Иван Александрович Мордвинкин
За горы, за горизонты
Наивные порывы, которые должны были выветриться въедливыми сквозняками повседневности, пропитали их души насквозь. И никакие ветра уже не разделяли их слитности.
Работали они почти вместе: Саня устроился охранником в большой офис, в котором разнородные клерки арендовали свои кабинеты, а Оксана там служила секретарём при частном нотариусе.
Весь день он томился в «предбаннике», каждый раз заглядывая за дверь общего коридора, если через неё кто-то входил или выходил. Или, если поток посетителей слабел, читал что-нибудь из боевой фантастики.
В конце дня он забирал Оксану из кабинета, на прощание пожимая пухлую ручонку нотариуса и исподлобья глядя ему в глаза, чтобы тот понимал, с кем имеет дело.
Потом они с Оксюткой вместе шли домой и вместе суетились на кухне. Вместе ужинали и смотрели общее кино. Утром вместе бежали в парк, испытывая там новые кроссовки, выбранные и купленные вместе.
Такая нераздельность переменила их мир, будто расширяющийся во все стороны и сносящий силой этого расширения всё лишнее и плохо прилепленное.
Друзей становилось меньше, и остались только «вечные», никогда не уходящие. И они называли их как одного человека слитно, не Александром и Оксаной, а «Сашка-Оксашка».
С нею из заядлого путешественника Саня превратился в паломника. Они объехали все мало-мальски значимые для них монастыри. И даже побывали в Каменно-бродском в Волгоградской области, потому что там стоял крест на месте смерти благоверного князя Александра Невского. Или на месте его постоянных привалов. Разное говорили.
Вообще, Саня очень почитал святого Александра, воображая его чем-то вроде оригинала, с которого он, как художник, срисовывал себя. И князь виделся ему твёрдым и сдержанным, но уверенным, прямолинейным в суждениях и настолько простым к очевидному, что, если решение принимал, то заново его не передумывал. Ибо самому Сане в каждом решении упорство доставляло больше удовольствия, чем даже сам достигнутый результат.
Потом он побывал и в Александро-Невской лавре, и вообще, если ему случалось бывать в храме, в котором не находилось иконы святого, то Саня никогда не жалел ни времени, ни денег, заказывал или покупал хорошую икону и вручал, обязательно лично, настоятелю той церкви.
Впрочем, таких церквей ему попадалось не много. Только из новых, даже юных совсем.
Очень он, по наивности и простоте его суждений, почитал монастырский народ и всегда прислушивался к нему с особым вниманием. И даже бытовые слова, сказанные монахом, могли иметь для него глубинный смысл.
Даже через целых шесть лет, когда они уже должны были привыкнуть друг к другу, Саша, если просыпался первым, лежал недвижно, чтобы не разбудить Оксютку, и молча смотрел не неё. На её чуть припухлые щёки, на её первые морщинки в уголках глаз, на мелкие шрамы её когда-тошних детских прыщиков. И каждый из этих кругленьких точек-шрамиков, как звёзды на небе, был на своём месте. Каждый нёс в себе следы её жизни и потому был для Сани ценен.
Если Оксана просыпалась первой, то Саня, пробудившись, не заставал её. Она украдкой выскальзывала на кухню, плотно закрывала дверь и вдавалась в тонкости готовки, все стремясь удивить своего Сашеньку. Иногда она это делала до глупости старательно и поднималась в пять утра, чтобы сварганить несусветно сложное, необычное блюдо.
А Саня, если ему не снилась Оксютка, просыпался с безысходным детским испугом, внезапно наполняясь такой гнетущей пустотой, от которой хотелось по-волчьи хрипеть на небеса. Будто распался он надвое, и вторая его часть сгорела или исчезла куда-нибудь невозвратимо.
Но он быстро приходил в себя.
Он вообще реально, хотя, подчас и сурово, смотрел на вещи. Предпочитал, например, долго лишать себя насущного, цепляясь за какую-нибудь цель. «Свободные» деньги он сберегал, покупая дешёвые домики в отцовской деревне. Вкладывать деньги в сложные схемы он не умел, а вот хороший домик считал надёжным сбережением. Так научил его отец.
В то же время он не любил и не умел тратиться. И мог, например, откладывать целых полтора года, даже ходя на работу пешком и месяцами завтракая только варёными яйцами и дешёвым, чёрствым хлебом. А потом взорваться и спустить накопленное враз, махнув зимой куда-нибудь в Индию на пару дней, чтобы там покататься на лодке по Гангу. И возвращался уже нищим, но без сожаления и даже с каким-то неуместным чувством достоинства человека, покорившего весь мир. А в ответ на батины ворчания только снисходительно улыбался.
Но теперь он копил ради мечты: надеялся набрать достаточно, чтобы купить в Ростове дом на берегу ростовского «моря» – водохранилища, окружённого садами. Потому что каким-то странным образом душевно зависел от водоёмов, привязывался и тянулся к ним с детства. Может от того, что батин дом стоял в двадцати шагах от реки, на берегах которой он и вырос, как упрямая дикая поросль.
Не такая была Оксана. Её идеалом стал японский садик и безветренное туманное утро в нём. Она умела держать себя жёсткой рукой, но ограничивалась разумно и всегда следовала заранее осмысленному плану. И порывистость мужа с улыбкой признавала инфантилизмом, хотя и восхищалась его свободой и его независимостью от обихода.
К седьмому году случилось чудо, о котором уже давно они молча и терпеливо томились пред иконами в своём святом углу – Оксана забеременела.
Теперь мир перевернулся второй раз, и они оба с удивлением и восторгом уставились в будущее. Вместе отсиживали очередь в женскую консультацию, вместе бродили по магазинам для молодых мамаш и томились в ожидании результатов УЗИ. Когда же пришло время, на экране медицинского компьютера показался мальчик. И Саньку увиделось, что он даже улыбнулся, хотя улыбки ещё не могло быть.
Но Санёк видел.
Он даже видел крепкие руки, хорошую «дыхалку», видел детскую боксёрскую грушу и модный джампер, прыгая на котором, его сын будет до ужаса пугать Оксютку и до хохота радовать его самого.
Долго и трудно они выбирали имя, даже не в силах уснуть, будто назначение имени действительно может стать проблемой. Наконец, сошлись на Алексее, потому что Оксана о другом и думать не могла – Алексеем звали её отца. Ну, а Саня согласился, ибо ему хотелось, чтобы имя сына имело родство с именами родителей. А так получалось, что имена всех членов семьи содержат в своём составе «кс». То есть, икс. И это по-детски его забавляло настолько, что он всерьёз положился на такую мелочь при выборе имени своему первенцу.
Оксана смеялась над такой несерьёзностью от души. Но, когда Саня узнал, что монашеское имя святого князя Александра – Алексей, он аж содрогнулся. И больше на тему имени не шутил.
Когда Оксана рожала, Саша впервые в жизни заплакал. Он целых два дня простоял на коленях перед иконами, где-то в неосознанном надеясь, что его телесный подвиг хоть немного перетянет на себя Оксюткины страдания.
Но родила она хорошо.
И уже через день, дерзостью пробивая упрямство главврача, Санёк вознёсся к окнам родильного отделения, гнездящегося на втором этаже больничного корпуса, в жёлтой корзине автокрана.
Александра, конечно, забрали в полицию за дебоширство и нанесение ущерба больнице, в виде двенадцати букетов роз (по числу сентябрьского дня, в который родился его сын) просунутых им в форточку палаты рожениц на втором этаже и тем загрязнившим карантинное помещение. Водителя автокрана оштрафовали на сумму, заранее и с излишком покрытую Саней.
Но уже к вечеру Санёк выкладывал на площадке внутреннего больничного дворика огромное сердце из красных воздушных шаров. И вся больница прильнула к окнам, чтобы посмотреть, как тесня друг друга, в небо взлетают сотни шариков.
Дежурного врача Саня урезонил как мог жёстко (а он мог), и вскоре после исчезания шаров в стратосфере, во двор больницы въехал полицейский «Уазик», чтобы урезонить Александра. Он сдался с улыбкой, а участковый с улыбкой его арестовал. Составил протокол в присутствии дежурного врача, притворно хмуря брови, а потом отвёз Александра домой и поблагодарил. Потому что сам он, когда родилась его первая дочь, умудрился только напиться и в драке сломать себе большой палец левой руки, который теперь не сгибался.
– Спасибо, что отомстил за меня и сделал по-человечески, – сказал он и уехал.
На третий день Санёк притащил в больницу аппаратуру и каких-то подозрительных хиппи, и спел в микрофон «Если б не было тебя».
Полиция приехала быстро.
А прочими днями были ещё дагестанская лезгинка в исполнении целого семейства танцоров, Оксюткин церковный хор и «Многая лета», а также по-новогоднему мощный салют.
Когда Саню арестовывали в последний раз, ему аплодировала вся больница, а главврач даже обнял и похлопал по спине, вставая при этом на цыпочки. Правда, просил в другой раз рожать где-нибудь ещё. Но участковый полицейский счёл это пожелание неудачной шуткой и даже немного оскорбился за Александра, хотя и увёз в участок.
Когда Санёк вырвался на свободу, Оксаны в роддоме уже не было. Тесть забрал её с малышом и отвёз в квартиру, подаренную дочери на свадьбу. В тот мир, о существовании которого Саня старался забыть – в правильную семью.
Иная жизнь
Поехать туда Саня не мог. Разрываясь между своей правдой и своей болью, он провёл первую в своей семейной жизни одинокую ночь, оставшись на своей съёмной квартире. Пил чай, молился перед иконой Александра Невского, чтобы справиться со злостью на тестя, и пытался уснуть. Потом опять пил чай, опять молился. И не спал.
Утром он сдался и явился по новому адресу.
Тёща квочкой кудахтала над малышом и своей уставшей дочерью. Поэтому этот период дался им, неопытным и по-своему ошарашенным, легко: всё, что нужно было, предусмотрительно учитывала тёща, включая моральную поддержку, доброе слово. Потому что Саня не умел красиво сказать.
Расходы и беготню по магазинам взял на себя тесть. И тут Саня, чтобы не сорваться до ссоры, тоже спорить не стал.
Ночевали родители здесь же, площадь позволяла.
Тесть и тёща были во всём правильными людьми.
Его звали Алексеем Робертовичем Персиановым, и его имя заставляло Саню каждый раз недовольно морщиться, потому что батя сказал как-то, что нормальный человек своего сына Роботом не назовёт.
Работал тесть юристом в администрации города и хорошо разбирался в финансах, умел инвестировать и даже рисковать. Но был при том насколько бесстрашным и холодным, настолько и везучим, и оправдавшиеся риски сделали его довольно состоятельным. По крайней мере, на фоне его свата Коляшки Фёдорова из Родионовки. То есть, Саниного бати, который зашибал ржавую копейку, время от времени работая трактористом у местного фермера.
Лет ему было за пятьдесят, и тело его уже начало сохнуть, но благородство осанки засело в нём крепко. А первая седина только подчёркивала глубину его проницательных и пытливых тёмных глаз, часто глядящих с холодной оценкой, как бы со стороны.
Лидия Владимировна, его жена, тоже выглядела осовременной дворянкой старинного благородного рода. Вроде бы даже так оно и было. Возраст взялся и за неё, но, судя по взглядам взрослых мужчины, которые исподлобья нередко подмечал Саня, красота её не истлела ещё.
Характер её был так же сдержан и открыт миру мужественно, но молча. Основную часть жизни Лидия Владимировна проработала в Ростовском драматическом театре по части музыки. А теперь только давала частные уроки, преподавала в основном сольфеджио и пианино. Руководила хором в ближайшей к дому церкви.
Теперь это семейство соединилось в их центре города, где значилась их квартира, подаренная ими их дочери, чтобы нянчить их внука.
И Саня мечтал о сыне на работе. Мечтал о погремушках, машинках, велосипедах и совместных с сыном лодочных вылазках вдоль берега Таганрогского залива.
А дома, если ему доставалось место у кроватки, глядел на новорождённого с удивлением и опаской – таким он казался хрупким и уязвимым. Трудно было поверить, что люди могут быть настолько крошечными.
Оксана быстро восстановилась, на деле научилась простому уходу за малышом, и родители, наконец, вернулись в свой дом.
Началась новая жизнь, которую Саня считал перевернувшейся с ног на голову в третий раз.
Период пелёнок и, как он слышал, послеродовой депрессии, они прожили твердо. Да и не было у Оксаны никакой депрессии, хотя её ум и преобразился. Теперь всё её внутреннее внимание вращалось вокруг новорождённого малыша.
Саня, конечно, никуда её не звал и не тащил, а сидел при ней и Лёшике, перехватывая у неё из рук любое дело. И она была ему благодарна. Но, по его ощущению, как сестра или товарищ, а не как его половина плоть от плоти. И он не понимал, что могло измениться, что могло отодвинуть от него Оксютку, если с рождением сына их мир только расширился и креп.
Неожиданно для него самого, хоть немного его ум прояснила тёща.
Лидия Владимировна бывала у них несколько чаще, чем её муж, и даже оставалась с ночёвками. И в одну из таких ночей, видно, приметив Сашкины долгие задумчивые сидения на кухне заполночь, она заварила и себе чайку, поднявшись в полвторого.
Она вошла на кухню в своём цветастом шёлковом халате, наброшенном на распущенные волосы шёлковом платке и изящных комнатных тапочках. Это почти единственное чем она раздражала Саню – она имела в его доме личную одежду, которую никогда не увозила с собой. И ему казалось, что так эта дарованная квартира ещё больнее кромсает его уязвлённое самолюбие, и чувствовал в этом противность.
– Что-то случилось, – улыбнулась она, не глядя на зятя и бросая в кружку пакетик чая. – Сидишь здесь по полночи и думаешь.
– Да, задумываюсь о своём, – усмехнулся Саня, тоже не глядя и не желая обсуждать что-то собственное с чужим человеком.
– Я знаю, о чём ты думаешь, – усмехнулась в ответ и Лидия Владимировна, села за стол и подула на кипяток. Хотя, Саня уже знал, что она ни чаю ни кофе обычно не пила, считая их дурным ядом для своей кожи и сердца. – Это всё пройдёт.
– Что пройдёт?
Она вздохнула и как-то горько увела большие глаза вбок и вниз, что бывает с людьми, созерцающими в памяти глубокие воспоминания.
– Всё пройдёт, – ответила она уклончиво, оторвалась от памяти и поглядела на него уже прямо и как-то властно и холодно, будто с приказом, отчего её спина и шея вытянулись до идеальной балерунской ровности. – И это тоже пройдёт. Обязано пройти.
– Что пройдёт? – с нажимом повторил Саня и тоже посмотрел на неё твёрдо из-под хмурых бровей. Тёщу он не боялся и не презирал. Но и не любил, не уважал и не ценил. Относился просто и терпеливо, как относятся к нежелательной погоде.
