Иоланта Ариковна Сержантова
Жёлтая книга
Когда я получила от тебя письмо, в котором была одна лишь строчка:
«11/04/2018 2:30 утра умер Отто.», то поняла, что это конец. Ты не станешь ждать… дольше.
Все эти годы ты провёл как в каком-то полусне, глядя на все происходящее со стороны, не осознавая, что это то и есть реальность. Так же, как никто не думает о неизбежности смерти – все просто живут.
«Странно, что даже с моими знаниями я жил, не осознавая очевидного. Особенно в течение первого года после операции. Мечтал, что смогу немного ходить, что-то делать по дому, хотя бы на кухне, сумею сам залезать в машину, получу инвалидные права. Часто представлял, как я сажаю цветы на дворе, и почему-то на четвереньках, с пластиковыми наколенниками ползаю вдоль клумбы по специально для меня сделанной дорожке. Я в это и ещё многое во что верил … Да много каких фантазий было.
Даже убедившись, что я никогда не буду ходить из-за головокружения, продолжал строить для себя иллюзорное будущее.
Попытки занятия фотографией…
Эту зиму провожу дома, смотрю на мир через окно.
3 дня назад открыл шкаф с моей одеждой. Перебирал костюмы, брюки, рубашки. Потом уткнулся лицом в пиджак, что любил носить в последние месяцы здоровой жизни и долго ревел, всхлипывая, как ребенок не мог остановиться. Знаешь, я всё понял.
Просто пойми меня.»
Но в реальность происходящего не верила я. Продолжала терзать его, уговаривала отыскать смысл жизни в ней самой. Так радовалась тем редким, как морозный, врывающийся в форточку воздух:
«Говорить не буду ничего.
Твои стихи я просто читаю душой – просто стало покойно и хорошо!»
Когда ты переставал писать, я пугалась и требовала ответа, а, когда он наконец приходил, была готова продать всё, что было можно и нельзя, купить билет, приехать и.… обнять.
«…понимаю, что моё молчание оскорбительно. Оправдания нет.
…только умоляю, продолжи писать, как говорил,– это для меня, как соломинка
Жду весну, м.б. поможет… Нет, точно поможет! – немного тепла и солнца, ты и здешние друзья – те, кто не забыл обо мне, несмотря на мою хамовитую самоизоляцию.
Отто вчера исполнилось 15 лет. Стал вредным и настырным – все о нём пекутся, и он это понял.
Я недавно испортил свои долгие отношения со знакомым журналистом из Deutsche Welle – не сдержался в письме – "Последние действия Германии заставляют оглянуться на недавнее в прошлое России. Каждое поколение потеряло кого-то в очередной войне с Германией. И ведь не мы были незваными гостями на Вашей земле.. Последняя война с немцами поставила наш народ и страну на грань исчезновения.
Сознательно говорю о немцах, потому что именно простые немцы убивали нас. Не НДП во главе с А. Гитлером, а послушное стадо под названием "немецкий народ".
И сегодня немецкие танки с этими легко узнаваемыми крестами у границ России. Речи немецких правительственных чиновников, г-жи Ursula von der Leyen и же с ними…
Deja vu..?"
Пока молчит. Зря я так, наверное..
На фото моя "берлога"»
Я жадно вглядывалась в снимок, старалась запомнить расположение и форму чашек, баночек с лекарствами, разглядеть фотографии на стене, представляла тебя, сидящим в коляске перед окном целую зиму и…
Аленький цветочек
На носу каникулы, на щеках веснушки,
Листьями, поникшие, томик Фета, Пушкина.
Где вы, руки девичьи,слёзы и объятия?
Убежали школьницы в платьицах к приятелям.
Расстарались авторы, тормошат сознание,
Между строк, по-девичьи,– встречи-расставания.
Кто-то смыслом жизненным укоряет маленьких.
Им нужна лишь искренность
и цветочек аленький…
– Люблю, когда ты такая в стихах! – пишешь мне в ответ ты, и я счастлива на мгновение тем, что нахожу восклицательный знак в конце предложения, а не горестное многоточие.
Но как всё зыбко… как скоро падают навзничь эти восклицания:
«Отказался от своего психиатра после того, как она сказала – "пора бы вам уже смирится с тем, что с вами случилось – надо существовать дальше." Представляешь, именно "существовать.!"
Вот это и страшно. И вдвойне – что сам понимаю – теперешнее жизнью называть нельзя..
Прости, просто прорвало.»
Я злюсь. На тебя, умного, красивого, сильного, отважного, спасшего сотни жизней, ценой своей собственной… что ты позволяешь какому-то там… Набираю в лёгкие побольше воздуха, чтобы докричаться до тебя и…
«Привет! спасибо за стихи! И прости за непоздравление с Днём Рождения… Только вчера увидел – на минутку забежал …, надо было поговорить с человеком, которому я не собираюсь давать свой адрес..
… в лес ездил один раз – небывалый холод, и с Онтарио ветер ледяной. Да и состояние моё постепенно ухудшается (лучше быть просто не может) – только вниз. Думаю появиться в свет … Ну вот, опять только про себя..
(И куча снимков о жизни птиц, и белок, которых обожаю)
Перина крон. Пустой карман поляны.
Истерзанный оврагами лесок,
И лютик пьян под боком мяты пряной.
Ручей тропинки и последний сок
Кровавой течью по стволу берёзы,
Ещё один её души надрез,
Но кровь уймётся, течь устанут слёзы,
А был ли повод, с ним ли или без?
Пиджак накинет на округу вечер,
Умерит звуки и приглушит свет.
Не врите мне, что время чем-то лечит.
Оно калечит нас! Иного нет.
«Прочитал. потом ещё и ещё. Запомнил сразу. Это будто про меня.
Благодарю.!!!»
Ты… запоминаешь мои стихи наизусть! Я их не помню…
«Ну ты меня просто балуешь! Читаю с удовольствием не буду кривить душой, некоторые не нравятся. Но, во всяком случае без издёвки ....
И конечно, нет тихой ярости, которую у меня вызывают Маяковский или Есенин. Я тут прошёл обследование … – "состояние больного соответствует тяжести заболевания". Ну, это как средняя температура пациентов в больнице… Лето стоит на пороге, но не заходит.. холодно, как никогда… однако, езжу на своё любимое болото в заповедник…»
«– Серёж… Молчишь? Ну…читай.»
«– Вот это спасибо!!! Читаю!!!!!!!!»
Перечитывая твои письма, одно из горьких, вижу фразу, которой не замечала тогда:
– …Я мало пишу сейчас. да и вообще … (…)… прошу, не пиши про это, просто надо было выговорится.
Ты знал… ты определённо знал, как мне дорог, и понимал, что не удержусь, стану писать о тебе, и плакать над письмами, вглядываться в снимки, чтобы отыскать в них то, недосказанное, услышать не расслышанное вовремя…
В мае 2017-го, перед Днём Победы, когда один из моих очерков распечатывали, складывали наподобие фронтовых треугольничков и раздавали всем на улицах города, получила твой трогательный отклик:
«Были бы силы, я бы тоже сделал и здесь..
Перечитываю его снова и снова. Отправил … своей родне и друзьям. И все говорят тебе спасибо. Ты напомнила людям, что надо быть людьми, что есть такие чувства, как память, боль и любовь, уважение к тем, перед кем будет поздно извиняться за бессердечие, когда они уйдут
Путано написал…»
Хочется рассказать о тебе всё, а надо многозначительно умолчать о многом. Бывало, ты посылал мне нечто и просил уничтожить по прочтении. Это было важно для тебя. Я читала и удаляла без сожаления, ибо иначе с друзьями нельзя, и ты это знал наверняка.
Воспоминания, как осенние листы, всегда обрывочны. Не кряду, невпопад, обгоняя друг друга, или стараясь остаться незамеченными, они хватают за горло холодной рукой так крепко, что невозможно удержаться от слёз.
Стихия плетения кос у растрёпанной тучи,
Пощёчин ожоги и ветер песчаный, колючий, -
Всё в кучу. Глаза, словно летние ночи, сухи…
Не мы сочиняем, а нас обретают стихи.
По слухам, конечны: покой, достоверность и Лета.
Приветы в рассрочку, кредиты надежды, советы.
Ведь жизни течение – миф. Это – зал ожиданья.
Багаж – он лишь в сердце. Звонок. Стук.
Колёс расставанье.
С дорогой, с минутой, с расчётом,
что в тающем прошлом
Одно лишь плохое, а встречи с одним,
но с хорошим.
«… На мой взгляд, это лучшие твои стихи – я читал и перечитывал, пока не выучил наизусть. Думаю, это стихотворение многих заставит замереть.
…я краток…»
Краток не только ты, всё ненадолго.
«Весь наш оптимизм исчезнет, когда столкнётся с реальностью смерти…»
За два месяца до… ты прислал снимок квинтэссенции своей жизни, пометив фразой «…и это всё?»
Мне стало страшно. Совсем. И вышло то, что вышло:
И это всё?! Вам мало дней ненастных?!
И солнечных?! И чувств, как солнце, ясных!?
Морщины жизни… Что же, ясень строен,
Покуда стоек, весел и спокоен.
А нам как быть?! Ведь гоним зиму в лето,
И, огорчившись, сетуем на это.
Но сами, мы, сминаем время. Кромка
Всегда остра, да льдинка тает ломко.
Как наш намёк, на всё, что так, казалось.
А отвернёшься – сбудется, сказалось.
У мачт мечты – один навеки парус.
Попутный ветер, ванты, стеньги, старость…
«– Не заставляй меня плакать…»
«– Тьфу ты, Серёга! Да что ж такое?! Меньше всего я хотела тебя задеть… Прости, друг мой. Прости!»
«– Я не в том смысле – ведь плохие стихи не задевают – Спасибо тебе!»
Я помню твой голос. Он звучит во мне, совсем рядом, разбиваясь о лёд того озера, вид которого заставлял биться твоё сердце, суть которого теперь только одна – твоя душа.
Неужели это и вправду всё? Я схожу с ума.
Nota Bene
«Он завещал развеять свой пепел над озером Онтарио… Там есть лавочка с табличкой его друга, … <его> будет второй.»
«Обратите внимание на порванные уши, белки Дугласа часто дерутся между собой (как бурундуки).
Они ненамного больше бурундуков, но поменьше обычных белок…
Я обронил пакетик с орешками.. – у бедной белочки проблема – как достать?
Лесные крольчата подросли…, набрались опыта и кто выжил, те стали пугливыми и к себе не подпускают.
Увы, у нас зайцев нет. – Севернее – там много. У нас просто тьма диких кроликов
Кардинал – яркий, красный и прекрасный.
Я как-то попробовал покормить – у неё такие острющие коготки (про сойку).
Торонто. Зима – на улицах соли больше, чем снега
Счастье. (Снимок собаки, которая смотрит на хозяина.)»
Зависть
Шумно шагает лес, роняя звуки и ветви. Верхушки деревьев ровняют небосвод.
С тревожным хрипом о нелёгкой своей жизни, вздыхает под немые снисходительные хлопки хохлаток.
Встречая радушным теплом, провожает, пронизывая ледяным нехитрым взглядом, гонит прочь:
– Мешаешь…
Заплаканная с ночи трава не смеет молвить – о чём, а вослед – рогатины веток, подножки корней:
– Ты тут лишний, ничей…
Шмель сердИт, вдогонку сЕрдит недовольным басом. И.…хоть бы какой птичий оклик. Молчат. Только дятел, выбиваясь из общего настроения, расстроенно стонет, и вторит ему в унисон из просвета меж облаками ястреб.
Грибы несмело раскрывают зонтики очередному ливню. Теснятся, задевают друг друга шляпками, и непременно вежливо приподнимают их друг перед другом:
– Прошу меня простить. Не хотел. Был неправ.
Крапива, щеголяя юношеским пушком, и стесняясь его, задириста, своенравна, малина, нервно сдувая тонкий локон со лба, крутится тут же, хочет казаться своей. Пытается не упустить своего и чистотел, не упуская момента блеснуть едкой сутью сарказма.
Разлинованная хвоя сосен, гусеницы ольхи, цветущие яблони с застрявшими промежду пальчиков комочками хлопка, – всё невпопад.
Береста, рачительно обернув полена, миролюбиво утомлена. Бледностью своей напоминая о недавнем снеге, готова хоть сейчас в печь. Но петушиный крик осины со стороны леса останавливает её порыв, и, сплетясь руками с очередным порывом ветра, она со всем жаром страстной натуры устремляется прочь. От ливня, снега, от себя самой. Туда, где горчит её густая кровь и к липким, длинным до плеч серьгам льнут пчёлы. Где иволга, сияя оправой драгоценного взгляда, любуется каплей воды, прежде, чем насладиться ею, в известной всем мере. Хотя…у каждого она своя.
Ветшают мерки. Разменивая их на означающие пустоту мелочи, ищем, кого бы обвинить в своей оплошности.
– Его! – указывая на нас кричит ястреб.
Едва ли отыщется тот, кто не укорит юных в младости. Так то – из зависти к тому, что едва ли успел сполна познать сам.
А ветер? Тот, по-обыкновению наломал дров.
Скорая
"Врачом становятся ночью"
(Из старой статьи в медгазете)
I
Три часа ночи. Отверстия диска предательски вырываются из-под пальцев. И ведь всего-то – набрать две цифры «ноль-три». В конце концов, удалось взять себя в руки и, после длинного гудка:
– Скорая слушает.
– Скорая! Скорая! Приезжайте скорее! У него давление сорок на шестьдесят!
– Вы врач?
– Да нет же, нет! Приезжайте!
Это было впервые в моей жизни, – наблюдать за тем, как с кровати на пол падает человек. Ещё мгновение назад он спокойно спал и вдруг начал хрипеть, задыхаться и, в надежде зачерпнуть глоток воздуха со дна, поближе к земле, скатился на ковёр…
Врачи скорой помощи уехали, оставив после себя лёгкий запах спирта и табака да пустые ампулы от хлористого кальция, магнезии, дибазола с папаверином на блюдце.
Прислушиваясь к ровному дыханию больного, тревога пылью осела на мебели, пелена ужаса рассеивалась понемногу и наступило утро.
Почему все страхи, что накапливаются в течение дня, жизни скатываясь в прореху меж ночью и рассветом, пытаются сорвать банк именно в этот час?
II
Странная, разношёрстная, не признающая границ и авторитетов компания ровесников, что собрала наша юность, состояла из будущих учёных, врачей, поэтов, инженеров и художников. Нам было легко и весело вместе. Мы учились друг у друга, не стараясь подражать, спорили, не пытаясь рассориться. Мы откровенно наслаждались тем, что молоды, но играли во взрослую жизнь, не осознавая, впрочем, что это уж она и есть.
Прошла пора студенчества и беззаботных посиделок, кто-то уехал, кто -то женился, встречи происходили всё реже. И вот однажды, ближе к обеду, моим занятиям помешал стук в дверь. Я побежала открывать, и когда с ненаигранным гневом распахнула её, то обнаружила, что на пороге, вялый и бледный стоит парень из нашей компании.
– Привет. Звонок же есть, – радушно ёрничая начала было я, но он, сделав шаг навстречу, ухватил меня за плечи и заплакал.
– Ты… ты что? Что с тобой? Что случилось?!
Сквозь всхлипывания удалось расслышать:
– Я потерял своего первого пациента.
После того, как товарищ немного успокоился, он поведал о том, как всю ночь он провёл у постели больного с почечной недостаточностью. Под утро тот начал задыхаться, пришлось долго приводить его в чувство и подключить к аппарату искусственной вентиляции лёгких. Но через некоторое время пришёл зав отделением, проверить, как справляется молодой доктор, и распорядился прекратить манипуляции, так как «пациенту и так немного осталось, а аппарат может внезапно понадобиться другому, у кого есть шанс на выздоровление».
– Понимаешь, он сказал – какая, мол, разница, сейчас он умрёт или на день позже, дело времени. И я отыскал гармошку! Но когда заведующий это увидел, то отобрал и её. Тогда я стал делать искусственное дыхание «рот в рот», но больной… всё равно умер. – Товарищ замолчал и отвернулся к окну, скрывая слёзы.
– Что такое гармошка?
– Да, эта такая штука, чтобы не самому в лёгкие дуть. – объяснил он, достал из кармана большой клетчатый платок и высморкался.
– Ясно.
Мы помолчали. Хорошо понимая, что говорить больше не о чем, да и бесполезно, я произнесла те слова, за которыми он пришёл:
– Слушай, ты делал всё правильно, ты сделал всё, что мог. Ты не виноват.
Парень повеселел, тяжесть признания перекочевала с его плеч на мои собственные и.… это всё, мы больше не виделись. Точнее, сперва он стыдливо избегал общения, а после уж и вовсе – категорично и грубо поставил в отношениях точку.
III
– Что ж ты так поздно?!
– Да… так, ничего, давай спать, устал очень.
– А где ж ты так промок, там дождь, что ли?
– Был… прошёл уже, спи.
– А покушать?
– Давай завтра? Сил нет.
Только через пару дней мы узнаем о том, что в ту самую ночь он спас из воды человека и полтора часа делал искусственное дыхание. Один.
Продолжительный выдох в рот, выверенные толчки на грудину. Приникая, прислушивался с надеждой расслышать биение сердца. Через час ему показалось, – что-то есть. Медсестра, всё это время стоявшая подле с испуганным лицом, потянулась было помочь, как умела, но, оттолкнув её дрожащую руку с нашатырём, он продолжал мерно вдувать воздух и принуждая сердце работать.
Больной выжил. Стал священником. Молится ли он за своего спасителя? Как знать…
IV
– Алло, скорая?!
– Да, скорая, говорите адрес.
Город спит, но в некоторых окнах тревожно горит свет. У подъезда, накинув на пижаму пальто, дежурит кто-то, поджидая белую машину, помеченную красным крестом. Услышав шум мотора, из окна выглядывают соседи, – рады, что не к ним, стыдятся своей радости. Слышно, как, тяжело ступая, врач поднимается по лестнице с чемоданчиком в руке, переговаривается с медсестрой, подшучивает и, при звуках его голоса становится немного легче дышать, улыбка трогает губы:
– Вы уж простите, доктор, что мы вас потревожили…
– Ну, а кого ж вам ещё по ночам беспокоить, как не нас! – смеётся тот, перемещая фонендоскоп по худенькой груди. – Нам друг без друга… Знаете, есть такая поговорка, – «врачом становятся ночью», так что – нас бы не было, если бы не вы. Поворачивайтесь на бок, медсестра вам волшебный укольчик сейчас поставит, и всё будет хорошо…
Больная почти влюблённо слушает, покорно поворачивается, смирно терпит, прислушиваясь к сухому хрусту прокола кожи.
– Спасибо вам, доктор. Идите, выпейте кофе, он у нас хороший.
Оценив уловку, врач моет руки и ненадолго присаживается к столу. Повторного вызова не будет, он всё сделал верно.
Через день или два, пожилая пара степенно прогуливается под руку. Задержавшись у голубого ящика почты, супруг достаёт из кармана конверт и опускает его в щель. Под тонкой кожей бумаги, тактичное биение сердечных слов:
«Дорогой Доктор! Благодарим Ваc за участие в нашей судьбе! Желаем Вам здоровья!» И обратный адрес: город… улица… этаж… квартира.
Людьми можно быть в любое время суток, разве не так?
Никого нельзя убивать
Посвящается Клепиковой Нине Ивановне, девочке, пережившей блокаду Ленинграда
Почти май. Накануне моргала длинными ресницами света Венера. Так бесхитростно, светло и празднично. Но месяц срезал все проблески наивной радости, взгромоздившись не её место. Так и заносился до рассвета, ненужный никому, с клоком облака, зацепившимся за острый уголок заусеница и измятым лучиком, заимствованным из греческой боговщины, что вянул, таял, теряя счастливые очертания, и безвольно свисал из пустоты.
Уж, памятуя прошлогодний наказ, смирно проводит пальчиком по берегу пруда, гладит воду, трогает её нежно, зевая потягивается и притворно грустит, бок о бок с лягушонком. При моём появлении тот вздрогнул сперва, с видимым сожалением нырнул под лист кувшинки, а после, как разглядел, подплыл поближе и сидел, высунув голову по плечи, читая по складам губ: про приветы, и радость от первой с осени встречи:
– С добрым утром, малыш! Как же хорошо, что ты здесь!
Рассевшись по веткам, прямо над головой, галдят воробьиные, не страшась ужа, что копирует тени виноградных ветвей, слетаются к воде, сделать по глоточку «За здравие присутствующих».
Оглядев общество, я засмеялся невольно. Надо же, по воробьиным можно изучать азбуку, столько их вокруг: варакушка, воробей, ворон, вьюрок, деряба, дрозд, дубонос, дубровник, жаворонок, зарянка, зеленушка, зяблик… А ещё коноплянка, кукушка, ласточка… И далее, таким манером до самой «Я»,– без драк, минуя споры, поровну делят промеж собой всё, что должно быть разделено.
В такие мирные дни зримого заметного пробуждения, отчего-то вспоминается давняя знакомая, жизнь которой, с самого её рассвета, подкосила блокада. Беззубо балагуря, она рассказывала мне о том, как одну луковицу ели месяц, закладывая по слою за губу, чтобы удержать зубы в "гнёздах" дёсен…
– А вот же, не помогло, выпали, все, как один, – смеялась она так открыто и искренне, что тут же хотелось расплакаться ей в ответ. И плакалось, тихо и нестыдно.
– Не хнычь. Хочешь, я скажу, как узнать, что человек скоро умрёт? – предлагала она вдруг с таинственным видом, и вновь смеялась, наблюдая преувеличенными через очки близорукими глазами за ужасом в ответ её будничному, даже несколько равнодушному тону:
– Нет, нет- нет, пожалуйста, не надо, не говорите, а то я уйду!
– Да, сиди уж, трусишка, не скажу. Сам потом… поймёшь, коли что.
Однажды, когда накануне Дня Победы я пришёл поздравить её, мы сели пить чай с тортом. Невесомые куски суфле таяли во рту, она жмурилась от удовольствия, но не переставала подтрунивать надо мной:
– Это что, вот, помню, мы бегали к лётчикам на аэродром, выпрашивали глицерин. Знаешь, какой он вкусный!
– Глицерин?!
– Да… Жирный сладкий. На нём мама жарила картошку…
Я с ужасом гляжу на неё, в надежде, что это шутка, но она кивает и продолжает давить языком о нёбо кушанье, растягивая удовольствие.
Кусок мягкого суфле камнем застревает в горле и, не в силах больше терпеть и слушать рассказы обо всех этих ужасах, я выбегаю из комнаты, сдернув кепку с вешалки у выхода. На лестничной площадке останавливаюсь отдышаться, заодно вытираю нос рукавом, и слышу, как стуча костылями, раскачиваясь из стороны в сторону, идёт она, такая слабая, что давно уж не в силах спуститься на этаж к почтовому ящику, который сладко пахнет пылью и кошками.
Косточки её рук в браслетах вен путаются промеж складок детского фланелевого халата, несоразмерно большая, совершенно круглая голова едва держится на тонкой шее, глаза слезами стекают из-под очков:
– Ты ещё придёшь? Не бросишь меня?
Мне становится стыдно своего побега, и, чтобы как-то оправдаться, хрипло шепчу, подслушанное у взрослых:
– Вспомнил… про утюг, забыл. – и тут же, серьёзно, как большой, – Я не могу вас бросить, я – октябрёнок! Мне поручили!
– Ах, ну, коли так, можешь не приходить. Я тебя не выдам. – грустно соглашается она и пытается уйти, неуклюже помогая себе костылями.
Чувствуя, что мои уши сейчас просто разорвутся, так им вдруг стало жарко, в два прыжка одолеваю пролёт, и, не помня себя, крепко обнимаю её:
– Простите!
– Ну-ну, товарищ, отпусти, ты мне так последние кости переломаешь. Сходи-ка лучше за кормом для попугайчика, заодно и проветришься. – она растягивает синеватые губы в подобие улыбки и ползёт в квартиру, а я выбегаю на улицу, в почти уже май,– прощённый и … нужный, не только этой, едва уцелевшей в войне, девочке, но вообще, – всем на свете.
***
– Ой… пчела! Ужалит! Сделай что-нибудь!
– Ну, что ты кричишь, возьми, да убей.
– Нет. Никого нельзя убивать. Никогда.
Сплетни
Младший братишка ужа, что некогда мирно перезимовал в нашем подполе, покрывался серебристым налётом припёка, сох. По всей видимости, он набирал побольше солнца в лёгкие, чтобы отважиться на купание. Выждав время, наконец решился выяснить, как она, водичка. Перевесившись через порог гранитного берега, вытянул шею и стал приближаться к своему отражению, пока белая его шейка не приклеилась к поверхности пруда. Уж сделал один глоток, второй… А третий был прерван карасиком, который, промахнувшись, чмокнул его в губу. Он-то метил в забавного чёрного двухголового червячка, что дразнил его из оранжевой норки, а попал..! Ужик и карась смотрели друг на друга некоторое время, и, порешив никого не посвящать в обстоятельства сего недоразумения, разошлись каждый в свою сторону.
Уж, поддев головой лист кувшинки, переплыл на другой берег пруда, где улёгся на матрасик дубовой коры, расстеленный под вишней специально для него, а карасик отправился раздобыть чего-нибудь к завтраку.
К сожалению или совершенно иначе, но сложно бывает скрыть что-либо от тех, кто не вложил в твоё счастье ни гроша. Стайка рыб, всё это время наблюдавшая со стороны, взвизгнула от смеха и бросилась врассыпную, сообщать весть о том, что уж и карась не только обручены, но давно скрывают свои непростые отношения от других.
…Дрозд томно и вдумчиво плескался на мелководье. Рыбы мешали ему пощипывая за пятки, приходилось отмахиваться, гнать сплетниц в глубину, сметать, как крошки со скатерти. Когда дрозд порядком замёрз и выбрался на берег, принялся бегать вприпрыжку, то в одну сторону, то в обратную. Так скачут мальчишки, вытряхивая из ушей воду, вместе со сплетнями о чужой жизни. Он хотел жить свою, и радоваться ей, насколько повезёт.
Соль бытия
Воде в пруду не хватало простора, ей было жарко, неудобно, как-то мутно на душе. Она старалась: то выбраться на берег, то отстраниться от него как можно дальше. Рыбы совсем не помогали, – бегали взапуски, плевались друг в друга комочками водорослей и играли в чехарду, отчего вода гневно кипела, но явно была не в состоянии справиться со всем этим.
В лесу тоже становилось тесно. Первые цветы несбывшегося усыпали землю, – то разочарование, не сложив красивых букетов, пало к ногам Вечности.
Удерживая на дрожащей ладони листа жёлтую звёздочку бутона, линял эрантис, мужал чистотел, а крапива, так и не справившись с дурным характером, задевала проходящих, пуская в ход заранее отрепетированные колкости.
Утро, с обломанными ногтями веток, некрасиво блекло, и, улыбаясь жалобно, решилось-таки соснуть под тёплым одеялом неба до вечера. А с ним уж заодно, свернувшись подгорелым калачом, задремал и уж.
Манкируя прочими, шумели, с лёту пробегая по воде зяблики. Зябко поджимая пальчики, подговаривали друг друга балансировать крыльями и быстро перебирать ногами. Им было весело и непокойно.
Разбуженная ими лягушка раздумывала – не рано ли восстала ото сна, не всхрапнуть ли ей ещё чуток, тревожа косный ил дня… дна своим редким вздохом.
Трясогузка, стесняясь, оправляла неудобно севший турнюр, дабы приличным манером поприветствовать насупившегося от одиночества шмеля, неспешно спешащего на раут. Он где-то там, где-нибудь, где все, толкаясь, плетут прозрачные нити бессмысленных бесед, и рисуясь, улыбаются поверх хрусталя фужеров, мелкими глотками смакуя росу…
Здесь же было совсем пусто, холодная земля источала вкусный аромат бабушкиного обеда… так много всего! Да нужно-то – совсем чуть-чуть, но понимаешь об этом, лишь вкусив, когда уж ничего больше не в состоянии… поделать…
