Ирина Дудина
Пение птиц в положении лёжа
О НИЧЕМ НЕ ЗАПЯТНАННОЙ ЧИСТОТЕ СЮЖЕТА
С одноклассницей зашли к однокласснику, благо жил возле Невского. В старших классах его одолевали дамы из журнала мод. Мог бы демонстрировать одежду в журналах. Или сниматься в кино. Киногеничный. Красивая улыбка красивого мужчины.
Поговорили о том о сём. Стали уходить. Подруга выходила первой. Я – второй. В дверях взял за руку. Сказал: «Останься». Внутри пламенел костёр. Сильно пламенел. Я чувствовала своё тайное происхождение из огненного мира. Он не был бесчувственным. Всё уловил. Взял за плечо. «Останься». Говорил, улыбаясь своей фирменной улыбкой – что-то дурашливое и иронизирующее над самим собой, чтобы не быть чересчур правильным и картинным.
У девушек свои принципы. Почему они говорят «нет», когда всё внутри говорит «да»? Почему хотят казаться из другого мира, которого, по большому счёту, и нет. Есть этот, реальный. И наоборот… Никто не знает. Только ангел хранитель. Или дьявол – мешатель.
Ушла. Мало было у меня таких ночей, как тогда. Хотела Костю. Думала о Косте. Чуть с ума не сошла. Потом и думать забыла. Если бы проявил напористость, позвонил, преодолел робость перед моими мифами.
Потом была встреча с одноклассниками. Сказал ехидно, что знает обо мне многое. Больше чем надо, знает.
Вскоре прошёл слух – Костя перенёс операцию на мозге. Частично парализован. Не женился. Детей нет.
Потом опять была встреча одноклассников. У него на квартире. Та же мебель. Те же мишки в сосновом бору, в тяжёлой золочёной раме. Но Костя – другой. Седой Костя. Хотя фигура и лицо – те же. Я, в голубой кудрявой шубе. Белой чайкой в стаде голубей. Птица иного полёта. Подпольного полёта. Как была белой вороной, так и осталась. Я побаиваюсь их. Они меня. Приблудившегося колибри.
Костя сидит напротив. Молча смотрит. По сравнению с другими – мало изменилась. Несмотря на двух детей. Нечего на меня так смотреть.
Стала уходить. Взял за руку. Молча обнял, поцеловал в губы. Долгий, долгий, очень выразительный поцелуй. Вложил в него всё, что было пережито и не состоялось. Ничего друг другу не сказали. Я ушла. Опять не спала всю ночь. Теперь от слёз.
О ПОСТМОДЕРНИСТСКОЙ СМЕРТИ
Володя, в последние годы своей жизни, не избегал темы об Обломове, обломовщине, диване. Излюбленные темы русского человека. Говорил близким: «Похороните меня в моём диване. Это будет мой постмодернистский гроб».
Был недалёк от подстерегавшей его истины. На нём, родном, его и зарезали, как неловкий мясник режет свинью. Дело рук какого-то инфернального выкормыша, испарившегося в ночном петербургском тумане.
Но похоронить в диване постеснялись. Не выполнили волю покойного. Лишили исчезающую и распадающуюся его биографию яркого последнего мазка. Да и хоронить некому было. Последняя жена на похороны не пришла. Диван выбросила на помойку ещё до того, как его хозяин был предан земле. Возможная улика и возможный постмодернистский памятник. Предмет лени, недеяния, смерти творчества и его же зарождения, смерти жизни и её же зарождения – в пятнах сокровенного, эшафот и Голгофа…
Предпоследняя жена, самая длительная и основная в его жизни, формального доступа к покойному не имела. Прошло полгода. Приходит навестить могилку – а там кто-то крест поставил. Хороший. Деревянный. Кто поставил – неясно. Но точно известно, что не последняя жена. Если бы постмодернистская энергия бурлила бы и кипела всерьёз, а не так, по-петербургски, сквозь полусон и полузёв, могло бы быть и дальнейшее продолжение. Каждый из скорбящих друзей поставил бы свой памятник яркому постмодернисту. Кресты, обелиски, скульптуры, художественные объекты – все возможные знаки любви и почтения от разношёрстного его окружения, от людей, которые и на похоронах разделились на кучки и группки, некоторые передрались некрасиво. Постмодернистская бесхозная могила, принадлежащая всем.
Выяснилось: крест поставила самая богатая из любивших его женщин. Материализовавшаяся любовь.
Другой постмодернист, танатолог, был безвременно и жестоко похищен предметом своих философских исследований. Незадолго до этого похоронил себя на виртуальном кладбище. Там же и опубликовал себе эпитафию. Реальная его смерть потрясла его виртуальных соседей. На поминках молчаливое раздумье преобладало.
Постмодернистское ироническое веселье не всеобъемлюще. Есть и для него зоны «табу».
О ПОСТМОДЕРНИСТСКОЙ ЛЮБВИ
В той семье умели и любили устраивать перформансы и хепеннинги ещё тогда, когда мало кто этим занимался, а если занимался, то не знал, как это называется и имеет ли это художественную ценность.
В тот день Володя поджигал куколок своей жены. Поджигал и бросал в форточку. На снег. Они, из тряпочек, давали ужасный смрадный дым. Лена подбегала, подпрыгивала, отбирала куколок. Он, чтобы лучше горели, бензином их. Какие звуки, стуки, крики и выражения при этом раздавались – легко представить.
Приехала милиция. «Здравствуйте, товарищи! Что у вас за шум? Поступили жалобы от соседей…»
Не успели сбавить пары и мирно побеседовать с милицией, причём милиционеры разделились на две бригады – одна выслушивала мужа, другая – жену, опять звонок в дверь.
Распахивается – вваливаются пожарники в огнеупорных комбинезонах, сапожищах, перчатках, тянут за собой кишку, сшибающую всё на своём пути – все милые мелочи художественного быта. Заливают тлеющих куколок на полу. Поливают задымлённый двор. Понятно. Соседи вызвали.
Не успели пожать честную чёрную руку пожарников, – звонок в дверь. Дверь распахивается, врываются омоновцы в масках и с автоматами наперевес. Разбегаются по всей квартире – налево к жене, направо – к мужу. Оббегают все закоулки, заглядывают под ставшие вскоре постмодернистскими диваны. Никого не нашли. Милиционеры, пожарники и два мелких разнополых художника стоят по стойке смирно у стены, широко расставив ноги и подняв руки за голову.
В то время кто-то с кем-то боролся. То ли с диссидентами, то ли с демократами. Кто-то из прошлого на них наслал замаскированное будущее.
Побеседовали. Разобрались. Успокоились. Никого подозрительного не нашли, кроме карнавала служивых людей и переругавшейся семейки. Опять звонок.
Открыли дверь – люди в белых халатах. Из дурдома. «Кто здесь больной, товарищи, признавайтесь!» Вопрос на засыпку задал доктор. «Да-да, где больной?» – ухмыляются здоровенные санитары подлой простодушной улыбкой, потирая красные волосатые руки. С ходу и не разберёшь.
Молодому врачу стало дурно от заплясавшего перед ним хоровода милиционеров, пожарников, омоновцев и художников. Пришлось водки налить, чтобы пришёл в себя.
О ТОМ, КАКИЕ МУЖЧИНЫ БЫВАЮТ
Бывают трёх видов.
Первые – бездетные. Ни одного ребёнка. Это, обычно, крайние эгоцентристы. Те, кто не смог расстаться с затянувшимся детством. Как, место его, любимого, займёт кто-то другой, – да никогда! Лучше яички – собакам, как это делает бобёр из басни Эзопа. Только бегать мешают.
Вторые – безответственные сластолюбцы. Сластолюбие толкает их во все тяжкие. Кто будет воспитывать их детей, на какие деньги – это их не волнует. У таких мужчин, как правило, двое и больше детей. Никогда не бывает одного. На одном остановиться у них не получается. Зато бывает и трое, и четверо. Точное количество их не волнует. Падишахи в гареме на самоокупаемости. Я знала одного мужчину, у которого в 26 лет было шесть внебрачных детей. Девушки и женщины использовали его как космического осеменителя. Он был спортсмен, без вредных привычек. Хотя красавцем, пожалуй, не был. Он плакал, когда узнал о шестом. Ему хотелось жениться. Но был он нищий студент, а сладострастие его мучило и было непреоборимо. Благодаря блужданиям этих безответственных мужчин, заблудившихся во блуде, продолжается род россиян.
Третьи – состоящие в единобрачии, обычно пожизненном. У них обычно один ребёнок. Иногда – два. Смотришь на такого богатыря, когда ему около пятидесяти, а он вынянчил единственную деваху, – и становится печально как-то за него. Такие мужчины, как правило, любят комфорт и очень ответственны. Они воспринимают лишнего ребёнка, как угрозу благополучию и комфорту. Нет у них такой пламенной любви к себе, к жене и к их союзу, ради которого – хоть трын-трава, лишь бы плоды любви выглядывали бы повсюду, резвясь и хохоча, и повторяя в своей прелести родителей.
ДЛЯ ЧЕГО НУЖЕН МУЖЧИНА?
Маша сказала, что мужчина нужен для того женщине, чтобы его соблазнить, оттрахать, родить от него ребёнка, а потом отобрать у него все-все его денежки.
МОСКВА
В 7 утра шёл в Москве сильный дождь. На асфальте сидела полуживая намокшая бабочка. Бабочку я подняла и прицепила к стволу в сухом месте, дав ей шанс обсохнуть и выжить. Тут навстречу мне вышел пожилой армянин в трениках.
Армянин сказал, что его зовут дед Мурат. Он спросил меня, кто я и откуда в 7 утра? Я сказала, что поэт, и рюкзак мой набит рукописями.
Он дал мне две конфеты и загадал армянскую загадку. Мне никак было не угадать, что же ответила принцесса. Я измучилась – и так и этак – мне всё никак не удавалось найти правильный ответ. Дед Мурат хитро улыбался, говорил, что это очень красивая загадка. Мне, как литератору, следует её записать. Что очень красивая концовка у этой притчи. Я попросила пощады, сказала, что сдаюсь. Он сказал, что ответ я узнаю лишь после того, как отсосу у него в кустах. И ещё получу сверх того 100 рублей.
Я сказала, что не пью, не курю и не сосу у посторонних. Он озадаченно спросил, а сколько берут поэты за это? Я сказала, что у поэтов речевой аппарат очень разработанный, и они привыкли делать в другую сторону. Поэтому, если уж использовать таким образом, то никак не меньше 100 баксов. Мурат расстроился – у него не было 100 баксов. Я воспользовалась моментом и убежала. Он отстал у ларьков. Через несколько минут он догнал меня, тяжело дыша и харкаясь, сказал, что дедушка Мурат сейчас умрёт. Действительно, дыхание у него было прерывистое. Он зашептал что-то затверженное из своей юности: «Постой. Я полубил тебя. Я нэ могу. На, возьмы 500 рублей. Больше у меня нету. Я просто очень лублу красивых молодых женщин. Нэ могу удэржаться». Он сказал, что не будет меня долго мучить, кончит быстро мне в рот за две минуты, что у него чистый, белый, красивый, мне понравится, мне не будет противно. Что люди должны быть добрыми друг к другу. Я выскользнула из его довольно крепких рук и захлопнула перед его носом железную дверь с магнитным замком. Через три часа я, под проливным дождём, выходила из квартиры моих знакомых. Неподалёку, под козырьком ларька, меня караулил дед Мурат. Я прикрылась зонтом и убежала.
Бабочку я пожалела, а деда Мурата – нет. Убежала…
Вечером, прогуливаясь по Москве, я обнаружила обрывок афиши артклуба – там был указан адрес, и сообщалось о джазовом фестивале, выставках и т.п. Мне захотелось приобщиться к Московской богемной жизни. Я нырнула в метро, вынырнула, свежая и бодрая, как бы из живой воды, где надо, прошла через парк.
Увы. Летний Артклуб был абсолютно мёртв. Ни афиш, ни людей. Двери и окна плотно закрыты. Следы разрушения и запустения повсюду. На углу невысокого особняка была роскошная некогда лестница, полукругами ведущая на обширную площадку второго этажа. Колонны балюстрады были надкусаны и кое-где покосились, изредка выглядывала арматура, а куски архитектурной плоти валялись тут же, у подножия своих тел. Под одним из отпавших цементных кусков какая-то бумажка лежала, углом утопая в луже. Вроде, как 5 рублей. Я наклонилась – вроде с пятёркой соседствовал нолик. Сердце возбуждённо забилось. Через секунду ему предстояло забиться ещё сильней, прямо таки затрепетать от радости. Я подняла – это было 500 рублей, чудесная целая пятисотрублёвая бумажка, слегка сырая от непогоды.
Вечером в кармане, рядом с пятисотрублёвкой, я обнаружила две конфеты. Это были «Малиновая сказка» и «Петушок», привет от деда Мурата.
О ВСТРЕЧЕ С РАЕМ ДЕТСТВА
У каждого ребёнка должны быть свои райские кущи, сады и поляны.
Рощино зимой – это особый рай. Это изобилие снега, когда недалеко, в городе зима тяжело больна, черна, грязна, с чахоточным нездоровым повышением температуры.
Эти шапки и шубки из белейшего и алмазного на всём, что можно укутать. Любовно облагороженные снегом ёлки, с прорисованным рыбным скелетиком ветвей, с рыбной головой из белого сверху. Напудренные сахарные головки сосен. Узорчатая утолщённая прелесть веток. Прямо Швейцария какая-то. Старинные открытки с надписью «Счастливый Новый год».
Зелёное чистое небо поутру с мерцающей запоздалой звёздой. Розово-золотые лучи восходящего светила, запутавшиеся в молодых сосенках под снегам. Бело-голубые холмы, в которых сосенки укутаны с головой в виду своего младенчества. Лыжня вдоль берегов незамерзающей речки Рощинки, весело щебечущей своими прозрачно-чёрными губами что-то, среди пухлых от снега берегов и пожелтелого, слабого перед бегуньей льда. А потом, после длинного спуска с горы из леса, со свистом в ушах и пощипыванием щёк и носа – выезд на холмистые просторы, где «лес вдали чернеет» и «речка подо льдом блестит». Всё точно сказано. И дым из труб деревенских домов, укутанных снегом по самые глаза – окна. Лай собак. Запах дыма и жилья… Сказочные весёлые картинки.
Весёлая турбаза. Оттаивающие шерстяные свитера и варежки. Запах просмолённых лыж с квадратиками стекающего снега. Ручеёк снежной слезы, скатывающийся на металл лыжного крепления. Горячий пар чая и кофе из термосов. Карты, анекдоты. Беседы часов до двух- трёх ночи. Бесполый сон усталых лыжников на пионерских кроватях. Чёрными вечерами – теннис и бильярд в спортивном зале. Бесплатный. Азартный, пока не надоест.
Я купила путёвку в Рощино, предвкушая введение в лыжный рай и зимние красоты моих детей. Лес тот же. Горы в лесу те же. Речка такая же. И солнце такое же золотое сквозь заснеженную хвою. Но на лыжах почти никто не катался. Лыжни носили укороченный и девственный характер, выезженные одиноким экипированным лыжником, гоняющимся взад–вперёд по средних размеров кругу. Не то, что раньше – бесконечные лыжни, ведущие в запредельные дали и красоты.
Подростки из пионерского зимнего лагеря курили повсюду под ёлками и матерились. Потом разбили лагерную беседку, стали кататься с гор на кусках пластмассы . Их убогую ругань можно понять – детство без лыж, тенниса, коньков, хоккея. Без катания с гор, без трамплинов… Без весёлой музыки, оглашающей сосновую гору, без разноцветных флажков, старта и финиша, без тренера, внимательно записывающего твои блошиные лыжные успехи… Подростки матерятся по существу, проклиная своё неухоженное детство. Мир покинут взрослыми. Кругом одни бесхозные заброшенные дети. Молоденькие, маленькие и взрослые, состарившиеся, седенькие.
И вечерняя тоска – звериная тоска среди жутких облупившихся домов и деревянных мёртвых бараков непонятного назначения, среди белых унылых фонарей, задравших свои заржавленные плошки кверху, как бы в позе вытья на луну. Всюду намёк на бренность всего живого, следы разрухи. Тайное злорадство побеждающей всюду костлявой. И ни одной украшенной ёлки на улице в рождественскую пору… Тоска, тоска. Разлившиеся некачественные желтки света из окон детского лагеря, выдающие нищету и мерзость внутреннего убранства пионерских палат.
Однажды мы с сыном возвращались с лыж в жутковатой синеве зимних сумерек. Странное здание у красивой речки было всё освещено изнутри, высвечивая диагональные решётки на окнах. Ни одного окна без решётки. Что это? Завод? Нет трубы и дыма. Бюрократическое учреждение, лесной сбербанк? Нет, не то…
За решётками замелькали тени. Мужчины в пижамах и халатах. Некоторые со странным метанием из угла в угол. Львы и тигры, запертые в вонючую клетку зоопарка с бессонно смотрящей на весь этот ужас лампочкой. Сумасшедший дом. Тот самый, о котором кто-то что-то говорил. Что нечем их кормить, и половину подопечных выпустили на волю. На самостоятельные поиски прокорма в заснеженных лесах. Воля в ледяной красоте.
Мы с сыном заворожено смотрели на мятущиеся в неволе тени крепких, молодых, в основном, мужчин. С лицами и движениями нормальных. Издалека, по крайней мере. Обезмужиченная турбаза, переполненная женщинами и детьми. А тут, поблизости, мужской отстойник. Вот где, они, милые, скрываются. Во цвете лет, во всей мужской красе. В цепях узаконенной лени. Мужчины, выбравшие не самую лёгкую тропу бегства от жизни. С дистанции хода назад нет.
Хода назад, в рай, нет.
МАТЬ И СЫН
Одна родственница, очень крупная, полная дама в круглых толстых очках, с завитками золотых кудрей, с ножками, ужасно напоминающими ножки Наф-Нафа своим высоким подъёмом и невинной прямолинейностью в коленях, безумно любила своего единственного сына. Юра Солнцев – он был солнцем жизни её, солнышком души. Я, маленькая девушка, лет тринадцати, помню его сорокалетним мужчиной, краснолицым, упитанным, с лоснящимся лицом и озорными в сторону матери глазками. У него было две жены. Первая любила его. Вторая – поощряла его избалованность. Она была богатая разведённая дама, у неё были влиятельные родственники.
Я помню игры матери и сына. Юра, после очередной неудачной выпивки, сидит, выпятив поросячий животик в распахнутой рубашке, и охает, пьёт огуречный рассол. Тётя Катя, озорничая, мешает хорошей мельхиоровой ложечкой горячий чай в своей чашке. Потом, неожиданно, прикладывает разгорячённую ложечку к его розовому брюшку. Вскрики, капризный разгневанный речитатив, грузные шлепки, сочный хохот влюблённой мамаши…
Сын умер раньше матери. Ему было чуть больше пятидесяти. Умирал после инфаркта в полном сознании. Перед смертью решил пошутить с мамой. Стал показывать пальцем на пустоту позади себя, чуть усмехаясь. Мол, не хочешь ли Туда? Нет, не хочешь… А то, пойдём вместе!
Что это было? Неудачная шутка избалованного сына? Желание взять её с собой, чтобы без него, любимого, не мучалась? Или злобное раздражение и зависть к тому, что она остаётся, а его забирают?
Она, несмотря на всю любовь к нему, прожила ещё немало без него…
О НЕКРАСИВЫХ
Бывают такие люди, которые так некрасивы, так некрасивы, что словно ослепляют своей некрасивостью. На них больно смотреть. Взглянешь – и глаза опустишь вниз. И больше прямым взглядом не взглядываешь. Только искоса, мельком, исподтишка.
Впрочем, такое же ослепляющее действие производит и красота. Взглянешь, и боишься ещё раз. Боишься обжечься об такое совершенство природы.
А остальные – ничего. Можно рассматривать, глядеть в глаза. Наблюдать, изучать, посылать флюиды.
Но некрасивость – это ужасно. Особенно если её можно приукрасить.
На турбазе потрясла одна дама лет пятидесяти. Тощая, как засушенная палочка. Седая и с чёрными усами. А сын у неё – ничего, приятный мальчик. А она, с усами чёрными, выйдет, и курит у крыльца. И посматривает, посверкивает какими-то лесбийскими пронзительными глазками. Прямо Зинаида Гиппиус какой-то. Я первое время на неё глядеть боялась, поражённая и загипнотизированная этими усами на материнском лице. Потом привыкла.
О ВЫБОРЕ КОТЁНКА
Когда хочешь завести кошку, следует подумать, каким он должен быть. Пушистым или гладкошерстным, девочкой или мальчиком, породистым или дворняжкой. Рыжим, серым или белым. Обо всём следует подумать и помечтать.
Дети сильно стали доставать меня. Купи, купи котёнка! Рыжего и курносого. Или хотя бы крысу. Она такая забавная. Можно носить в рукаве.
Решила – с крысой меньше хлопот. Будет сидеть в коробке и тихо поигрывать с хвостом. А котёнок – слишком много проблем. Туалет, питание, несварение желудка, что делать с его яйцами, просьба погулять в визгливых ночных формах и т.д.
Зашли в зоомагазин. За стеклом две крысы. Ужасно тошнотворные. С головами бультерьеров. Голое тело, вытянутое в шнурок. Воплощённая мечта садиста-электрика. Дети заверещали от счастья. Продавец сказала мне тихим голосом:
–Не надо покупать этих крыс. Одна из них старичок. Другая – беременная. Приходите через неделю. Когда появятся крысята.
Я обрадовалась. Иметь дома такую мерзкую тварь, которая будет с надменным прищуром поглядывать на тебя далеко снизу – нет, только не это.
–Дети, дети! Пойдёмте в другой зоомагазин. Там хомячки, морские свинки, попугаи. Возможно – ужи. Надо всё посмотреть. А потом решить, что нам нужно из зверушек.
Дети согласились. В ближайшем магазинчике было пусто. Мешки с кормами. Поводки. Намордники. Искусственные кости. Всё, намекающее на живность, но при её отсутствии. По прилавку разгуливала простоволосая невзрачная кошка, в шикарном ошейнике от блох. Вынюхивала корм из мисок.
Я деликатно пошутила: «Не продаём, мол, ли, кошку? За неимением другого верещащего товара». «Нет, кошечку не продаём-с. Наша любимица. А котёнка – пожалуйста». Вынесли мохеровый клубок чёрного пуха, с золотинками глаз и нитками усов. Устоять было трудно. Все рассуждения о том, что крыса лучше котёнка, что гладкий котёнок – лучше пушистого, что породистый предпочтительней дворняжки – всё куда-то исчезло. И суеверное отвращение к абсолютно чёрной масти – тоже.
Где разум? Где воля?
Я думаю, что что-то подобное происходит при выборе невесты. Хотелось бы высокую, гладкошёрстную, шатенку с очами чёрными, в серебристом платье – под цвет любимой машины. А после долгих поисков, встреч с крысами, которые то дедушки, а то беременные, после пустых прилавков с разобранным давным-давно товаром, получается что-то совсем-совсем противоположное первоначальному замыслу. Маленькая, лохматая и не той масти. Но устоять невозможно.
