bannerbannerbanner
полная версияНи о чём…

Иоланта Ариковна Сержантова
Ни о чём…

Полная версия

Как и она…

Январь рыдал. Бархатный ворс белоснежных ковров, плюш дорожек, что со вкусом и любовью стелил он, не зная покоя и презрев уговоры поберечь себя, моль оттепели ранила безо всяких стыдливых сомнений.

После кратких раздумий, кроткие, в общем, синицы устроили по этому поводу сход. То ли им и вправду было до этого дело, либо то был лишь удобный предлог собраться вместе, но, не растрачивая понапрасну тесную покуда, незаношенную рубаху белого дня, они слетелись в известное место.

Амфитеатр поляны, с нисходящими рядами поваленных стволов и узкими проходами тропинок на все стороны, как нельзя лучше подходил для того, чтобы каждый птичий голос был услышан. Тут, кажется, были все синицы, от малой девочки-гаечки до большой лесной, от длиннохвостой до лазоревки.

Рассевшись по ранжиру и соблюдая очерёдность, птицы прилично возмущались неприличным поведением оттепели, из-за которой приключился урон не только январю, но умаленье и самим синицам. Всякие ягоды, зажатые в кулаке мороза единожды, берегут вкус и сытность, а потепление, перенимая из крепких рук стужи доставшееся ей по случаю, искажает устоявшуюся суть и очертания, обращая лакомство в несъедобное нечто…

Долго бы рассуждали синицы, высказывая всё, что пришло им на ум по причине случившейся оттепели. Своими птичьими мозгами они, в общем, понимали отсутствие смысла винить кого-то. Погода сопровождала их промежду пределов существования, в коих они не были виновны или вольны. Но оставаться в стороне им казалось неправильным и невозможным.

В самый разгар птичьего гомона, порывом ветра сдунуло с дерева крыло бабочки, будто бы оторвал кто листок календаря. Намеренно или случайно приникшее осенью к стволу, крыло передавало свой яркий, радужный привет из тёплого лета, что мнится необыкновенным и бесконечным, но мнётся буднями, оказывается похожим на все прежние и пролетает в один миг.

– Как зима?

– Точно также, как и она…

Теперь

С вечера до утра в лесу будто играли на деревянных свистульках и дудочках, то филины переговаривались друг с другом в ночи. Не умея ничего кроме, не наученные иной песне, они добавляли то хрипотцы, то звону, то эха. А так как пелось-игралось ими всё от сердца, с душой, можно было слушать незамысловатую ту музЫку столь долго, сколь игралась она.

Рассвет, что золотил купола церквей и заодно, – верхушки деревьев, положил конец тому представлению. Концертисты попрятали свои дудки по чехлам и дуплам, да полегли спать.

Утро же, по обыкновению, принялось подметать, тереть и причёсывать округу, дабы та приняла привычный аккуратный прежний облик.

Перво- наперво надо было навести порядок в спальнях, ибо кабаны, в поисках, что за жёлуди и корешки давят им бока, распороли перину снега, из-за чего пух и перья листвы, коими повсегда наполнены зимние матрацы, оказались на виду. В уборных косули оставили на всеобщее обозрение, свои, похожие на крупный душистый перец, горошины. Олениха, что не прошла мимо, а заходила попудрить носик, тоже не прибрала за собой. Столовые также были нечисты.

К полудню лес, ровно накануне, был умыт, выметен и готов к прежним гостям. Известные их повадки бросать за собой, сорить и бедокурить, искупали любовь к музЫке, без которой не обходилась теперь ни одна ночь.

Приглушённый свет многих причудливых люстр созвездий и чУдная мелодия из уст пары филинов…

Сиплый деревянный перезвон, что был, будет… не обходится без него и то короткое «теперь», – ускользающее, мимолётное, неизменное во все времена, насладиться которым не умеет никто.

Служивый

Седой дятел, доказывая свою пригодность к службе, с раннего утра радел об винограднике, обирая тяготившие его грозди. Хозяева сада, не в пример прошлых лет, когда урожай ягод был поделен поровну, – совершили два набега на собственный виноградник, и, кажется, вовсе позабыли об его существовании.

Перед самыми морозами, дня три в саду гостили свиристели. но больше шумели, нежели лакомились. Они всё искали подвоха в столь возмутительной, неслыханной щедрости, но сочтя её скорее расточительством, нежели благом, громко негодуя, улетели искать менее сомнительные доказательства радушия.

Следом сад навестили синицы, поползни и воробьи. Им, в общем, было совершенно всё равно, чем насытиться, ибо главная задача всякой зимней трапезы – согреться, приблизить встречу весны ещё на один день и дожить… дожить… дожить… Выдюжить! А уж каким манером, перед кем за иную крошку поклониться, в чьё постучать окошко, с кого стребовать подачки Христа ради, али на помин души, – это уж без разницы.

Только вот, сору от этого птичьего семейства, разладицы, да гомону больше, чем блага. И дятлу, который не терпит непорядок подле, пришлось подобру-поздорову устанавливать промеж птиц – чей черёд, и в котором месте стоять.

– Да не выбирать, не манерничать! Обирать гроздь по порядку. К следующей не переходить, покуда первую всю дочиста не оберёшь!..

– А если смёрзлось и никак не справиться?

– Зовите, подсоблю!

Удивительная птица, этот седой дятел. Хотя суров, но справедлив и добр без меры. Заберётся на самое неловкое место, вкушает ягодку за ягодкой, да посматривает вокруг, чтобы, ежели кот, либо ястреб, – не дать ему застать синичек врасплох.

Так и прослужит он, до той самой поры, когда всё будет съедено, дочиста, и с чистой же совестью почнёт простукивать стволы, как оно ему, дятлу, и положено.

Филин и я

В сумерках месяц оступился, споткнувшись о порог горизонта, ушибся и ночь через скол на боку его чаши, полилась понемногу, покуда не заполнила округу до самых краёв. И сразу же стало слышно, как вдалеке вздыхает филин, сокрушаясь о своём житье-бытье. Про что были его стенания? Про собственную неприкаянность переживал он? Сетовал на одиночество или, напротив, тяготился возможностью утерять его, пестовал в себе сей признак свободы. Но было ли то вынуждено или в самом деле искренне?

– Так пойди и спроси!

– А вот и схожу!

При моём приближении, филин не изменил позы, не поднял крыл, дабы обнять воздух за шею и взлететь, он лишь покрепче сжал ветку, на которой расположился и молча стал изучать, кто это набрался столь отваги, что добрался до его жилища во мраке.

Конечно, летом я бы не рискнул зайти об эту пору в лес. Мало того, что насекомые не дадут вольно вздохнуть, так ещё и темень такая, что иная ветка нацелится прямо в глаз, не успеешь увернуться. Но по застеленным зимой коврам снега, с эхом лунного света, что, пробиваясь сквозь неплотную вязку ветвей освещает путь… То ж одно удовольствие – идти! Шагаешь себе и хрустишь снегом, ступая так, чтобы тот, кто не хочет быть замеченным, затаился или отошёл чуть дальше в тень, а тот, который смел, либо сам любопытен, – пускай себе знает, кто идёт.

Филину достаточно было взглянуть на меня только раз, чтобы узнать, но, чтобы быть уверенным вовсе, он-таки спросил:

– У-у?

– У-у! – Кивнул я, и мы улыбнулись друг другу.

– Я помню тебя! – Сказал филин.

– И я тебя, тоже.

– Так мы, кажется, не видались ещё… – Засомневался филин.

– Ты прав, но я слышу, как вздыхаешь ты, и отвечаю иногда.

– А разве у нас, филинов, не одинаковые голоса? – Лукаво склонил голову он.

– Нет, конечно! – Рассмеялся я. – Вон там, за лесом, живёт твоя сестрица, у неё зов помягче, понежнее.

– Надо же… – Покачал головой филин. – Кто бы мог подумать.

Мы помолчали немного. Тишина не мешала нам, не создавала неловкости, напротив, – я скрипнул снегом по направлению к дереву, на котором сидел филин, он же, в свой черёд, переступил к краю ветки, ближе ко мне, так что горсть корок коры покрыла снег у подножия ствола.

– Осторожнее! – Испугался я.

– Угу! – Хохотнул довольный моей заботой филин.

Тем временем, месяц, насмотревшись, как это делают кабаны и лоси, принялся тереться о сосну, выступающую за контур леса, да, как видно, поранился, – облако розовым растеклось подле него и загородило небо. Стало заметно темнее, глуше, и я вспомнил, о чём, в самом деле, хотел расспросить филина.

– Отчего тебя не было слышно несколько ночей? Это долго!

– Ты заметил?!

– Ещё бы! Я скучал!

Филин отвернулся, пряча выражения своего милого лица, но мне не было нужды глядеть на него, чтобы понять глубину чувства.

– Уже совсем темно. Иди домой. – Попросил филин. – А то хватятся.

– Хорошо. Пойду. – Согласился я.

– А завтра…

Я не дал филину закончить, но перебил протяжно:

– …при-ду! – И помахал рукой, как крылом.

– Ну, так что? Нашёл ты свою птицу?

– Нет. Разве отыщешь её теперь… в темноте.

Моя милая соседка, тётя Саша…

Я шёл по своим делам, более того – спешил на встречу. И тут, проходя через арку, увидел тётю Сашу. Хрипло дыша, она несла две сетки с продуктами, мороженой рыбой для кота и селёдкой для сына. Сквозь фату авоськи дули щёки клубни картофеля, сорил шелухой репчатый лук и молочная бутыль, свесив голову наружу, хлюпала в такт шагам.

Я не любил опаздывать, но не донести соседке поклажу домой я не мог.

– Давайте, помогу. – Принимая сумки из рук, предложил я.

– Помоги… – Сипло согласилась тётя Саша.

– Вижу, вы всё не для себя, вам же ничего из этого нельзя… – Заметил я, и, подстраиваясь под тяжёлую походку соседки, убавил шаг.

– Нельзя. И не хочется мне ничего. Но их-то кормить надо.

– Конечно. – Согласился я, и похвалил. – У вас прямо-таки царский ужин – селёдка с картофельным пюре.

– Да ну, мы не графья. Мы люди простые, и пища у нас простая.

– Скажете тоже!Такого пюре, как вы делаете, я ни у кого не ел!

– Да, ладно тебе, не выдумывай. – Нашла в себе силы улыбнуться соседка.

– Правда-правда! Оно и нежное, и вязкое в меру, и без сырых яиц…

– И без комочков… – Добавила тётя Саша.

 

Мы как раз подошли к подъезду и соседка протянула было руки, дабы забрать сумки, но я покачал головой:

– Доставлю вас прямо до квартиры! Мне нужно знать, что вы точно вошли, а то вдруг ключи забыли…

Тётя Саша вздохнула, хотела было возразить, но передумала, и мы приступили к покорению лестницы. Женщина старалась идти скорее, чем могла, но я делал вид, что мне самому нужно передохнуть и часто останавливался.

– Не дури. Я же знаю что ты торопишься.

– Никуда я не спешу!

– Ты забываешь, что я целыми днями сижу у окошка и знаю распорядок дня всех жильцов. Так что ты меня, старую перечницу, не проведёшь.

– Ну, да! Да! Вы правы! У меня встреча, но это не стоит того! Как пройти мимо… – Я замялся, но тётя Саша добавила:

– Несчастной старухи?

– Нет! Мимо того, кто помогал когда-то мне, совершенно чужому ему человеку!

Тётя Саша не испортила минуты и не произнесла ничего банального, вроде «было дело», «ну, что об этом вспоминать» или «все мы приходимся друг другу дальней роднёй». Она просто улыбнулась, той самой, прежней улыбкой, которой встречала любую радость, что возникала на её жизненном пути. И мы поковыляли дальше.

Когда до двери квартиры оставалось пройти лишь недлинный коридорчик, я остановился пропуская тётю Сашу вперёд:

– Ключи-то у вас! – Подбодрил её я, и, покуда она шла, с нежной жалостью рассматривал лишённую прежней стати спину женщины, припоминая, какой бойкой, ясноглазой и весёлой она была сорок лет назад.

Пропахшая с ног до головы краской, которую тётя Саша размазывала по обшивке самолёта на аивазаводе, после работы она ехала загород, где с увлечением сажала, полола, поливала… ковырялась в земле. Дома её ждали сын и внучка, которой она заменила мать.

…Вспомнил я и то, что мы не были знакомы, хотя жили в соседних подъездах и здоровались во дворе. Но однажды тётя Саша заметила, как я мнусь перед палаткой зеленщика, выбирая среди моркови какую-нибудь, поприличнее, из тех, что обыкновенно идут на выброс в конце дня. Тем же вечером тётя Саша постучала в мою дверь. Подле её ног стояли две огромные сумки, полные всяких овощей.

– Они некрасивые, но зато свои, кушай на здоровье, не побрезгай, возьми, пожалуйста!

Тётя Саша… Она никогда не делала вид, что не замечает чужой беды, так неужто я мог пройти мимо и не помочь, сославшись на то, что спешу…

Мы больше не увидимся. Ни в этой жизни, ни в той… Я явно не дорос до рая, в котором нашла покой моя милая соседка, тётя Саша.

Семейное дело

Дело было почти семейное, промежду берёзовых. Известная доля иронии, заключённая в нём, присущая бытию вообще и текущему моменту, в частности. Половинки скорлупок лещины5, сочного лесного орешка, лежали попарно в чашах следов, оставленных лисой на присыпанной снегом берёзе6, что прилегла минувшим летом, казалось ненадолго, а оказалось – навечно.

Лиса была голодна, но кушала аккуратно, ибо знала. – стоит поторопиться, и заместо круглой сочной сладковатой мякоти, выйдет кашица из ореха и скорлупы. Замучаешься после выбирать, да вылизывать, но так и не насытишься.

Лиса осторожно разгрызала очередную раковину ореха, и всякий раз мышь, которая сидела неподалёку, в тёплой пещере пня, разочарованно вздыхала о том, что не видать ей крошек с лисьего стола ни теперь, ни потом. Мышь так давно не ела орехов, что обменяла бы половину своих запасов на один-единственный орешек.

Как выгружает на середину поляны скопленное за лето, двигаясь неторопливо, и для солидности, а не от слабости здоровья, временами преувеличенно громко переводит дух… Эдак, довольно долго выносит она из норы всякую всячину, так что постепенно собирается целая её гора, и земля начинает крениться на бок. Но тут, как рыцарь, в бронзовом шлеме скорлупы, в железных латах, появляется орешек, топает внушительно, выбивая из снега ручьи сока, чем ставит землю ровно, как она доселе и была! И все вокруг, кто следил за происходящим из-под кустов и из-за деревьев, с ветвей и из поднебесья, вздыхают с облегчением…

Раскусив предпоследний орех, лиса поняла, что почти сыта, и задумчиво поглядела в сторону мыши. Она давно заметила обрубок её хвоста, что вздрагивая, оставлял волоски на поверхности занозистого наста у пня. Лиса взяла последний орешек, обошла крУгом мышиные хоромы и разжала зубы прямо над головой у полёвки.

– Ой! – Орех упал к её ногам. – Я же так тихо сижу!… – Пискнула мышка.

– Зато очень громко думаешь. – Хмыкнула лиса. – Угощайся. Сматривала я намедни, как ты тимофеевку грызла. Глядеть на то тошно. С неё не разжиреешь, поди.

– Да нет, оно ничего, коли нечего больше.

– А ты же, вроде, запасы делала, хозяйство вела.

– Вела, делала. – Кивнула мышь. – Только по осени трактор тут был, перепахал все кладовые подчистую, сравнял с землёю…

– А на что ж ты собиралась орех-то менять, коли так?! – Удивилась лиса.

– Так я… Мечтала… И ничего больше. – Вздохнула мышка.

Лисица из деликатности поспешила поскорее откланяться, порешив оставить теперь свою приятельницу с орехом наедине. Они уж договорятся, найдут общий язык, – кому есть, а кому быть съеденным.

Сиживал я с краю той берёзы, видал лису, и мышь, и лещину грыз. Лисе давал по целому ореху, мыши – по половинке, а себе горсточку. Да не от скупости, а чтобы не идти в иной день без подарка в гости, коли вспомнит обо мне кто и позовёт.

Не обижай…

Ночь загородилась ото всех облаками. Нет её. Кончилась. Не тревожить!

Выходя из дому, казалось, что попадаешь в пещеру с низкими потолками, и, сделай шаг – упрёшься головой в паутину облаков. Тусклая лампа луны в пыли тумана как бы и не светила вовсе и угадывалась едва.

Ветер, что силился держать в должном порядке и день, и ночь, сумел-таки отчистить место напротив неё, и бронзовый плафон гало засиял, пытая на прочность тягомотину природной хандры, что нападает на неё всякий раз, как меняется настроение округи. Только… недолго было дано глядеть луне в окошко на землю, не сдюжил ветер перемочь немочь мрачных дум, из-за которых случаются шторма, грозы и прочее ненастье.

Впрочем, непрестанное вёдро утомляет не менее частых перемен. Не от того ли, что не умеем мы откликаться эхом на прелесть минуты? Приятность в дожде, по скудоумию и зависимости от суеверий, видим лишь перед дальнею дорогой. Не находим удачным, относим на счёт превратностей судьбы любое, с чем не в состоянии смириться, хотя, по большому счёту, ничего иного нам не дано… не суждено… не полагается.

Глядя с опаской на всё, что окружает нас, с чем остаёмся, кроме страхов и волнений? Закрывая наглухо ставни и дверь на замки, не даём себе воли делать то, ради чего появились на свет, не осмеливаемся жить, – жадно, во всю силу любви ко всему, что подле. Ну и к себе.

Не обижай себя, если можешь. А если нет, – пробуй, через силу, через «не хочу», как манную кашу, которой давился в детстве по утрам. Тебе понравится, поверь, уж я-то знаю это наверняка…

Змея

– Дядечка, а чего это у вас к поясу железка примотана?

– Так это… нож точить, дорогой! Барана резать!

Без видимой на то причины, я поинтересовался:

– Не знаете, змеи здесь есть?

– А как же! – Охотно поддержал беседу пастух. – И змеи, и тарантулы, и волки, – все есть, свобода!

– Вы их убиваете?

– Зачем убивать? Мы барана режем, когда кушать хотим, волка не едим, тарантула не едим, – зачем их трогать?

– А змей?

– Змей тоже не кушаем! – Рассмеялся пастух.

– Но вы же на земле спите?

– О, я понял! Ты, брат, не волнуйся, я тебе шкуру овцы дам, чтобы спать. Змеи этот запах не переносят, близко не подойдут.

– Понял, я тоже Фенимора Купера читал.

– Кто такой? Тоже джигит? – Спросил пастух с явным уважением в голосе.

– Вроде того. – Улыбнулся я.

– Да ты не стесняйся, дорогой, бери хлеб, сыр, кушай! – Гостеприимно хлопотал пастух. – Чашки только второй нет. – Извинился он. – Не побрезгаешь из моей? Она чистая.

Я помотал головой:

– Нет, что вы, спасибо, попью.

..В последнее студенческое лето я решил сходить в поход. Нет, ну, конечно, я и раньше ездил с ребятами на природу, в коллективе, где каждый отвечает за что-то одно, несёт свою часть груза. Только это было всегда недалеко от города, в выходной день или на Первое мая, то есть как бы понарошку. Настоящий турист не перекладывает груз на чужие плечи, а всё своё несёт сам. Он едет подальше, на поезде, потом пересаживается в кузов грузовика, а в какой-то особый момент решает, что пора и хлопает ладонью по кабине. Лихо перепрыгнув через борт, турист кивает шофёру и остаётся один на один со своим рюкзаком, онемевшими от удара о землю ногами, в облаке пыли и выхлопа удаляющейся попутки.

Обыватель же любит природу издали, ту, которая промежду белых, чистых страниц книг Пришвина с Паустовским. Поглаживая кошку, по маленькому глотку отпивает он чай из фарфоровой чашки, сидя у себя на диване, а если иногда и засыпает заварку в закопчённый котелок, отхлёбывает из железной кружки, да, ёрзая на неудобном брёвнышке у костра, бьёт себя по щекам, отгоняя от лица комаров, то всё равно не перестаёт быть обывателем.

Но не стыдно ли парню в двадцать четыре года признаться себе, что живёт мелкими, личными интересами, лишён общественного кругозора и дорожит мещанским уютом? Конечно. совестно! И, сложив в рюкзак кое-какое бельишко, кусок хозяйственного мыла, отцовский складной ножик и карту юго-восточной части Алтая за 1895 год, я отправился на вокзал, в одиночку покорять Крым.

В купе плацкарта было душно, но весело, среди прочего народа мне встретился парнишка с географического факультета нашего вуза. Он тоже ехал в Крым один. Проговорив до утра, мы решили объединить усилия и путешествовать вдвоём.

Шли мы бодро, выдыхая друг другу страшные тайны и великие планы на будущее, стирая подмётки, ковали дружбу, которая в юности творится буквально из ничего, но навечно.

На первой же стоянке, едва товарищ отошёл по малой надобности, я услыхал удары и крики:

– Так тебе! Гадина! Подыхай же!

Не сомневаясь ни минуты, я бросился на помощь и был изумлён увиденным. Мой новый… друг изо всех сил ударял палкой по телу змеи, из которого, один за одним, выкатывались красивые белые шары, очень похожие на теннисные мячики.

– Что это?! – Изумился я.

– Это её будущие гадёныши. Уничтожу! Всех, до единого!

– Змея… напала на тебя? – Сочувственно поинтересовался я.

– Вовсе нет. Ненавижу их!

Смысла спорить я даже не искал, как не добивался больше дружбы. К тому же, страшное уже произошло, и поправить что-то было невозможно, находится рядом, пусть даже до утра, с… таким- тоже, иначе я перестал бы себя уважать, а посему, несмотря на невыветрившийся покуда из сердца, детский страх темноты, подхватил рюкзак, и ощупывая ногами тропу, стал подниматься в гору. У костра осталась моя кружка, до которой касалась та же рука, что минуту назад убила змею. Я гнушался тронуть её теперь.

5кустарник, семейства берёзовых
6дерево, семейства берёзовых
Рейтинг@Mail.ru