Ирина Дудина
Пение птиц в положении лёжа
О ПРИПОМИНАНИИ
«Что- то с памятью моей стало.
То, что было не со мной, помню…»
–Какой гениальный текст, – сказала Ира. – Представь, вдруг поэт, написавший эти строки, пошлый поэт, скучный, социалистический, без всяких там культурных корней, без знания тех богатств, которые нарыло до него человечество, – вдруг он внезапно ощутил что-то этакое. И отразил это в стихах. Нет, не потерю памяти – это неинтересно, банально как то. А её метаморфозу. Вдруг понял, что в его памяти присутствует иное. Неоплатоником стал внезапно. Понял, что познание мира – это всего лишь припоминание. Припоминание о чём-то важном, о нужном, но чужом. О чужом каком-то, из чужой, другой жизни. О жизни вне себя, до себя…
Сергей заметил:
–То-то. Я всю жизнь пытаюсь припомнить что-то важное в математике. И всё никак припомнить не могу.
–Во-во. Да и я тоже. Всё что-то припоминаю. Что-то припоминаю. И тоже – никак. Без толку.
–Ну и что же ты припоминаешь?
–Пытаюсь вспомнить, какой я должна быть. Какой задумал меня Господь Бог? С трудом вспоминается.
ЛЮБОВЬ КАК ПРИПОМИНАНИЕ
Пришёл Сергей. Неулыбчивый. А чего ему улыбаться – такая жизнь у него.
–Знаешь, я из-за тебя гомосексуалистом стал…
–Как это? Только этого ещё не хватало!
–На Невском ко мне юноша подошёл. Красивый такой. Волосы как у тебя – золотые кудри какие-то, а не волосы. И глаза как у тебя. И нос. И губы. Ужасно на тебя похож. Стал знакомиться. Приставать. Предложил пойти с ним. Я смотрю на него, а вижу тебя. Так мне тоскливо стало, так ужасно тоскливо без тебя. Всю-всю тебя вспомнил. И пошёл. Там, в одной тёмной парадной он расстегнул мне ширинку и … Я гладил его золотые волосы, и думал, что это ты, как будто ты…
СИДЯ ПОД ГРИБОМ
Сидели под потешным грибом-фонтаном в Петергофе. Вдруг вспомнила Сергея. Он так любил всё неземное. Лизал жаб, сосал кактусы, прицеплял к себе шпанских мух, ел поганки, перепробовал все виды наркотиков. И ещё страдать любил. Так любил страдать. «Мне ничего в жизни не надо – только пострадать. Я очищаюсь от страданий. Поэтому я в дурдоме. Есть ли на свете уголок тошнее? Есть ли ещё место для медитации столь полноценное?»
Снег сыпал и сыпал, таял и таял. Земля была тепла. Снег сохранялся лишь на мёртвом – на кучах палых листьев. Там уже была белая припорошенность, ожидающая своей смерти. Первый (второй) снег, падший на падшее. Падишах. Падаль на падали.
Петергофские мужики лепили камни в берег. Делали стену. Под стеной снега.
Посетителей в Петергофе было человек 7. Я с детьми. Мужчина с сыном – дурацкий рыболов, не нашедший, где поудить в стене снега. Молодая мать с маленькой, яркой, как жук, дочкой. Вот и всё. И снег. И деревья. Красивые. С ветвями, размером с молодое деревце.
Меланхолия. Остриё волшебства. Рождение зимы. Роженица – старуха осень, кряхтящая почернелым телом. Рожает, рожает белое. Никак. Тает. Тает. Кристаллы, обречённые на смерть.
Под грибом. Сидим. В шляпке, по окружности, трубочки откусанные. Трубчатый вид гриба. Из них летом – струи воды. Гриб, превращающийся в зонт с частыми стоками для воды. Хорошо под грибом, посреди снега и воды.
ЗАЛИВ В ЗИМЕ
Справа от незамерзающего ручья, впадающего в залив, где зеленел лёд от промоин, таяло облако. Свинцовая хмарь ползла сверху, высыпая из себя одиночество пушинок.
В залив врезался мол. Он безмолвствовал. Лишь щётка кустов щекотала зимний воздух. Одно, лишь одно дерево росло посередине мола. Небольшое, не старое, но и не молодое. Просто одно. Это было красиво и соразмерно. Одно дерево на моле.
Валуны, летом облизываемые бледным языком залива, ныне были покрыты нагромождением пластов льда. Небольшие пирамиды. Ледяные противотанковые сооружения. Против ледяных танков озверевшей Снежной королевы.
Слева тарелка залива была девственно пуста. Пуста и белоснежна, выдавая тайну, что небо серое. Красивый гризайль. Гризетка, ещё не украсившая фон ничем. Стиль гранж.
ПОЛЕЗНЫЕ СОВЕТЫ НЕЛЮБИМОМУ МУЖЧИНЕ
Я сказала ему:
–Как хотела бы я отправить тебя в клуб «69»
–Зачем?
–Чтобы тебя там жестоко оттрахали. В жопу оттрахали со страшной силой. Чтобы ты стал усталым пидером. А потом в рот. А потом опять в жопу. И опять в рот…
Он тихо застонал, закатив свои глазки цвета гноя к своему обоссанному, разваливающемуся потолку, в потёках каких-то и сталактитах и столагмитах из облупившейся штукатурки.
–Зачем? -спросил он, – зачем тебе всё это?
–Ну…– Я задумалась…– Ну, мне незачем. Я о тебе забочусь- чтобы ты стал привлекательней. Чтобы обрёл самого себя. Почувствовал себя со всех сторон. Принёс всестороннюю пользу. Хоть кому-то доставил удовольствие. Ты же никогда и никому не доставлял удовольствия в своей жизни, не правда ли? Ты -никакой какой-то… Невзрачный. Отсутствующий… Ты не можешь выйти из своего «я» и проникнуть на территорию другого позитивно, чтобы тому радостно стало…
Ф. продолжал тихо стонать и скрежетать почернелыми своими от никотинового налёта зубами. Впрочем, зубы у него были неплохие – крепкие ещё.
Вечером я рассказала Маше о разговоре с Ф. Она внимательно выслушала мои рекомендации для Ф. Особенно о том, чтобы оттрахали сначала в задницу, потом в рот, потом опять в задницу и т.д. – много раз подряд…
–Ой, – сказала она, и в понизившемся голосе её послышалась скрытая дрожь.
–А можно вместо него меня отправить в клуб «69»?
–Зачем? – спросила я её, не понимая, о чём она…
–Я тоже так хочу – то в задницу, то в рот, то в задницу, то в рот, много раз…
О ВАКУУМЕ
Ты знаешь, а главное – у меня нет, совершенно нет религиозной основы. Моё сердце пустотно. В нём нет уважения к себе. О, Бога я люблю! Я боюсь его гнева. Я лебезю перед ним. Душа чиста изначально, и всё то правильно она знает. Что хорошо- что плохо. Я всегда мучилась от стыда и мук совести. Я сильно мучилась. Я долго, упорно говорю «нет», я преодолеваю себя, я заставляю себя преступить. Я содрогаюсь от ужаса, оглядываюсь на пустотность моей жизни, на безжизненную пустыню под названием «жизнь», на эти покрытые льдом пески, на это отсутствие фигур, на этот мрак и холод, эту страшную темень, в которой я живу. Бесы предлагают мне согреться у своего огня. Они похохатывают от удовольствия и потирают руки. Они говорят – выбирай! И я всегда делаю насилие над собой. Я делаю шаг навстречу. А душа? Что ж, душа обязана трудиться. Только от меня зависит превратить беседу с попутчиком, или встречу с незнакомцем в нежное шептание двух душ. Только от меня…
Да, душа моя жаждет чистоты и правды. Но это- не от уважения к себе и любви к себе. Нет, этого во мне совсем нет. Одно самоуничижение, дико разросшееся на пустыре жуткой гордости. Я сплошная горизонталь- никакого насилия и противопоставления, никакой воли своей, своеволия. Жестокое божество опалило меня с детства моего. Я подчиняюсь ему безропотно. Вместо того, чтобы абстрактно петь в пустоту, невостребованной, стиснув зубы, петь, я сникаю, вяну и не пою месяцами и годами. Где, где воля? Где упорство? Где тупое долбание в одну точку, где кропотливый, упрямый труд – несмотря ни на что? Дьявол ли искушал меня, или Господь испытывал? Я ни одного экзамена не сдала на 5.
Голос Бога отсутствовал во мне. Вера слаба или сдохла или отсутствовала изначально или стыдно было верить или больна вера тяжким тифом, в бреду вера…Вынут стержень был из меня. Только внешнее, только мир извне был ориентиром моим и богом, которого я стремилась слушаться. Ничего внутри. Одна пустота и пустыня, один вакуум. Никакого перста указующего.
ТЫ ЗНАЕШЬ
Ты знаешь, секс – это хуже наркотика. Подсаживаешься на чьи-то противоположные гормоны… И… Потом очень трудно без этого, мучаешься, мучаешься, ломка такая в теле… Героин твой, герой твой – лишь тень его мелькнёт на горизонте, а тебя уже тянет мучительно, и ничто заменить не может… Это, кажется, в народе называется «любовь».
ВИДЕНИЯ НАЯВУ
У помойки страшно выла собака. Я подошла ближе. То, что я увидела, было чудовищно. Собака была как скелет. На ней был железный намордник, закреплённый толстым, жёстким кожаным ремнём. Видно было, что скоро её ждёт голодная смерть.
Увидев моё приближение, она страстно, гневно залаяла на меня. Я попыталась ухватить её за обрывок ошейника, разобраться с замком. Собака свирепо заклацала молодыми зубами, пытаясь укусить. Она люто ненавидела людей, считала их подонками, причинившими ей мучительный путь к смерти. Я протянула сардельку. Она её мгновенно высосала сквозь металлические прутья, опять злобно, негодующе залаяла. Я сказала ей: «Дура!» – и достала ещё сардельку. Она и её выпила. Завыла и скрылась во тьме, плача и проклиная всех, не давая никакого шанса помочь ей.
У НАЧАЛА ЖИЗНЕЙ
У всех какая-то фигня в роддоме.
Толстая несовершеннолетняя девушка напротив рожает от юноши-пьяницы, который её бросил. Ещё одна девушка-бухгалтер мрачно молчит. Когда речь зашла о любви, говорит: «Любовь, любовь! Ну, надо за кого –то замуж выходить. И от кого-то рожать надо. Вот и вся любовь…».
Справа женщина-коллекционер. Рожает третий раз от третьего мужчины. С мужем не расписаны, и свекровь её ненавидит. Всё время курит, за пять минут до родов – пошла под лестницу покурить – и там то её и прихватило.
Слева – милая, милая девушка, романтичная и нежная. И муж у неё романтичный, с бородкой. А ребёнок родился ужасно больной, полуживой, его забрали лечить в детскую больницу. Они грустны, подавлены, и каюк их розовой мечте о счастливой жизни- по крайней мере на ближайшие пару месяцев.
Привезли ещё роженицу. Она спит. Уникальный случай. В прошлые роды она так же заснула- и благополучно родила во сне. И сейчас – что-то типа летаргического сна. Но вот у неё как раз то всё хорошо и вышло. Опять родила во сне – хорошего толстого мальчика. Во время проснулась. И семья у неё хорошая – единственная нормальная семья на всю нашу палату. Бывают люди, у которых всё хорошо.
О ЗВЁЗДНОМ НЕБЕ
В Воронежской области потрясающее ночное небо. Когда я первый раз увидела, я была изумлена, повержена. В смысле- сначала повержена на тёплую землю, потом изумлена. Но и развеселило меня неимоверно. Боже – да там жизнь живая. Вот, ползаешь по червеобразному отростку земной жизни, без всякой надежды на счастье и красоту. И вдруг – да ты не одинок, свидетельствуют жужжащие и игручие звёздочки, подмигивающие из глубин – и чем больше всматриваешься в их весёлые стада, тем больше их видишь, упорядоченно вращающихся. Ощущение столь сильное, какое можно сравнить лишь с ощущением беременности – жизни в до сих пор безжизненном и эгоистично неприличном животе.
В Петербурге, где небо вечно в серой хмари, словно в сером дыхании человеческого земного существования, очень редко доводится увидеть звёздное небо во всей красе. Может от этого Петербург – самый безобразный город на свете. Город, в котором меньше всего надежды и веселья от присутствия небесных друзей. Добрые ангелы в Петербурге летают тяжко над землёй, в сырой мгле больного тумана. Их трудно рассмотреть. И их крылья пахнут мокрой курочкой.
О ЧЕЛОВЕКЕ КАК МАЛЕНЬКОЙ ТВАРИ
Мы с Володей ночью пошли на залив. Белое как синее и синее как чёрное. Долго, долго шли по льду. Пока берег с огоньками совсем не стал узким, подобно нитке в лампочке. Мы шли вглубь декораций из двух плоскостей, слева разливалось северное сияние – розовато-чернильное с золотом и коричневостью, шкура осьминога, свечение большого города.
Осознание водяной бездны под ногами, отделённой от наших комочков драгоценной жизни небольшой толщиной льда, сантиметров в двадцать, придавало остроты ощущениям. Вот, ушёл туда, и зришь оттуда, из той точки пространства, зришь устойчиво, не раскачиваясь и не перемещаясь, куда летом добраться можно только вплавь. А тут – чудо! Стоишь. Зришь беспрепятственно. Девственный слой снега бел, как сметана, скрипит, как творожок.
Идут двое – портят чистоту полотна. Слабая графика! Слабый ты художник. Оставь ватман в покое! Не ходи в лавку художника. Не смотри голодным взглядом. Стыд и жгучая жажда прочертить. Потоптать белое.
Стали баловаться. Я упала. Лежу на спине. О, ещё полтора метра глубины – взора снизу на небо. Хорошо глядеть в чернильно-золотое.
Подал руку, помог встать, не портя отпечаток.
Стали рассматривать мой отпечаток. Я была потрясена. Казалось, меня должно быть больше. И отпечаток – больше. А он такой, такой мелкий. Невзрачная ямка зада, как от небольшого противня. Ручки – крылышки, сходящиеся на нет, как плавники. Энергичный кругляшок кулака – не больше стакана. Самое ужасное – завершение отпечатка головой. Удивительно маленькая голова. Прямо динозавр какой-то. Много таза, мало-мало головы, как костистой конечности.
Я печально глядела на себя в виде снежного отпечатка. Володя понял мои переживания. Тоже упал, отпечатался, встал аккуратно при помощи моей руки. Наверняка ожидал другого эффекта от мужского телосложения. Увы – тот же птеродактиль. Слабое углубление, с небольшим кругляшком задницы, с мелким штрихом бильярдного шара головы. Некоторые морщины от одежды, более замечательные, чем контур тела. В-общем, одна попа.
Истинная сущность следа человека на белом фоне вечности. Самый пышный след – от чресел. Голова, руки, ноги – значения много не имеют. У природы свой взгляд на сущность человека. Главный акцент проставлен на семясодержащую форму.
Мы разочарованно помолчали. Чернильная бездна над нами, чёрная бездна под нами. На тонкой белой корке снеговой пустыни – два блошиных скелетика.
