Ирина Дудина
Пение птиц в положении лёжа
О БАБОЧКЕ
Смотрю, под цветами, на голой земле, лежит половина бабочки. Одно её крыло откушено, очевидно. Потеряно навсегда. Безвольно лежит, и треплет её свежий летний ветер. Но полбабочки за что-то зацепилось, лежит на одном месте, ветер не уносит этот лёгкий цветочный полутрупик. Грустное зрелище. Всё цветёт и радужно трепещет, стремясь к плодоношению и заселению земель своими растительными и порхающими подобиями, расставив пестики и перебирая тычинками, подавая сигналы запахами и красками. А она – всё, отпорхалась, бедная, ни на что уже не годится. С одним крылом – не до любви.
Вдруг – три бабочки, о, чудо, прибывают из голубого эфира, резвясь и играя, переплетаясь траекториями, со своими бесподобными полупадениями в воздушные ямы. Летающие треугольники и пятигранники, порхающая геометрия праха.
Две бабочки – любовная пара. В восторге любви, друг над другом, меняясь ролями… Дело идёт к слиянию. Третий – лишний.
Вдруг он, бедолага, увидел то, мёртво лежащее крыло на земле. Встрепенулся, бросил компанию, с которой прилетел, стал призывно, настойчиво порхать над мёртвой девушкой. И так трепещет, и этак, красиво, словно голубок, пытающийся эротично привлечь Марию… Грустное зрелище… Не выйдет у тебя с ней ничего, мой милый, не ответит она на твой страстный призыв! Но и какова жажда любви! Он хочет её даже мёртвую! Вот она, жестокая жизнь! Один взывает к любви, другому уже не до неё…
Вдруг у полутрупика безвольного и бездыханного появляются признаки жизни. Дохлая полукрасавица разворачивается, как бы приподымается с одного бока, у неё появляется второе крыло! Оно не было откушено злодеем, о, радость! Бабочка была жива! Красавец летун вынудил её изменить свою трупную позу инвалидки.
Бабочка–девочка распускает крылышки свои во всей своей красе, но не взлетает. Уцепившись за что-то у самой земли, выгибает ствол своего тела. Приподымает попку свою и не шевелится, распластанная и красивая, как крупный цветок с торчащим пестиком. Бабочка-жених вьётся над ней величественно, надменно и целенаправленно, снисходит до неё, опускаясь всё ниже и ниже. Они совокупляются, ура!
Подумала о том, что все красавицы, пользующиеся особым признанием в мужской среде, обычно малоподвижны. Статуарны. Обладают чёткими, заметными чертами лица. Предпочитают яркие тона. Всё, как у бабочек: чтобы позволить себя заметить издали, дать себя рассмотреть повнимательней. Может, прикинуться спящей, или инвалидом каким. Чтобы изумился, затормозил свой полёт…
О ЛЫСЫХ ДЕВУШКАХ
Я как-то видела очаровательную девушку, обритую на лысо. Актриса из театра «Дерево». Нежная её кожа лоснилась на голове сексуально, напоминая то ли сладкую общипанную курочку, приготовленную для обжарки, то ли бритый лобок. Я написала стихи:
Как хорошо быть лысой!
Чтобы дедушки писали,
А бабушки ссали.
А ты купаешься в славе!
Волос долой –
Череп там голый,
С тонкой женской кожей,
На глянцевое яблочко похожий – и т.д. и т.п.
Посматривала на себя в зеркало, с любопытством зажимала волосы в кулак, примеряясь. Мечтала придти однажды на свою ужасную работу, в комнатушку возле уборной, куда любил заходить в определённое время тучный наш директор… Он громко и смачно делал своё дело (перегородка была тонка), а потом, следом за ним, прибегала его немолодая секретарша с отечественным освежителем воздуха, большая любительница ,докторской колбаски… Я всё это видела и слышала, задыхаясь в смешанных газах. Ох, как мечтала выглянуть из двери в момент появления директора из уборной, потрясти его своей новой причёской. Но публики для этой акции было всё же маловато.
Директор, его секретарша и мой научный руководитель – нет, слишком мало зрителей, слишком мало. Хотелось большего отклика. Мечта осталась неосуществлённой.
ЕЩЁ О ТОМ, КАКИХ ЖЕНЩИН ЛЮБЯТ
Мне ещё рассказала историю одна девушка-аспирантка о том, каких женщин любят. Ей нравился один философ, изысканный, тонкий с виду. Наверное, не из тех, которого, встречая, приветствуешь не вслух такими вот словами: «О, здорово, хиломысл и словоблуд!» А, может быть, из тех самых.
Он ей нравился, она к нему и так и сяк. Не обращает внимания. Загадочный какой-то.
Потом выяснилось – ужасная трагедия. Этот молодой человек влюблён. Сильно и безнадёжно. В девушку. В девушку-олигофрена. Где её подцепил, половозрелую и беспризорную, на свободе, неизвестно. Но она показалась ему соблазнительной. Говорит, добрая она, ласковая, безответная. Мало говорит, всё время улыбается. Бурно проявляет радость, активно реагирует на ласку, всем всегда довольна. Среди нормальных такую не найти. Привык к ней, привязался, на то, что олигофрен, внимания не обращает уже.
Бедная моя подруга! Я думала, мне хуже всех. Мой К. ушёл к женщине-зубному врачу. Крепко она держит его за зубы!
О КРАСАВИЦАХ
Красивой девушке, высокой, яркой труднее, чем некрасивой. Она издалека привлекает внимание. И вблизи тоже, привлекает. На неё облизываются, из-за неё ссорятся, бьют друг друга больно. Делают подарки, пытаются снискать расположение. А зачем? И сами не знают. Какая-то генетическая эстетическая надежда на лучшее. Но, добившись расположения, на обладании не настаивают. Пользуются другими для этой цели. В постели и для дружбы ищут тепла, задушевности, доброты – не обязательно у самой яркой красавицы.
Мою подругу один такой тип пригласил в казино. Там он с друзьями играл то ли в бильярд, то ли в рулетку, то ли ещё во что. Она в вечернем платье, с разрезом на спине, наблюдала. В чужом дыму и угаре, как он проиграл за два часа несколько тысяч долларов. Она стояла и еле сдерживала слёзы от жадности. Ей так хотелось этих денег. Дома сын, мать, ботинки прохудились. А он пригласил с целью похвастаться перед друзьями. Близости не требовал, денег не предлагал. Пригласил в качестве украшения бильярдного стола, так сказать. Как зелень петрушки кладут в рот к жареному поросёнку, чтобы оттенить румяную корочку (в нашем случае наоборот – оттенить зелень стола аппетитным румянцем красавицы). Она испытывала все муки ада. Он перед ней попонтовался, какой весь крутой, какой такой богатый и спустить несколько косых баксов – для него как сплюнуть. Отвёз её домой, поехал ещё куда-то.
Красивой быть любимой не легче, чем обыкновенной. Красота как дополнительная трудность перекрывает путь от сердца к сердцу. Мужчина хватается за красавицу, чтобы удовлетворить свои низменные инстинкты – тщеславие, гордыню, похоть. Использует, как оружие, при помощи которого можно опередить соперников на турнире жизни – кто круче. Кто на пиру номер первый, а кто номер второй. Красавица больше весит на весах тщеславия.
Но красивая девушка – тоже человек. Ей хочется, чтобы её любили как других, – за то, что вечно, за то, что внутри. За тот огонёк, который нужен другому человеку, невзирая на изнашиваемость футляра. Красавица ищет такого мужчину, который любил бы её и некрасивой, и в болезни, и в старости. По-человечески. По-настоящему. Но где такого найдёшь?
Дурнушке проще. Если её, такую невзрачную, без талии и ресниц, с бородавкой на носу и с лошадиными ногами, кормят, одевают, делают детей, живут ноздря в ноздрю, сексуально используют – не это ли свидетельство истинной любви?
Истинная любовь редка повсюду, несмотря на выигрышный билет в виде ослепляющей и вызывающей разгул страстей внешности.
О ЕДЕ
Ешь не то, что хочется, а то, что принято есть. Завтрак – кофе, бутерброд с маслом. Так тошно. Черно! Жирно! Так, что вскоре этот принятый внутрь яд необходимо чем-нибудь закусить. Принять пищевое противоядие. Апельсин какой-нибудь. Плюшку. Конфету. Потом, после конфеты, – опять тошно. Нужно опять эту мерзость чем-нибудь заесть. И так всё время: яд – противоядие, яд – противоядие.
В результате эта плюшка проступает на попке.
Где ты, чистая, любезная телу пища, привлечённая чистейшим голосом тела? Как узреть её в хаосе стереотипов? Где ты, не заплывшее жиром хотение?
ПЕЛЬМЕННЫЕ И ПЫШЕЧНЫЕ
Пельменные, где можно поесть горячих скользких пельменей с многообещающей, но часто обманывающей начинкой! Надкусишь – а там что-то в мясе хрустит – нет, не так, как смолотая кость. Скорее, похоже на хитиновую оболочку. Чёрно-коричневые вкрапления, явно не перец по вкусу, подтверждали отвратительную догадку.
Более приятные воспоминания вызывают пышечные. Бог знает, из чего пышки делались, но есть их было приятно. Особенно в сочетании со столовским кофе. Дома навести такую вкусную пропорцию суррогатного напитка и сгущёнки не удавалось. Слава вам, мастерицы ведёрного разлива!
Столики в таких заведениях были обычно круглые, из чего-то серого, надколотого – типа мрамора, на высокой железной ноге, окружённой, подобно юбочке мухомора, железным кольцом со штырьками для сумок. Полы в таких заведениях были обычно очень неровные, показывающие наглядно, как тысячи, десятки тысяч ног за годы эксплуатации уносят на подошвах молекулы, горы молекул камня, отчего в полу появляются углубления и выемки. Вследствие этой кривизны столы тоже были все чуть перекошены. Ставишь на такой стол гранённый мутноватый стакан, непременно чуть надкусанный, а он начинает от тебя убегать. Скользит, скользит, медленно, но верно в сторону напротив кушающего соседа. Постой, погоди – а он уже примостился у чужой тарелки, того и гляди, из него попьют.
Среди леса из этих фундаментальных грибов всегда затерялся где-нибудь в уголке нормальный четвероногий друг – столик о четырёх ногах, по краям – четыре кресла, обычно с надрезанным кем-то дерматином и свисающей из дыры ватой. Над столиком и израненными креслами – табличка, оповещающая о том, что это места для избранных счастливцев – пенсионеров и инвалидов, и, действительно, за ним примостилась какая-нибудь трясущаяся престарелая сладкоежка (сладкоёжка), с отвислой сине-слюнявой губой, поедающая пирожное и запивающая его горячим (годячим) кофе (гофе). В 90-ых в таких заведениях появился новый персонаж – бомж или дошедшая до крайней степени нищеты (наркоты, быть может) молодёжь того или противоположного пола. Стоит скромно в уголке, потупив глаза, незаметно. Не успеешь отойти от столика, оставив одну треть недопитого кофе или недоеденный пончик, – и уже бежит, галантно выхватывает, быстро допивает, или прячет в заветный мешочек. Испытываешь первобытное ритуальное содрогание – волей-неволей оказываешься вступившей в магическую связь с этим падшим существом, долизывающем твою слюну и уничтожающим энергетическую линию твоего объедка.
Ещё один непременный персонаж такой забегаловки – падшая синюшная посудомойка. Выходит она вразвалку, как из лесу, в люди, хватает жирно-мокрыми пальцами стаканы, норовя из-под носа выхватить тарелку с недоеденным…
Ещё эта дама обычно подтирала пол. Любила она это делать со злобным, угрожающим видом. Ловишь убегающий от тебя по скользкому столику стакан, придерживаешь пирожок на тарелке и, одновременно, пританцовываешь, чтобы ненароком её тряпка не обмоталась вокруг твоей ноги, не сделала подсечку и не увлекла на пол, под стол-гриб.
А какая удивительная бумага предлагается в этих кафе вместо салфеток! Откуда берут они эту ужасную твёрдую бумагу, кто её режет, почему она дешевле, чем салфетки, – неясно. Но пользоваться ею для вытирания губ нельзя. Можно порезаться до крови. Будешь ходить со шрамом на губе. «А! Понятно! – скажет знаток русского общепита. – Вытирал рот общепитовской картонкой!» Но вот соскоблить присохшие крошки к подбородку – можно. Можно также побриться, если у кого над губой растут усики.
ЕЩЁ О КАФЕ
Однажды мы с Руру зашли в другое кафе. Приятные интерьеры, идеал чистоты и стерильности доведён до крайней степени – столики сделаны из прозрачного стекла. Всегда можно понаблюдать за выражением ног соседа или соседки.
Выбор Руру упал на кусок шоколадного торта, в завитках и финтиклюшках, а мой – на привлекательного вида сооружение под названием «клюквенное желе со сливками».
Руру, откусив своего шоколада, сказала, что есть пластмассу не будет.
У меня возникла другая проблема. Ложка, легко пробравшись сквозь сугроб сливок, застряла в желе. Я сделала отпиливающее движение – никакого результата. Я попыталась вынуть железо из желе – вместе с нею поднялись на воздух вся стеклянная толстая креманка. Я поелозила этим сооружением по столу, постучала, помахала приветливо им проходящей мимо официантке. Она не реагировала.
Ну, бля, и «Лакомка»!
О ПОСЛУШНИКЕ, ТАК И НЕ СТАВШЕМ МОНАХОМ
Под могильной плитой на островном монастырском кладбище покоился послушник, так и не ставший монахом. Он пробыл послушником 50 лет, но, когда у него спрашивали, почему он отказывается от пострига – ведь всё равно живёт как монах, по монашескому уставу, и уходить в мир из монастыря не имеет желания, и проверил себя достаточно, – он на это отвечал: «Говорят, молитвами монахов земля держится. Я не чувствую достаточную силу своей молитвы». Так и умер в глубокой старости, прожив, как монах, но монахом не став, пострига не совершив, оставаясь послушником.
Плохо верил? Или мечтал о вере более страстной, но так и не получил её примет? Но, чтобы почувствовать свою большую силу, может, стоило стать монахом? Замкнутый круг, из которого не выйти – чтобы стать монахом, нужна более сильная вера. Чтобы сильнее верить, надо стать монахом… Остановившийся на пороге и умерший, не начав пути…
Так у многих людей вся жизнь проходит в надежде на чувства более страстные, которые засвидетельствовали бы правильность жизненного выбора, но которые так и не приходят, – и не было ничего страстнее и сильнее, чем надежда на более сильную страсть…
ЭЛЕКТРИЧКА.
Ехали в электричке. Зелёная такая вся внутри. С заржавелыми потоками на мутных, пыльных стёклах. На потолке что-то поблескивает – как бы рябь капель, которые вот-вот упадут. Навечно пугающие капли, застывшие в своей сиськообразности. Стёкла запотели изнутри. Лампы, как в тумане. Светят темно и желто. Мы в желтке, господа! – писк.
Народ розовый какой-то, глаза блестят, щёки горят. Тусклые голоса какие-то у всех. Тусклые и весёлые. Думаю – что-то знакомое напоминает… Ба, да это – баня! Мы едем в бане! Баня третьего разряда на колёсиках, общий класс… весёлые попутчики!
Экая мерзость. Вся страна, имеющая налёт эстетики дешёвой бани. Жизнь, как вечное обмывание…
О СЕМЕЙНОМ СЧАСТЬЕ
На платформе Дачное расположился табор не то узбекских, не то таджикских цыган. Мужчины, женщины, дети – человек сто. Смуглые, стройные, в восточных ярких одеждах – кстати, незаношенных и негрязных. Дети были одеты похуже, в ужасной обуви – каких-то зимних рваных сапогах, истлевших тапочках, или вообще босиком. Многие семьи обедали – сидели на цветастых подстилках по-турецки, ели из одной большой чашки какие-то овощи, суп, с большими ломтями хлеба в руках. Хорошо ели. Вполне аппетитно. Все, без исключения, были красивы – от младенцев до самых старших.
На электричке подъехала ещё одна семья. Немолодая женщина, красивая, с длинными тяжёлыми волосами, кормящая грудью хорошенького младенца, человек пять её детей – от полутора до двадцати лет. Дети играли друг с другом. Старший юноша с улыбкой на лице нянчился с полуторагодовалой сестричкой, терпеливо, заботливо, весело. Чумазые дети сияли здоровьем. Каждый из них был окружён заботой целого роя братиков, сестричек, родственников. На перроне их встречал папа – стройный, красивый таджик в халате, встречал белозубой улыбкой, сразу взял на руки одного из младших.
Видно было – это прекрасная семья. Жена активно сексуально используется мужем, плодонося и красиво стареясь, как румяное чуть подсыхающее яблочко. Отец относится к детям как к счастью, а не как к обузе, любит их, прижимает к сердцу публично, не стесняясь чувств. (Ах, где ты, публично целующий детей отец?) Свобода, пение птиц, щебет детей, сексуальные радости – что ещё для счастья надо? Кто знает? Грязные босые ноги – это, может, не самое страшное в жизни. Что они испытывают среди странных русских, смешных, нелепых, недостойных их восточного уважения, добрых к ним, чужакам, и ненавидящих друг друга?
По перрону ходили русские, дивясь, ругаясь, иногда расставаясь с рублишкой в пользу живописной голытьбы. Все были белые, бледные, нездоровые. Одни слишком толстые, рыхлые, с обвислыми животами, другие – слишком тощие от голода, курения, алкоголя. Одни были одеты очень дорого, элегантно. Другие – особенно обнищавшие мужчины и женщины, а также некоторые предающиеся огородным радостям пенсионеры – были одеты плохо, хуже, чем цыгане. Русские были разрознены, одиноки. Иногда слеплены по двое – две подруги, мать и дитя, муж и жена. Очень редко – по трое – семья или три товарища. Большинство курило, воняло дымом и дешёвым пивным перегаром хуже, чем цыгане без бани и горячей воды.
Русские недоверчиво относились друг к другу и не любили детей. Что-то мешало им любить друг друга и активно заниматься сексом. Желание вместо лишнего ребёнка иметь новый холодильник? Побольше тряпья в шкафу? Видно было, что радостный половой акт у них – на вес золота.
Один невзрачный немолодой мужик сказал хорошенькой молодой цыганке, вокруг которой прыгало трое очаровательных большеглазых цыганёнка: «Ты дырочку то зашей. Нарожала, а я должен твоих детей кормить!». Судя по его виду, вряд ли он выкормил за свою убогую жизнь хотя бы одного. Скорее всего сделал на стороне, бросил, алименты платил с зубовным скрежетом. Прожил один с правой рукой, может, какое то время с рыхлой женщиной, заставляя её быть бездетной. В свои сорок пять он уже старик. Русский русскому – пищевой конкурент. А чужому – добрый дядя.
О СТВОЛЕ ЖИЗНИ
Все стареют по-разному. Одинаковое лишь в том, что стареют, как деревья. Отпадает всё случайное, остаётся ствол – самое крупное и основное от жизни. В старости все черты утрируются. У кого основным было делание добра – тот так и копошится в заботах и хлопотах, так и копошится. И всё-то у него выходит скоро, ладно, денег на всё хватает. Всё случайное отпало, осталось лишь здание важного и главного, учебник жизни. Они нарастили свой ствол добра, и стареют как дубы, сохраняясь стволом и опадая несущественными ветками. Такие старики обычно похожи на себя в детстве, в возрасте девяти- десяти лет.
А другие, старея, рассеиваются и рушатся всё больше и больше, превращаясь в форменную Бабу Ягу. Видно плох был тот цемент, на котором была замешена жизнь этого человека. Вместо благородного пути к дао – путь ко лжи, эгоизму и копилке хлама. Ствола то не было или был он трухляв; так, от пня жалкого ростки тощие лезут – неприлично молодые на закате жизни, неприлично безнадёжные, не успеющие развиться в дерево и обречённые умереть слабыми и никчёмными. В таких стариках бывшего ребёнка ни за что не рассмотреть. Какое-то ужасное зрелище. Морщины, безумный, недобрый взор, или обращённый внутрь себя. Взгляд пизды или разрушившейся кости.
А ведь были и они когда-то детьми.
Что такое эти старики? Не выполнившие поручения и не вырастившие ствола? Или вырастившие ствол зла, выполнившие своё злое и разрушительное предназначение? И что делать с ними, чему учиться у них?
Две дурацкие русские проблемы – «Что делать?» и «Отцы и дети» одолевают нового русского. «Отцы» Тургенева спрашивали, что делать с «детьми». Нынешние «дети» спрашивают, что делать с «отцами» и их наследством в виде хлама, плохо построенных домов и порушенных ценностей? Рушить, расчищать, строить прочное, облагораживать. Если чёрному, никчёмному человеку дали долголетие, его следует понять.
О ЖИЗНИ В ЦЕНТРЕ
Любят задавать вопрос: «А вы из самого Питера?». Я не понимаю, что хотят от меня узнать, удивляюсь. «Как это «из самого»? Что вы имеет в виду? Да, из самого» – «Да нет. Вы прямо из самого?» Я опять не понимала: «Вы имеете в виду, из центра ли я, или же с окраины города? Ну, раньше я жила в самом центре. На берегу Обводного канала. Две остановки метро до Невского проспекта. Уж центральней не бывает. Теперь в семи остановках. Хотя это тоже не окраина». – «Ну и из самого Питера?» – продолжали что-то выпытывать из меня. Наконец до меня дошло, что пытаются узнать – из Питера ли я или же из пригорода. Не из Пикалёво, или Красного Села, или Пушкина, или Всеволожска ли я. Для них имело большое значение кипение в котле городской жизни, факт проживания «в самом», в самом что ни на есть.
В дальнейшем я не раз сталкивалась с разной степенью в почтении, которое люди испытывали к людям из «самого» центра и к жителям окраин, в пользу первых. «Ну, конечно, эта девушка из самого центра. Конечно, другое образование, воспитание, культура. Это не то, что мы». Эти суждения крайне изумляли меня. Я видела столько серых, невзрачных улиток, алкоголиков, старых дев, вонючих подзаборных спившихся бабушек-туалетчиц, проживавших в «самом» центре, юношей, загнивающих на антиквариате своих предков в квартирах с огромными потолками, бледных детей кавказской национальности, народившихся в извилинах коммуналок, – я видела всего этого столько, что никакой разницы между людьми из «центра» и с окраин я не чувствовала.
Вот блистающий грязью под ногами Невский. Вот слышна иностранная речь зевак из других стран. Вот шикарная машина стоит, из неё вылезает шикарная дама в неслабой дублёнке. Ну и что. Да ничего. В двух шагах есть лаз через обосанные подворотни. Проход в дом, на каждом этаже которого по 20 комнат с 2 унитазами и одной ванной на 20 семей. Самый что ни на есть центр. Центральней не бывает. Среди жильцов – половина приезжих из других городов, очевидно из завороженных магией «центра», размножившихся на берегах Невы. Есть мужчина по фамилии Кошмар. Есть пожилая алкоголичка, оба сына которой сидят в тюрьме – может быть, так решился их маленький квартирный вопрос. Мама победила. Среди жильцов – лица обоего пола, разных возрастов – от младенца в коляске, загромождающей проход, до пенсионеров, которые тот же проход периодически загромождают, но уже по другим, более неисправимым причинам. Несколько соседей помогают выносу тела из унылого лабиринта, не знающего света дня. Среди жильцов – атеист и католик, буддист и православные, коммунисты бывшие и настоящие, фашист и один предприниматель, безупречный красавец, как говорят, скрывающийся в коммуналке от наехавших на него то ли бандитов, то ли налоговой инспекции. Разные люди прилепились и вылупились в «самом» центре.
Мой приятель жил над кинотеатром «Нева». Окна его комнаты выходили на Невский, на притягательный в то время «Сайгон». Дима, одинокий молодой мужчина в цвете лет, разведённый, 10 лет провёл в «самом» центре. Каждый день он жадно и жалобно подглядывал за мельтешением жизни во всём её многообразии. Для жителя окраин побывать на Невском – это праздник, лакомство, развлечение. Долг. Центральный пункт кипения жизни. Куда, как не на Невский выйти в самом лучшем своём прикиде? Где, как не на Невском, попытаться найти своё счастье или позевать по сторонам, помечтать о возможном счастье?
Дима наблюдал за кипением жизни из самой приближённой точки. Но, увы. Жизнь кипела рядом, бурлила, дразнила. Его ровесники щеголяли немыслимой свободой. Одевались, как хотели. Говорили о том, о чём нельзя. Делали то, что под запретом. Кто только не тёрся в «Сайгоне» в то время! Дима смотрел, вздыхал, завидовал. Ходил пить кофе, как на работу. Ничего с этого не поимел. Девушки, мужчины жили своей, чуждой ему жизнью. В свои игры его не брали. Он старел, терял волосы, набирал лишний вес, будоражась от сознания того, что в центре российской действительности, что всё самое передовое, что в России делается, – рядом с ним, на его глазах, но как в телевизоре. Не-до-ся-га-е-мо. Кричи не кричи. Дрочи не дрочи.
Дима иной раз раздевался голым, становился у окна, в надежде, что какая-нибудь живая роскошная девчонка из настоящей, всамделишной жизни увидит, что и он живой. Что он рядом. В самом центре, наизготове для самой сказочной жизни. Не получалось ни разу. Изнывающий от зависти, от жажды жизни и днём и ночью, особенно ночью – о, эти сказочные ночи на Невском! -прожил он одиноко и скучно 10 лет, и с радостью переехал на Московский проспект, окнами на нежилое производственное сооружение. Навсегда отравленный тем, что подглядел, тем, о чём мечтал, но не получил. Участь переводчицы, бывшей отличницы и умницы. Всегда тереться у тел исторических личностей, быть на самом верху – но не деятелем, хозяйкой, героиней, а обслугой без имени и права своего мнения. Самое ужасное – мыслить, разум иметь, но не сметь пропищать о своём «я» вслух.
О, если бы мне комнату на Невском в то время! Какие люди ходили бы ко мне на огонёк! Какие роскошные компании клубились бы, всё самое лучшее было бы у меня! Как радостно светилось бы моё окно, как грело бы оно и согревало! Но у меня никогда не было комнаты своей. Я жила вовне, под прицелом пустынных глаз … Какая неудачная раздача декоративных даров. Какой то жирный дьявол сидит у рога изобилия, ведающего распределением недвижимости…
Я помню проказы Диминой соседки по коммуналке на Невском, девяностолетней старухи. Её любимым развлечением было иное. Нет, не глядела в окно, наслаждаясь виртуальностью. Глядела она в коридор, в замочную скважину. Внимательно вслушивалась в звуки за стеной и за дверью. Живые люди поблизости были привлекательны для неё. Она любила подслушивать Димины оргазмы с редкими его подругами. В 3 часа ночи, в 5 утра – в любое время ночи можно было быть уверенным Диме, что он не одинок. Что за ним наблюдают. Пристально и внимательно вслушиваются. Знают о нём всё.
Во время занятий сексом, как бы Дима не таился, как бы не старался не издавать звуков, вредная пристальная старушка начинала дубасить ему в стену. Ругаться. «Чего шумите! Спать не дают! Иж, проститутки проклятые!» Дима громко ржал, рассказывал анекдот, похожий на правду. В любое время можно узнать, который час, часов не имея. «А как?» – «Да очень просто. Стукни кулаком в стену, и услышишь: «Ишь, проклятый. Три часа пятнадцать минут ночи уже, чего стучишь!»». Я думаю, для пожилой леди это была разновидность бесконтактного онанизма. Она побеждала естественную потребность в сне и дожидалась чужой кульминации, чтобы принять косвенное участие в ней, хотя бы на словах.
Любимым развлечением старушки было выследить, когда подруга Димы шла по коридору в туалет, и, когда птичка была в клетке, подкрасться незаметно, и свет всюду выключить – и в коридоре, и в туалете. Наступала кромешная тьма, облепляя лицо и тело невидимыми кошмарами. Огромный, заставленный вещами и мебелью коридор, был извилист и абсолютно тёмен. Я помню, какой ужас испытала, когда оказалась во тьме.
Я с трудом нащупала спусковую грушу, с пятой примерно попытки, натыкаясь рукой в черноте на осклизлые трубы и обшарпанные стены. Бумагу найти так и не удалось. Да что там бумагу – свой зад найти было трудно. Я слабым голосом деликатно попыталась звать Диму на помощь. Поняла, что тщетно это. С трудом общупав дверь – всю-всю по периметру и справившись с неимоверными трудностями с защёлкой, я очутилась в коридоре. Неясно было, куда надо идти. Сделала шаг вперёд и ужасно звезданулась лбом об висящий железный таз напротив. Это меня, однако, не спасло. Звук был недостаточно звонок. При следующем шаге я воткнулась в вешалку, в пальто и тяжкие шубы, висящие на ней. Зацепившись ногами за что-то – пожалуй, за обувь или порог на очередном повороте, я стала падать во тьме, цепляясь инстинктивно, как кошка, за первое встречное. Я сорвала на пол вешалку со всем её нанафталиненным содержимым, от чего произвела ещё больший шум, нежели при битье головой об таз. Старушка, сладострастно подслушивавшая, поняла, что ей грозит порча имущества, вышла из засады. Появился долгожданный луч света. На крики и ругань выскочил Дмитрий. Включили свет. Я был спасена и выведена из чудовищного лабиринта.
Старушка имела вид бодрый, здоровый и весёлый, несмотря на желчные её развлечения. Жить реальной жизнью всегда полезней, чем виртуальной.
