полная версия

Иоланта Ариковна Сержантова
Сердечно

Полная версия

Безмятежность

Их не ждали, а посему к приезду не были приготовлены комнаты, в пыльном от пепла, дурно вычищенном камине, сиротливо лежало не просушенное берёзовое полено. Позабытую в углу подоконника чайную чашку обжил паук, и, если судить по горке лепестков мушиных крыльев на её дне, – довольно давно.

Они явились, как возвращаются к себе домой, – словно бы ниоткуда, не упредив о себе. Звук стука колёс их экипажа, под сурдинку грозы, вплетённый в а-капелла ливня, был похищен у того, кто желал, прислушавшись к шуму ночи, познать её всю. Не просмотреть, но прочувствовать от и до.

Первым делом они решили освежиться с дороги. Минувший июль был томным, август, что уже стоял вполоборота на пороге осени – чудо, как хорош, и от того прохладный шёлк воды струился по их телам неспешно и нежно. Затянувшееся за полночь омовение, вознаградило терпение луны. Подглядывая за купальщиками из-за портьеры облака, она многое узнала и о прибывших, и про то, откуда они.

Речь шла о заточении, из коего им посчастливилось выбраться, о путешествии вдвоём, на которое было непросто решиться, не имея возможности взять даже смену белья, и про то какова будет жизнь теперь, – тихая, безмятежная, полная счастья, созвучия…

Разобрав про надежды на спокойствие, луна проговорила, вздохнув:

– Ну, вот, и эти туда же. Каждый раз одно и тоже…

У луны давно вошло в привычку сокрушаться о чужих промахах, как о своих, но более она не могла себе позволить ничего, ибо дело, которому служила, предполагало постоянное её присутствие.

…

– Ты куда?

– За сачком. Опять лягушки повадились в купель.

– И что ты будешь с ними делать?

– Понятия не имею! В пруду ужи, в кустах ворон, на заборе ястреб… Куда им, бедным, податься, ума не приложу.

И тогда, и позже, и теперь…

Что мы помним из детства? Водянистое молочное мороженое за три копейки с изюмом. Сладковатый вкус муравьиного сока на травинке, возню жука в спичечном коробке. Безвкусные чёрные ягоды с безвестного кустарника, сытную волну аромата поджаренных на широкой чугунной сковороде семян подсолнуха со скамейки у подъезда, где сидят чьи-то бабушки. От ничьих пахло иначе, – духами, ванилью или опилками, в зависимости от того, где служили они: в театре, в музее или в цирке.

Вспоминается вкусный запах заледенелого белья. Принесённое с мороза, оно стояло колом, в форме высушившего его ветра, со следами верёвки, да чёрных, изморённых трудом и морёных дождём деревянных прищепок. Бельё глухо ломалось, источая радость, ту беспричинную, настоящую, которую не выдумать, про которую не соврать. Она просто случалась, – каждое утро, в любой день, во всякий вечер.

Безразмерный послеобеденный сон и слишком короткие кинокартины по воскресеньям, предвкушение Рождества и разочарование первой новогодней ночи, когда, переводя взгляд с тёмного, побитого молью, неба на керамические указатели с фамилиями жильцов подъезда, ты находишь вдруг свою, видел которую не единожды. И не понимаешь, – отчего оно, это чувство несбывшегося, переживание потери, когда у тебя, вроде бы, всё ещё впереди. Конечно, если верить тем, кто уверяет в этом.

А после, на границе детства и того, что дальше: тень первого трамвая за окном, заляпанные грязью огоньки уходящего последнего автобуса в ночи, и долгая дорога домой, как к себе. С неизменными соловьиными распевами, либо скрипом половиц снега под ногами.

Мы сверяем своё сегодняшнее с теми вкусами, запахами и звуками из прошлого. Но можно ли так, уместно ли, нет ли в том подвоха? Ведь кто-нибудь позже, потом станет равнять своё настоящее с минувшим, и ему тоже покажется, что «всё было не так». А жизнь-то, она одна… так старается угодить всем. И тогда, и позже, и теперь…

До-ми-соль-до…

Холодной рукой осень проводит по влажной спине августа. Не подумавши, сходу. И нежна вроде, да студит до иззябу. На слабом уже огне солнца воздух густеет лишь к полудню. Кузнечики грузно скачут, подбрасывая ввысь щепоть пыли, глухо бьются о землю, отлетают в паутину травы, где плутают недолго, а выпутываясь, не рассчитав сил, иль от обиды и с досады, подпрыгивают так высоко, что царапают угловатыми локтями редких прохожих.

В забытьи отрешённости, увитый заученными с жёлтого клюва трелями, будто плющом, соловей блуждает среди ветвей старой яблони. Покинутая собственными плодами, привечает она от тоски любого, предоставляя: кому кров, иному тень, а которому достаёт из-за пазухи припрятанное для себя яблочко. Пусть пыльное с одного боку, тёплое, вялое, душное, но от души.

Дождавшись заката, коротко стриженый юный ёж на высоких ножках, голубоглазый, но толковый, как почнёт сумерничать, шурша ламбрекенами золотистых трав, подле растрескавшихся, натруженных пяток яблоньки, так что звёзды примутся моргать от умиления, в такт стука его честного сердца.

…Нам бы набрать вновь россыпь мелких груш с междупутья, и стоя на верхней ступени станка хора, поспешно скусывать их с хрустящего мелким песком хвоста, дабы быть готовыми отозваться на призыв к распеву:" Улыбнулись. Вдох, выдох, вдох. Животики подобрали… До-ми-соль-до…"

Все невыплаканные слёзы лета оставлены на осень. Да точно ли, что все?..

За поворотом календаря

Август пакует вещи. Туго укладывает прозрачное летнее бельишко в безразмерные виноградные листы, вместо него надевает плотный золотистый, чуть ли не до пола, жакет, точь-в-точь под цвет поля спелой ржи. Скрепив на шее длинный седой шарф брошкой паука, небрежно оборачивает пергаментом кленовых листьев заплаканные в предвкушении расставания шёлковые платочки паутины, со слабой надеждой отстирать их после.

То, что не выйдет унести с собой, раздарит август. Не враз, но вдумчиво, дабы нужное кому, а не так, чтобы взяли да бросили стыдливо после, едва скроется он за поворотом календаря.

Провизию, – калёные неколотые орехи, да вяленые плоды, оставит на потом в высоких туесках полых деревьев, неглубоких дуплах и лукошках оврагов, выстланных для сохранности стружками сена.

Устраиваясь с краю нагретого солнцем пенька, август присаживается на дорожку, и глядит, как вослед закату редеет, рдея лес, как воздух делается лёгким и мятным. Прислушиваясь к тихому редкому теперь разговору птиц между собой, старший месяц лета грустит, ибо, – хотя им и в разные стороны, но всё же тоже придётся улетать.

Никого не желая обременять проводами, август уходит поздно ночью, своим ходом, пешком, пока все улыбаются во сне, вспоминая добрым словом его ласковое тепло и вкусное, как запах свежего хлеба, дыхание разнотравья.

Что остаётся после? Вата чертополоха, сухие лоскуты мха, бухты суровых, режущих руки нитей осоки; разбросанные, невымытые сразу трубочки стеблей одуванчиков с засахарившимся в них бледным соком; и наколотые на иглах сосен берёзовые листочки с трогательными записками тем, с кем он наверняка не успеет уже проститься.

Август… Долгий жданный месяц с извечно негаданным, всем известным концом лета. Оглядывая его сухую сутулую спину, которая скрывается за поворотом календаря, мы грустим о нём так жарко, что он не может не обернуться, не сможет не вернуться… потом.

Белое

– Ну, что, ещё по одной?

– Не, я – пас.

– На дорожку…!

– Ладно, уговорил, ещё по пять капель и тогда уже всё…

Только где это видано, чтобы последний дождь лета, осенний почти, да по каплям?! Коли уж почнёт он лить, так доверху, срезавши об острый край седой чуб холодной пены. Июльский не таковский. Через силу, подчас не веря себе сам – тот может и вовсе не собраться, а хмурить лоб, кукситься долго, да после, увлекшись бабочкой или птицей в поднебесье, враз передумать сердиться, и, обведя округу ясными своими очами, приняться хохотать звонко, в квинту с совой. Надсаживаясь, дабы перекричать её вселенское, наигранное разочарование судьбой.

После, быть может, последнего горячего душа дождя, едва ли не на каждом камне клубится снежным шаром букет капустниц. Проходящих мимо они охотно принимают в свой круг, нежно и одобрительно трогают за щёки, гладят по волосам, кладут руки на плечи… Глядишь на них, не в силах удержаться от улыбки, радуешься им, как себе, и уходишь нехотя, оглядываясь.

Кузнечик предупредительно уступает дорогу. И даже если есть в этом некая корысть… Что ж, пусть так, зато каков он, в грубо тканном твидовом охотничьем пиджаке, – галантен, величав, и даже, так мнится, оступись кто, кузнечик непременно исхитрится поддержать под локоток.

Немного погодя, когда ночь возжигает помятый с одного боку светильник луны, замечаешь вдруг некоторую скованность в лице, возвращение утраченной привычки улыбаться, печать безотчётной радости. И несёшь её бережно, долго страшась обронить, с неведомой доселе теплотой поглядывая на свод небес, невольно отыскав сходство промежду бабочек и звёзд.

И те и другие трепещут прозрачными крылами, голубят нас, как могут, – кто вблизи, кто издали. А от нас только и надо, что остановиться, поднять голову, да дать прикоснуться белому свету или бледному крылу.

Только для взрослых

Совы с вечера до утра перекликаются друг с другом через дорогу. Они приходятся друг другу сёстрами. Одна обосновалась в лиственном лесу, другая расположилась в сосновом. Вышли замуж, хорошо живут, дружно, детишек растят, а вот, гляди-ка, всё равно – скучают. Вспоминают ночами ветхий⁵⁰, но тёплый, уютный родительский дом, нежность отца и к маме, и к ним, да его странное увлечение поделками из сосновой коры и гнилушек. Бывало, расстарается папенька, добудет очередной трут, мама нахмурится, мол, – почто тащить в дом всякий мусор, а как засветится⁵¹ причудливая сухая деревяшка в ночи таинственным парящим зелёным цветом, взглянет она на мужа влюблённо и улыбнётся:

– Затейник ты у меня…!⁵²

Как-то раз встрял в беседу сестёр и я. К удивлению, на моё разноголосое, невпопад «У-у!», они ответствовали охотно и участливо. Засыпали вопросами: что я, как, да почему. И всё ли хорошо у меня в дому, добра ли жена, послушны ли дети, и бываю ли увлечён чем, кроме…

Ну, так я и рад стараться. Рассказал про жену и детей, да про то, как видал шмелей поутру, что выбивали, как вывязаные из лоскутков половики, последнюю пыльцу осенних цветов. Не позабыл упомянуть и синицу, старинную приятельницу, что заглядывала намедни в окно, проверяя, готовы ли мы ко встрече осени. А как можно приготовиться к тому, чего не ждёшь?

Пока я говорил, совы внимали, не перебивая. Сперва поддакивали сочувственно, а после, кажется даже вовсе задремали под мою болтовню. И когда на робкое очередное «У-у!» я, наконец, не получил никакого ответа, то устыдившись своей навязчивости, тихо побрёл восвояси. Рядом со мной, стараясь ступать в ногу, так же неслышно ступал дождь.

Словно сваренные вкрутую яйца, сбоку тропинки под струями холодной осенней, льющейся с небес воды, стыли грибы-дождевики. Я позавидовал очевидной простоте их судьбы, и в тот же самый миг погоревал о ней. В их молчаливой покорности было куда больше смысла, нежели в моём велеречии.

– Смотри! Смотри, как они пылят! – Наступая на спелый гриб и радуясь фонтану спор, которым чихал тот во все стороны, кричал малыш. А я стоял рядом молча и смотрел, старясь не мешать ему взрослеть. Сам-то я уже, вроде бы, того....

Образ осени

Парит в небе вата облака. Не пошлая, как вульгарная латынь⁵³, не сахарная хрупкая тянучка, и не клёклый цветочный хлопок с семенами и сором, но безупречное во всём воздушное перламутровое облако, отороченное плотной атласной серо-голубой каймой по краям. Таких облаков не бывает зимой или летом. Те – другие, из иных мест и погод.

А нынче… осень просит синицу постучаться в окошко, дабы сообщить о себе. Занятые корзинами её руки, доверху наполнены виноградом. В котомке за спиной томится в ожидании заморозков калина. На бархатной зелёной шляпке из мха – коричневые блестящие пуговки грибов. Под мышкой – веник из ссутулившихся дубовых листьев. За пазухой дремлет ёж, а на плече, как полагается – лущит орешек белка. Карманы полны лягушек и ужей, в швах и промеж складок одежд – личинки майских жуков и бабочек, под воротником, знамо дело, – пушистым тёплым шарфом роятся шмели, да пчёлы.

Оглядевши гостью с головы до ног, я заметил крошечные жёлуди на кончиках шнурков её ботинок, и только вознамерился спросить, надолго ли она к нам, как кузнечик толкнул под руку. Обернувшись на него, дабы поинтересоваться из-за чего он со мной так, разглядел в его, чуть навыкате, глазах, обращённое на меня изумление, и скоро вошёл в память. Как я мог позабыть об осени, и про её чудной… чудный вид.

– Как мы вам рады! Проходите, отдыхайте с дороги, не станем вам мешать.

И вправду… чего ж лезть с разговором. Уж коли пришла, пусть устраивается, не век же ей стоять в дверях.

Тайны лета

На пламени свечи холодеющего солнца, осень сжигала листочки рукописи лета. По одному, горстями и стопками. Не к чему читать невежам, о чём шептал ему на ухо ветер, или про что, прикрывшись ладонями листьев, с непритворным трепетом, секретничал лес. Вот он, стоит ещё, кажется, не тронут вовсе, и мог бы согласно качнуть головой, ил супротив, но молчит же, таится. И лишь разглядев, что последняя страница его откровений рассыпается в острые крошки, вздохнёт свободно, и оглядев вокруг себя простор, замрёт на месте, дабы сохранить до следующего лета про то, о чём не скажет никому.

Склонивши голову и прищурив один глаз, луна украшала своим присутствием приближающийся полдень. Не мешая солнцу, но лишь слегка оттеняя его величие, наблюдала за всегдашними стараниями леса быть неразгаданным. Окружая себя маревом таинственности, скрывая лицо под фатой мошкары, он казался ей похожим на засидевшуюся в девках девицу, которая неприступна лишь от того, что «никто замуж не зовёт». Луна рассматривала поросль вековых дубов и прочих дерев на ладони земли с сочувствием, которого бегут неуверенные по своей природе, вне зависимости от их удела и звания.

Кто бы ни вступал под сень леса, каждому казалось, что тот умён, ибо чрезмерно слОжен, и весьма недурно сложён. Но стоило войти к нему в доверие, как становилась заметно, сколь много пошатнувшихся стволов и гнилых пней скрыты от стороннего глаза, а ковровые дорожки тропинок раскатаны не абы как, но с умыслом отвлечь внимание от иных, стыдных даже самому себе мест.

На пламени свечи холодеющего солнца, осень сжигала стопки листочков рукописи, выскользнувшей из-под пера лета. Ни к чему знать кому-то про то, что в ней никаких постыдных тайн, кроме жалоб на зной, из-за которого возможно уснуть лишь перед рассветом, да сетование на пение птиц, некстати зябнущих в тот же час⁵⁴ и мешающих подремать хотя бы часок…

Однажды

Совершенно определённо, она была – лягушка под листом кувшинки. Спасённая намедни из бездны выгребной ямы, она обосновалась в пруду, но оставалась незамеченной. Покуда я, желая проредить растительность, дабы рыбам дышалось вольготнее, не ухватился за выставленную над поверхностью воды ладонь листа кувшинки. Приподняв невысоко, я вознамерился сломить его, но заметил лягушку, которая, ухватившись за лист с обратной стороны, тянула зелёное плотное одеяло на себя. Это было столь неожиданно, что я невольно вскрикнул и выронил нечаянную добычу из рук.

Устыдившись же своего страха, я осторожно заглянул под лист, будто бы из-за угла ещё раз и увидел направленный на меня сочувствующий взгляд лягушки, в котором ясно читалось:

– Испугался? Прости, я не нарочно.

От неловкости, и от того, что моё смятение было столь скоро разоблачено, я совершил ещё бОльшую нелепость. Глядя лягушке прямо в глаза, я произнёс нечто, занесённое в наши края шальным ветром:

– Спасибо, что выбрали наш пруд!!!

Лягушка нашла в себе силы не рассмеяться, но её лукавый, сияющий взгляд я запомнил на всю жизнь. Внимательно выслушав несусветную чушь, выскользнувшую из моих уст, лягушка пошевелила пальчиками, перебирая камни берега, как клавиши рояля и одобрительно улыбнулась.

– Она остаётся! – Вскричал я и побежал радовать домашних. Рассвет и закат без лягушачьего воркования давно наскучил нам… Как-то оно всё не то. Привыкли мы к лягушкам, соскучились, и любуясь ими издали, каждый раз надеемся на то, что, сбросив свою разноцветную шкурку в очередной раз, она не наденет новую, но обернётся царевной. Наверняка так и случится однажды, когда-нибудь, потом.

Сова и лето

Сова неутомимо хлопотала подле уходящего лета, то ли напутствуя, то ли напускаясь, – птиц иногда бывает не понять.

– Ух и ух, – стонала, да охала сова.

Больше всего её настораживало то, что лето утаивало – куда уходит и зачем.

– Ты только погляди, как здесь хорошо: ясно, светло, ягоды всякие, цветочки, речка теплая, рыбки улыбаются и лобызают вслух любого, кому случается ступать подле воды.

– Ну, и надолго ли то веселье? – Хмурилось лето.

– Так пока ты тут, оно почти всегда так-то! – Уговаривала его сова. – Без тебя у нас хмарь слякотная, распутица, солнце по все дни дремлет. Только, кажется, продрало ясны глазки наше величайшее, самосветное, ан уже слипаются. Не добудишься его, не дозовёшься.

– И что мне с этим делать прикажете? – Поинтересовалось лето.

– Да разогнать тучи, дозваться солнца, чтобы грело, как то следует, как полагается.

– Нет. Что-то мне нехорошо. – Расчихалось лето. -

Сквозняки из-под двери, через форточку дует. Поговаривают, что у дождя закончилась теплая вода, будет теперь студёной поливать… пока та не застынет вовсе.

– Так то осень шалит, не внимай, думай про хорошее.

– Да как же, про какое такое хорошее, если зябну я, чувствую, – нездоровится…

– Ну, сделай, чтобы, стало, как было, и наладится всё! – Вовсе раздухарилась сова.

Поглядело лето в круглые от всегдашнего возмущения глаза ночной птицы, запахнуло плотнее бархатную, цыплячьего цвету жилетку, и заторопилось.

Ступало лето, не оборачиваясь. Холодная пыль пачкала его босые ноги, мокрые листья путались в русых волосах…

Ушло лето, не воротишь, а когда его теперь назад ждать? Только и сказ о том, и сказочка не про то.

В должную пору ожидает от нас радости то, что ныне, ни часом позже, а то как засобирается осень уходить, что тогда? Снова в плачь?!

Колибри

Выделанная ливнем морская волна глядится не иначе, как крокодиловой кожей: в искомых местах блестит, в иных – покрыта заусеницами, что наловчился мастерить на ней по-быстрому ливень точными точёными ударами.

Дождик, тот простоват, и довольствуясь малым, вертит спирали незамысловатых лабиринтов на морщинистых щеках моря из веку в век.

Волны, играя сором крошева веток, да взнузданными⁵⁵ пробками от Veuve Clicquot⁵⁶, пьяны их драгоценным осадком⁵⁷ и дразнят рыб, но те, благоразумно сторонясь берегов, наблюдают за забавой из глубины.

Взявшаяся ниоткуда гроза, раз за разом бьёт в барабан сильно натянутого неба, и влекомая сильным порывом ветра, едва видимая одинокая птичка пролетела над волной.

– Быть не может!

– Что?

– Колибри! Кроха!

– Откуда она здесь?!!

– Ветром, ветром занесло!

– А так бывает?

– Ну, видишь же сам.

– Только что в этом месте, прямо перед нами была птичка, а вот уж её и нет. Немыслимо …

И тут же, будто бы в ответ, нетканая завеса радуги распахнула настежь свои врата. С середины горизонта до основания серой, изломанной, как подсолнечная халва, скалы.

Обождав, сколь положено, ворота затворились. Сперва не стало заметно ту часть, что над морем, а после, минуя шорох и скрип, притворилась калитка у скалы. Словно спохватившись, вдогонку радуге или малейшей изо всех пташек засеменили горячими босыми пятками капли дождя. Да где там… Не успеть, не успеть, не успеть…