь сам глядел вперёд, вглубь мира, и Оксане казалось, что её муж не желает идти дальше, что он стремится обнять весь этот мир, а потому так широко распростёр руки и с такой тоской глядит в окно с шестого этажа в далёкую недосягаемую синь. А ведь он должен отдать себя ей, посвятить себя великому служению семье.
Эта мысль ещё больше отдалила её, даже охладила. Но, слава Богу, чуткая Лидия Владимировна уловила перемену в настроении дочери, и толкнула её в обратную, к Сане, долго с ней беседуя и полагая, что сейчас Оксана делает шаг к пустоте и без причины натягивает ту самую ниточку, которую не стоит трогать без особой нужды. Ибо ниточки эти рвутся только однажды и связывать их – жизни не хватит.
Оксана встрезвилась, встрепенулась и встретила мужа с работы прямо во дворе, у гаражей гуляя с Лёшиком. А, когда Саня загнал машину и вышел к ней, бросилась ему на шею и затараторила о чем-попало, чем его до немоты удивила.
Вскоре он, поверив в её порыв, выбил короткий недельный отпуск посреди лета, и весь его провёл с Оксаной и с Лёшиком. Много читал сынишке, вытаскивал его на улицу, катал на машине по городу или просто сидел с ним дома и целый день на него смотрел. А дети почитают такое время наилучшим, когда отец смотрит. «Смотри, как я умею», «Смотри, что я нарисовал» или «Смотри, как этот самолёт взлетит высоко и там достанет до звёзд». И он смотрел.
И всё потому, что теперь чувствовал Оксютку, и её избыток любви к ребёнку присовокуплял к себе, хотя сына любил и без того. Однако же, имея единение с женой, он иного ничего и не желал, как быть с ними. Хоть бы даже и не глядеть в свою даль.
К концу отпуска он увёз их к деду в деревню. И здесь, вне обязательных требований, предъявляемых настоящим, Оксана, наконец, расслабилась, будто вернулась в юность, в которой большое облако охраняло и берегло редкой красоты цветок.
Саня почувствовал перемену и даже попробовал обсудить их отношения, пока Оксана была в духе Оксютки. И всё говорил ей, хотя и косноязычно, о большом сердце, что в нём много места, и что не обязательно отрываться от прежних, полюбив следующих. Что создание семьи не обязательно должно поставить стену между молодыми и их родителями, и рождение ребёнка – это не препятствие между мужем и женой. Потому что для каждого из них в душе есть своё место, и просторный мир в нём тоже не конкурирует ни с любовью к родителям, ни с любовью к детям. Ни с отношениями между мужем и женой.
Эта его длинная и горячая проповедь, произнесённая им в саду, где они полночи просидели у мангала среди дикого отцовского вишняка, долго потом питала её воображение. И она попеременно соглашалась и спорила (в зависимости от настроения) с мужем в уме уже потом, в Ростове, в большой повседневной жизни.
Её душа не имела столько места на борту, и она разрывалась между мужем и ребёнком. И, видя, как муж отдаляется, она, конечно, выбирала сына, закрывалась в ванной и плакала от досады. От того, что вообще нужно выбирать. Но одновременно она не могла. И вообще не понимала, как можно следовать за мужем – свободолюбивым, перекачанным ребёнком, который весил 100 кг, но который рвался туда, куда ей идти было неинтересно и даже страшно, никогда не беспокоящемся о быте, о духовном понимании сущего вокруг, и всё привыкшим брать прямолинейными марш-бросками.
Последний день в деревне выдался особенно жарким, и они решили целиком провести его на реке. И здесь произошло нечто страшное.
К середине дня, перекусив от внезапной «голодухи», которая всегда случается на воде, они уложили Лёшика на покрывало в тени верб и, поглядывая на него «одним глазом» отдалась наслаждению водной стихией. Они давно не были сами по себе, вот так запросто – он и она. Поэтому, не забывая краем ума следить за спящим малышом, они ныряли и прыгали в воду с тарзанки, визжа и крича, как дети. Чем до смеха веселили соседей с противного берега речки.
Потом долго лежали на песке, смотрели друг на друга и души их раскрылись в объятие. Как будто и не было прожитых лет. И только сейчас, внезапно вернувшись в прошлое, в его счастливую безмятежность, они оба осенились тем, насколько суха и черства их нынешняя жизнь, к которой они так надёжно приспособились.
И в этот момент, когда Оксана уже почти поверила в Саше, когда уже была готова отдаться всей своей душой ему, его почерку, краем зрения она увидела на поверхности воды небольшое… лицо. Даже не голову.
Это было маленькое личико человечка, цыпочками стоящего на зыбком дне.
Оксана одеревенела, глаза её увеличились, а сама она мгновенно побелела до неузнаваемости. Блаженный Сашка встревоженно отследил её взгляд и «лёжа» подпрыгнул на месте. Уже через мгновение он со скоростью безумного гепарда понёсся по твёрдому берегу и напротив нужного места щучкой влетел в мелководье.
Личико, а это был молча тонущий Лёшик, будто губами пыталось ухватиться за воздух, по-рыбьи двигая ртом, но потом исчезло под безмолвной поверхностью воды. Видно ножкой он ступил ещё дальше от берега.
Оксана запоздало вскочила, наконец вклинившись в реальность, тоже метнулась к воде, к малышу, слепо канувшему в её толще.
Движимый силой истеричного прыжка и отталкиваясь ногами от дна (а бежать по воде – работа в таких случаях бесполезная), Саня двумя взмахами рук проплыл полтора десятка метров, в конце пути уже под водой. Его руки были выставлены навстречу смерти, своим руками схватившей Лёшика.
Саня выхватил малыша, резко, шумным бугром и брызгами выворачивая воду вверх, выдернул его из воды в атмосферу воздуха, встав на ноги и неосознанно подняв малыша выше головы.
Лёха зафыркал, плюясь брызгами стекающей по лицу воды, и заплакал, кашляя и хрипя.
Заплакала и Оксана, которая уже подоспела к ним, дрожа всем телом, перехватила малыша на руки и унесла на берег.
Здесь они долго успокаивали Лёшика и свои души.
А вечером уехали в Ростов. И уже дома, когда малыш спал, Саня попробовал обсудить случившееся с Оксаной. Но она уклонялась от разговора, молча кивала, согнувшись над спящим малышом и роняя слёзы на его подушечку. Но своего ничего не говорила.
А потому замолчал и он.
Так их жизнь перевернулась снова.
К осени они размолчались настолько, что Саня, не желающий видеть гибель своего корабля, почти ушёл. Он не бросил ни жену, ни сына, но, всё ещё стремясь купить собственный дом и веря, что там их жизнь снова вернулась бы к изначальному, направил все силы на достижение хотя бы этой мечты. Он уволился и стал вахтами выезжать на север.
И его внимание с жены и сына постепенно совлеклось к зарабатыванию денег, что давало ему чувство собственной правильности. Своей правды.
Так целых семь лет он «пахал» и откладывал, покупая дома в пригороде или хижины в самом Ростове, потому что боялся полагаться на рубль или доллар. Наконец, посчитав собранного достаточным, он распродал всё, слив накопленное в один кошелёк.
Оксана с ним дом не выбирала. Теперь она работала юристом при ростовском отделении Северо-Кавказской железной дороги, времени у неё не было. Да и частные дома вызывали у неё сомнения, не любила они их.
Поэтому дом он купил сам, хотя и не жил в нём. Зато построил на участке тонкостенный док и в межвахтовку они с Лёхой, уже десятилетним «мужичком», заново строили свою яхту, которая теперь называлась «Алоксал». Хотя они её кратко называли «Окс», отбросив свои имена от маминого.
И Саня как-то искусственно удерживал в себе надежду, глядя на своего сына, и видя в нём то себя – белокурого, дерзкого, упрямого пацана, то Оксану – кареглазую, тонкую и проницательную.
Лёхе уже исполнилось одиннадцать, когда они полностью закончили строительство. Это была мини яхта длинной девять с половиной метров, но в которой, хотя и без комфорта, могли разместиться четверо. И Саня шутил, что четвёртое место для будущей Лёхиной невесты, чем Лёшика смущал, а у Оксаны вызывал равнодушную косую ухмылку.
