Иоланта Ариковна Сержантова
Ни о чём…
Зазря
…Желток луны в распущенном на сковороде неба белом облаке. Накрытый крышкой тумана, он потерял свою яркость, и сам собой улетучился аппетит, с коим прежде желалось откушать всё белое по краям, а после уж насладиться густым, немного липким солнечным соком…
– Тётечка, вы ж одна живёте, а я как не приду, вы в причёске, а на столе всё, как при гостях: по три вилки слева, по три ножика справа, да по две тарелки и ещё много всякой разной посуды. И фужеры, и рюмочки, и салфетки всех мастей. И не тяжело вам? Вы ж едва ходите по дому, сколь это сил надобно для возни! Нет бы…
– Нет бы что? – Перебивает меня с улыбкой тётя.
– Так без затей!
– Как это? – Любопытствует она, и отложив тетрадь, в которую по укоренившейся учительской привычке, записывала что-то удобным для чтения почерком.
– Да как-нибудь попроще бы! – Начиная горячиться, я теряю появившуюся прежде мысль. – Забыл!
– А ты не торопись. – Советует тётя. – Давай-ка я помогу припомнить. С которой буквы начинается то, что ты хотел сказать?
– Если б я знал, то и вспоминать не пришлось! – Чуть не плачу я.
– Есть один способ, он мне обычно помогает. Давай, произноси вслух алфавит, верная буква сама отыщет то, что нужно. Начинай!
Я недоверчиво гляжу на тётю, но она столь уверена, что не смею, не думаю даже перечить, но послушно принимаюсь проговаривать вслух алфавит:
– А…бе…
Довольно скоро, на букве «г» я останавливаюсь и кричу: «Газета!!! Вспомнил!»
Тётя с подозрением глядит на меня поверх очков:
– Газета?! Так я и думала! Ты предлагаешь мне порезать на газете в кухне провизию, быстро покидать всё в рот, а вместо кофе, запить водой из чайника, прямо через носик. Я не ошиблась? А после этой, с позволения сказать, трапезы, свернуть газетку и отправить всё в мусор?
Я краснею. До меня доходит нелепость предложенного, но отчего-то киваю головой и прибавляю:
– Ну, что!? И стол чистый, и посуду не надо мыть.
– А руки? Об занавеску?
– Необязательно…
– Понятно, можно и об фартук. – Смеётся тётя. – Милый мой! Жить надо со вкусом, не наспех, не тяп-ляп, а так, словно кто наблюдает за тобой, и оценивает – достойно ли ты несёшь свой чин.
– Какой ещё чин?
– Обыкновенный, человеческий!
– Всё вы, тётечка, со своею учительской меркой… Это ж с ума можно сойти! Мы что, на сцене живём? Надо же и отдых себе дать!
– Какого ж тебе отдыха требуется?
– Ну, чтоб без пригляду, делай, что хочется!
– Из корыта с поросятами покушать или из лужи попить? Эдак, что ли?.. Впрочем, заговорились мы. Иди, мой руки, будем завтракать. Что тебе – чаю или кофе?..
Обрадованный тем, что можно больше не ссорится, а молча пожевать, я бегу к рукомойнику и возвращаюсь к столу. На одной тарелке передо мной лежат сваренные вкрутую яйца. Разрезанные напополам, яркие, они напоминают картинку Млечного пути из детской энциклопедии. Тонкие кусочки чёрного хлеба, намазанные прозрачным слоем сливочного масла, разложены на другой тарелке, и, если сощурится, кажутся сухим осенним цветком. Редкие крупинки соли сияют поверх масла, как снег в лунную ночь. Луч солнца волнуется, трепеща в хрустальной горсти наполненного водой фужера, предвкушая очередной глоток, а чай сдержанно вздыхает, отдувается, и ожидая, когда наконец подойдёт его черёд, рисует по воздуху белым карандашом.
– Тётечка, как у вас всё вкусно! – Совершенно искренне восхищаюсь я, и понимаю вдруг, что уже не раз ел то же самое, да как-то всё неинтересно, уныло. Чавкая и обжигаясь, на ходу или примостившись на табурете в кухне, брезгая тронуть усыпанный крошками стол, но даже не догадавшись смахнуть их… Я ел, не чувствуя вкуса… к жизни. Тратил её мгновения зазря.
…Желток луны в распущенном на сковороде неба белом облаке. Накрытый крышкой тумана, он потерял свою яркость, и сам собой улетучился аппетит, с коим прежде желалось откушать всё белое по краям, а после уж насладиться густым, немного липким солнечным соком…
Солнышко моё…
– Сыночек! Солнышко моё! Иди скорей, обниму! – Заслышав недавно эти, преисполненные любви и нежности слова, обращённые к карапузу лет четырёх, я вдруг понял, что меня самого в детстве никто не обнимал, не гладил по голове, а мама не только не награждала ласковыми прозвищами, но даже никогда не называла по имени.
«Поди сюда! Чьих это рук дело?! Почему у тебя тройки?..» – И ничего кроме. Ну, а я платил ей тем же, и ни разу не произнёс «мама» или «мамочка».
Мама росла в детдоме, но не от того, что осиротела. Совершенно позабыв о своих четверых детях, её родители всюду следовали за Климентом Ефремовичем Ворошиловым. Где-то в бумагах потерялось фото, где они вместе, втроём. Пока родители были на фронтах, мама и её братья росли по интернатам. Так уж вышло, они тоже недополучили тепла…
Маминого отца, своего дедушку, я помню довольно хорошо. Мы навещали его в Крыму каждое лето, и всякий раз он спрашивал, в котором я классе. Было неприятно, что родной дед не помнит про внука таких простых вещей. Когда мы играли с ним в шахматы, если он выигрывал, то радовался этому, как маленький. Часто проигрывать деду очередную партию было скучно, поэтому я стремился убежать во двор к ребятам, оставляя его возле всеволнового, тринадцатилампового приёмника Мир. Радиоволны стонали на весь дом, дед крутил ручки настроек и крошил зубы в ответ тому, что происходит в мире, да так, что временами перекусывал сгоряча козью ножку ну и прокурил-таки, в конце концов, свою…
Когда я родился, то главным человеком для меня стал отец. Хотя, мамино «Принеси ремень» и порка сама по себе были сущей ерундой по сравнению с отцовским подзатыльником. Но он любил меня, маленького таскал на плечах, потом – на закорках. Мне не очень давалась арифметика, и он, как никто другой, мог простыми словами объяснить мне её премудрость.
Много забав было у нас в детстве: и лапта, и лук, и рогатки. Опять же, – выкручивали лампочки… Не для битья, зачем – помню, но не скажу. Бывало, помогая нашим победмит, стреляли пульками из рогатки по экрану во время просмотра кинокартины. Однажды, из-за того, что у многих ребят были тяжёлые пульки, в экране стали появляться отверстия, одно за другим. Ещё б немного, и экран разорвался бы в клочья. Так тётенька билетёр не вытерпела, и на весь зал, громко сказала: «Если ещё кто-то хоть раз стрельнёт по экрану, киносеанс будет прекращён!» Конечно, все сразу перестали стрелять, ибо хотелось досмотреть, как наши в очередной раз прокричат «Ура!»
А ещё мы искали, кто где мог, ключи от шкафов, они у нас были просто на вес золота. Мы их набивали добытыми в кухне спичечными головками, и, снарядив сточенным на камне гвоздиком и резинкой от маминых панталон, устраивали стрельбу.
И всё б ничего, но папа товарища, Вовки Кривченко, разобравшись что к чему, собрал нас во дворе и сказал, что мы можем стрелять из нашего оружия сколько угодно, только чтоб больше трёх спичек на заряд не сыпали. Но… с позволения, да с трёх головок – это уже не то, неинтересно.
Позже пошло иное поветрие – все стали ходить с ножичками. То в круг на земле играли, то строгали что-то, но после, как тот же Вовка, со словами: «Вы неправильно все обстрагиваете, у меня свой собственный способ, не от себя, а к себе…», воткнул ножичек себе в грудь, родители отобрали у нас холодное оружие, раз и навсегда.
Помню, когда подросла немного младшая сестра, захожу домой, а она сидит на коленях у отца, лепечет что-то, обнимает за шею, трогает нос, целует щёки… Глядя на это, я просто остолбенел. Если отец с нею… так, то кто же тогда для него я?! Выбежал я из дому и спрятался в подвале, где долго, безутешно плакал, покуда не заснул. Поздно вечером отец пришёл за мной, выдали соседские ребятишки, где я прячусь. Открыв обросшую белым мхом плесени дверь, он позвал тихонько: «Пошли…» , и ни слова-ни полслова больше, совсем. А наутро, на табурете рядом с моей раскладушкой лежал новенький самодельный пистолет и кулёк сухого гороха. Отец всю ночь не спал и мастерил игрушку…
– Сыночек! Солнышко моё!.. – В моём детстве не было места таким словам, было много других… дел.
Из-за каких-то пустяков…
Тельняшка рассветного неба сохнет, развеваясь на ветру. Весело глядеть на неё. Как будто бы и не слякотная зима на дворе, а весенняя распутица, которая, сколь ни была б неодолима, просохнет, в конце концов.
Пора плохих дорог, как дурное настроение, проходит незаметно, сама собой. И то, что казалось обидным или грустным минуту назад, уже не беспокоит так, как прежде
.
– Надо же… из-за каких-то пустяков…
– Мальчишка! Что ты понимаешь в жизни! Я требую, чтобы ты остался и подал документы в институт! Иначе…
Не расслышав, какую из земных или небесных кар матушка призывает на мою бедовую голову в этот раз, я закинул рюкзак на плечо и закрыл за собою дверь.
Студенчество мало занимало меня, куда как больше манили неведомые края, и чтобы повидать их, а заодно испытать судьбу, я решил поработать в геологической партии. Мой однокашник составил мне протекцию, пристроив к геологам, занимавшимися поиском молибдена.
Начальник партии обрадовался свежей паре рук, и для того, чтобы распорядиться ими на полную катушку и оформить, как полагается, попросил мой паспорт. Я с готовностью полез в рюкзак, перетряхнул его весь, даже вывернул наизнанку, но ничего, кроме нескольких книг, надфиля и смены белья, там не нашёл. Мать выполнила свою угрозу, и, улучив момент, вытащила документ.
– Ну-с.... И что же мне с тобой делать? – Начальник геологической партии озадаченно рассматривал меня с ног до головы. – Транспорт будет, ох как нескоро, осенью. На подрыв породы тебя не возьмёшь. Прокормить-то мы тебя прокормим, но вот чем тебя занять? Будешь тут болтаться под ногами, да мешать…
– Не буду!
– А что ты умеешь?
– Всё!
– И готовить?
– Научусь!
К сентябрю я и вправду уже неплохо стряпал, даже наловчился печь на керосинке торт. А вернувшись в Москву, сходу поступил на вечернее в МГУ, но не затем, чтобы потрафить родительскому самолюбию. Просто-напросто понял, – для того, чтобы заниматься тем, что интересно, а не тем, что придётся, нужна хоть какая-то подготовка. Одной уверенностью в себе не обойдёшься, хотя и без неё тоже – ни-ку-да…
Не с руки…
Ветер крутит ручку настройки своего приёмника. Скрипят деревья, усиливая звук радиоволн. Что там нынче передают, о чём вещают? Понять трудно, но, судя по тону, нелегко живётся в том краю, откуда стон, да визг, но живут же, не взирая на то!
Когда идёшь вдоль леса, кажется, что и он спешит к тебе навстречу, шибко шевелит веточками, словно перебирают косули серебристыми, перламутровыми, стройными ножками.
Руки ветвей местами сплелись промеж собой, тянут тонкие пальчики друг навстречу другу. Трогательно глядеть на них, и если отыщется случай выбрать другую тропку, и не идти напролом, то уж непременно обойдёшь, не тронешь чужой близости.
Розовая полоска на спиле древесины. Её ли это воспоминание о нежном из-за безмятежности детстве или, напротив, попытка забыть, упрятать поглубже след, оставленный трудными, до крови в глазах, страшными днями?
А седой дятел от того ли сед, что нервен? Либо нервен, от того, что сед… Взявши для примеру немаркую ткань мха, пошил он себе костюм. Больше из-за скрытности, чем для фасону. И отправился он за провиантом. Не в лавку, к ближайшим, украшенным ягодами зарослям. Оборотясь на каждую из четырёх сторон из сторожкости, с лихостью, ведомой не ему одному, сорвал он фантик наста с ягод, да принялся вкушать, гнушаясь косточками, пренебрегая кожурой, отдавая должное тронутой морозом мякоти.
Улетит дятел к себе в дупло, накушавшись вдоволь. Снег подле того, где он столовался, весь выпачкан семенами и крошками, – мышам с совами праздник, каждому в свой черёд. А дятлу и дела нет до того. Подберётся весь, спрячет озябшие лапки под сытый живот, и живёт себе, жмурится на закатное солнце, моргнувшее сквозь пыльную рюш тучи. Скоро лето иль далеко – неважно, ему ли время торопить4?! Не с руки, не с крыла…
Шерсти клок
Притачала зима клеёнку наста к тропинке суровой нитью веток. Так что ни самой не распутать, ни другим не пройти. Но нашлась-таки одна лиса, что петляла-гуляла: по павшим стволам, как по мостикам, по приникшему к земле орешнику, как по мосткам. Кружила она по лесу не просто так, мышь её в гости позвала, да не теперь, а раньше.
Было то давнее дело на припёке лета, когда ни шерстинки облака в небе, ни ветерочка, только зной, да колобок солнца, что выкатывался из печи, и так оказывался горяч, что не дотронуться, ни откусить. Вот, целёхоньким, ка-ак сваливался он со стола русого поля под руку с сумерками, да коротал ночь незнамо где, а поутру-то опять за своё, но с кем видался, что делал, – не расспросить, не разузнать.
Осень – та у светила для мытья платья, да сор из угла в угол погонять, так повелось, а уж зима – на отсып до лежалых боков, до пухлых щёк, до щекотки во всех членах и томления.
Оно, конечно, всё эдак, но сказ теперь про лису, не про солнце, ибо они хотя и схожи, да никак не ровня.
Верно, так и пробегала бы лисица до весны, коли б на самом узелочке зимы, в ямочке, на влажной подстилке из кленовых листов не вспомнила она про мышиный писк, ровно просьбу не побрезговать тёмной её норкой и узким лазом. Ну и как не уважить, не зайти?!
К тому же, – наслышана была лиса про мышиную сноровку и домовитость, и живо представились ей посиделки у накрытого в тёплом уголке стола под неторопливую беседу на сытое брюхо.
О ту пору, из облака наземь валом валил, торопился снег, а по земле поспешала лиса. Скользила промеж мокрых-то мостков, лапы раня, а всё думала про то, как готовится мышь к её приходу с самого лета, и сокрушается, чего это она нейдёт…
Только вот… у всякого своя думка на одно и тож.
А и как заслышала мышь лисий скок, не мешкая – меть в сугроб, промеж зарослей малины, так что лисе, заместо угощения, достался один лишь пара шерстинок, зацепившихся за коготок куста, или тот самый, известный любому клок, которому рады, ежели, кроме него, ничего раздобыть не удалось.
Червячок
Сразу после венчания, вместо пиршества в кругу близких друзей и дальних родственников, мы отправились в уютную деревянную избушку на краю леса. Приятель предоставил нам своё жилище на весь медовый месяц, с условием, что в предпоследний его день все, кому вздумается поздравить нас, приедут, дабы оценить, насколько успешен наш союз.
– Хочу упредить, если поссоритесь, возьму с вас за постой! – Пошутил приятель и лукаво подмигнув, уехал восвояси.
Наскоро обнявшись в новом своём качестве, мы с женой порешили оставить подробности на вечер и принялись обустраивать дом. Конечно, он не был нашим в привычном смысле. Жизнь и сама по себе преходяща, но это не повод оставлять всё, как есть. Всегда стоит пытаться что-то изменить. Ведь именно эти поползновения – свидетельства нашего существования.
В доме было прохладно и я занялся дровами. Мы были голодны и новобрачная стала выгружать свёртки из корзинки с провизией, которой нас снабдила её мать. В одном из пакетов оказался сыр, не много не мало – четверть небольшой головки. Моя юная жена взяла его в руки, как берут большое яблоко или морскую раковину, двумя руками, и, прикрыв глаза, вдохнула сырный аромат. Её ноздри трепетали едва заметно, словно от вкусного солёного ветра на берегу…
Наблюдать за нею было не только приятно, но интересно. Она казалась мне неведомым зверьком, с которым мне предстоит познакомиться поближе, и если удастся приручить, прожить в любви и согласии до гробовой доски. Ну, а коли нет, – сделаться на всю жизнь несчастным, ибо, по словам моей матери, я был похож на деда, а тот, как и все мужчины в нашем роду всю жизнь любил только одну женщину, свою жену.
Впрочем, глядя на новоиспечённую супругу, мне казалось, что мы будем непременно счастливы… и тут:
– Ну, вот что ты натворил?!
– А что такое?
– Зачем ты его выкинул?!!
– Ой, подумаешь, какой-то червяк!
– Это почти жук! Долгоносик! Между прочим – краснокнижник!
– Он мне документы не успел предъявить, я его так за окошко выставил, без выяснения личности!
– И совершенно напрасно!
– Какая ты у меня чудачка, однако. Ну… будет тебе, не сердись из-за ерунды! Весной пойдём в лес, я тебе наберу банку точно таких же.
– Да как же ты не поймёшь… Может, это был последний такой жук, единственный на земле!
– Это вряд ли. А если и так, чего ж ему в одиночестве маяться? В таком разе я ему одолжение сделал.
Рыдание было мне ответом… Нежданно-негаданно.
Пока моя новобрачная всхлипывала, закрывшись в спальне, среди поленьев весьма кстати обнаружился точно такой же, сытый, молочно-белый, приличных размеров червячок. Не вовремя и не к месту разбуженный, он растерянно ворочался на полу, пытаясь отыскать щелку, в которой можно было бы спрятаться.
Поборов брезгливость, я положил личинку жука на ладонь и постучался к супруге.
– Вот. Держи.
– Ты… Ты его нашёл?! Ты его спас?! О! я люблю тебя! Больше всех на свете! Давай-ка мы подселим его к герани на окошко, там ему будет уютно и нестрашно… Надеюсь, цветок не обидится. – Захлопотала будущая мать моих детей, и я с удовольствием следил за тем, как она разговаривает с этим, не вполне ещё состоявшимся жуком, как с ребёнком.
Да, я солгал, впервые в нашей, насилу начавшейся семейной жизни, но пусть простят меня все долгоносики и брачующиеся, сделал это не со зла! На моих плечах лежала ответственность за хрупкий ещё мир молодой семьи…
Кстати же, немногим позже, покуда супруга спала, мне-таки удалось отыскать в сугробе червячка, которого давеча выкинул в окошко. Водворённый в тот же цветочный горшок, он проворно забрался в рыхлую почву, под бочок к прежнему . Ибо плохо на свете одному, даже если ты всего лишь червячок. Теперь-то я это знаю наверняка.
