Иоланта Ариковна Сержантова
Жёлтая книга
Поддалась она не сразу, а когда шар раскололся, наконец, то внутри оказался пуст. Гусь воспарил.
Как напоминание о себе, оставил маленькую косточку и немного солёной морской воды, над которой так долго летел, добираясь домой.
Целина
Свет налобного фонаря паровоза загодя освещает ненужный ему путь, начиная с макушек заснеженных осин. Или будит их, или не даёт заснуть, словно память, что, шаркая разношенными тапками, тревожит сквозь пыльную паутину дрёмы. Впрочем, она скупа и бродит со свечой. Пламя ластится суетливым язычком и, понимая о себе, взывает к тому, о чём успеет. Выходит нервно отчасти, неровно, от того искренне… и порой неправдоподобно: неужели это… было… со мной.
Целина, Казахстан, 50 лет назад холодными вечерами мы собирались под навесом летней кухни. К столу подсаживалось командированное из Москвы начальство, шофёры, студенты и профессура. Одним словом – почвоведы. Безразмерный рабочий день не отпускал до ночи. Берега бесконечных разговоров, омытые реками горячего чая, чаще были по делу. Люди лакомились булкой «Бородинского», гостинцем из центра, нарезанным на ровные ломтики, и обсуждали причины падения плодородия почв. Но иногда…
– Куда девается сметана? – скашивая глаза на тощего профессора с неизменным «Зенит-Д»
наперевес, сокрушалась повариха. Её полная шея рождала смутные желания мужской части коллектива, но тяжёлые кулаки супруга, что присутствовал тут же, не давал им осуществиться. – По утрам нам привозят трёхлитровку молока, жирность по ГОСТу, Иван Абрамыч, председатель колхоза, распорядился. Там сверху сметаны должно быть на вершок, не меньше. Я поднимаюсь в полпятого, но к этому времени её кто-то регулярно подчищает. Товарищи! Ну, имейте совесть, в конце-то концов!
Товарищи совесть имели, и молчали именно поэтому. Все знали, что профессор поднимается раньше всех и съедает сметану. И ему наверняка было бы стыдно, если бы голод в своё время не переварил это чувство, вместе с травой и сладкими кусочками обёрточной бумаги, найденной в земле. Профессор прошёл немецкие лагеря. Повариха, как и все, была в курсе этого несчастного обстоятельства, и бурчала больше для порядка. Ей было жаль человека, и она, в силу возможности, оделяла его внушительными порциями во время обеда. Впрочем, это помогало мало, и сметана продолжала исчезать до самого отъезда профессора в Москву.
Время от времени на стационарку, так назывался наш палаточный городок подле казахского посёлка Диевка (Мырзакел2), состоявшей из немцев, русских и казахов, приезжали гости. С одним из них, Василием, столичным служащим Госплана, отношения как-то сразу не заладились. Причём, у всех. «Бородинского» он, конечно, привёз, но едва ли не продал его нам, и во всём искал подвох или выгоду. Практичный был мужик, обстоятельный, противный. В первый же вечер исхитрился настроить против себя даже нашего приблудного Белого, не вполне ещё кота, но уже и не котёнка. Он был совершенно ничей, а значит – наш. Подкармливая его в обмен на уют сопричастности нашему житью-бытью, мы по очереди заманивали его к себе в палатку, наслаждаясь мурчанием, умеряющим тоску о доме.
Василий же, приметив устроившегося подле кота, возмутился:
– О, сидит… бездельник. Жирует на наших харчах. И сдался он вам?
Белый глянул на него с усмешкой, не спеша подошёл к щели деревянного настила и, сделав молниеносный бросок правой, подцепил когтем мышь. Придавив её до хруста, перехватил поперёк туловища и положил к ногам гостя.
– Глядите-ка, вон он у нас какой, – похвасталась повариха, но тот возразил:
– Подумаешь. Это случайность, речи они, твари, не понимают. Тут человек не всякий разбирает, что к чему, а это животное.
– Белый не животное! – подала голос студентка с дальнего конце стола.
– Плохо вас учат в вашем институте, – укорил её Василий.– Кто ж он , по-вашему?
Белый во всё время разговора внимательно прислушивался, и, не отыскав лучшего аргумента, принёс ещё одну мышь к ногам человека. Но тому. уверенному в своём превосходстве и непогрешимости, было недосуг вникать в психологию отношений, а спустя месяц он и вовсе переехал запоздавшего сойти с дороги кота колесом своей машины.
Уезжая с целины, мы нежно поминали Белого, и недобрым словом – ночниц, красивых бабочек, чья прожорливость могла соперничать с саранчой. Кузова грузовиков, доверху наполненные зерном, часто доезжали до элеватора набитые трухой, огрызками, которые оставляли после себя ненасытные гусеницы совки3.
Воспоминания… Они дряхлеют вместе с нами, как тот тряпичный транспарант со словами «Догнать и перегнать Америку», что ветшал на ветру, оставляя видимыми одни лишь, нанесённые белой краской, слова на борту грузовика: «Не уверен, не обгоняй».
Чешская смена
Детский лагерь, в котором я проводила своё первое школьное лето, второй поток, второй смены… в общем – в июле месяце!– принимал гостей из дружественной Чехословакии. Перед поездкой бабушка нашила мне семь штук разных платьев, а мама, со свойственной ей дотошностью, раздобыла небольшой русско-чешский чешско-русский словарик:
– Нехорошо, если ты не будешь знать, о чём говорят гости, учи!
– Ahoj! Dobry den! Nashledanou…4 – старательно выговаривая я похожие на русские, и такие удивительно иные слова чешского языка. Очень хотелось поскорее запомнить их и использовать по назначению.
Представлялось, как ребята из Чехословакии обрадуются, что я, советский октябрёнок, могу рассказать на их родном языке о нашей чудесной стране с её разноцветными морями, крепостями городов и удивительных людях… Но увы.
Приехавшие milenki5 спешили стать милыми для любого, кто хотел обнять их. Хлапецы6 тоже не хлопали ушами, а шлёпали русских девчонок по костлявым задам, не особенно заботясь о том, что скажут им наутро вожатые и воспитатели. Но никто не возражал, ни по-русски, ни на чешском. Обходились жестами, взглядами, объятиями… и каким-то пошлым хихиканьем, от которого немного тошнило, и почему-то делалось стыдно.
Совершенно расхотелось применять свои знания в таких… антисанитарных условиях. Столь милый язык из уст неприятных… гм… граждан…
По возвращении из лагеря, когда впечатления о плохом выветрились, как запах плесени, довольно сильно потянуло в страну, откуда приехали эти неприятные дети. Захотелось найти того, кто поймёт меня, продравшись сквозь колючки чудовищного акцента, и ответит или задаст вопрос, на который я знаю ответ. На его родном языке!
Упорное бормотание над словариком плавно перешло в чтение книги вслух, и это была… конечно! – как иначе?! – история о милом лукавом Швейке. Двухтомник на чешском, купленный случайным образом, дождался своего часа. От чтения «про себя» не было б никакого толку, а вот вслух… К концу первой главы, мелодия языка начала проникать в сознание, из руин недопонимания восставали образы, обороты, события, шутки… Через пару часов я хохотала в голос и.… оказалось, что в книге, над которой некогда смеялся дед, много чего не было переведено.
И всего каких-то десять лет спустя…
Поездка, организованная для поощрения тех, кто показал хорошие результаты на Кубке СССР по скоростным видам подводного спорта, подходила к концу. Нас включили в состав группы лучших комсомольцев, артистов и учителей. Несколько дней возили по городам, устраивали встречи на предприятиях, с руководителями мест7 и просто – экскурсии в музеи.
Повсюду нас сопровождала гид Маша, высокая худая брюнетка с навечно изумлёнными глазами. Она прекрасно справлялась со своими обязанностями, но на четвёртый день путешествия, во время вводной лекции на пороге замка Карела, порядковый номер которого стёрся из памяти, группа чуть ли не хором попросила Машу больше не трудиться переводить, поберечь голос, ибо всё было понятно и так. Хотя в первые дни все обращались за помощью ко мне:
– Ой… пойдём, спросишь! Там такое…
– Да опять ерунда какая-нибудь, зачем оно вам?!
– Ну, тебе жалко, что ли? – просили девицы, парни, и даже тот, другой, сопровождающий из КГБ, – симпатичный парень с хитрыми глазами на нарочито простоватом лице. С самой первой минуты он не скрывал своей роли в поездке, и от того казался безобидным. Или честным, что, впрочем, не одно и тоже.
– Колик то стоэ?8– вопрошала я продавца, указывая на требуемую вещицу.
Тот буравил меня недовольным взглядом и отвечал, естественно, по-чешски:
–Ну, что, сама не видишь, что ли?! Глаза разуй, вон ценник написан, сбоку!
Оборачиваясь к группе, я переводила слова продавца, который моментально краснел и принимался просить прощения за невежливое обращение, чем доставлял неописуемое наслаждение собравшимся.
Не менее приятно было, присмотрев в магазине тканей тонкий, мышиного цвета, бархат, услыхать однажды:
– Нет его, прости, закончился, всё русские разобрали. Решительно все принимали меня за свою…
Нравилось выходить из гостиничного номера в 5 утра, когда чехи спешили на работу, зайти в молочную лавку, купить 10-граммовый брикет сливочного масла, горячую булочку и зайти в кафетерий:
– Йедна кава, просым9, – торопила я парня за стойкой и, как заправская чешка хлебала кофе тут же, за мраморным высоким столиком. Но при всём при этом, на мне была футболка с изображением киевского «Динамо». Я любила играть в футбол, болела за Олега Блохина и вообще – заметно гордилась страной, откуда приехала в гости. И это вместо того, чтобы ходить, тыча пальчиком в витрины и напропалую восхищаться всему!!!
Когда, после очередной экскурсии, Маша подвела нас к продавцу итальянского мягкого мороженого (змерзлино10!), вся группа, как один, закатила глаза от восторга. А я попробовала и совершенно честно сказала, что «наше вкуснее», после чего выкинула рожок со слащавой холодной пенкой в урну. Педагоги и комсомольские работники возмутились «кощунству», а парень из КГБ… Сомнительно, чтобы он не описал это в своём отчёте.
Готические замки, мощёные улочки… Но у меня был ещё один интерес. Перед отъездом я срезала уголки суперобложки с томиков «Похождений бравого солдата Швейка». Там был обычный книжный лотерейный билет. Продавцы сбились смотрели во все глаза на человека, приехавшего из СССР, чтобы зайти в книжный. В первую же минуту разговора выяснилось, что розыгрыш уже прошёл.
– Да? Ну, хорошо, пусть так, не страшно. – В отличие от работников магазина, я не была раздосадована или расстроена. Им не хотелось отпускать меня с пустыми руками. Они пошептались, захотели вручить что-то от себя… Но… Я ушла. Улыбаясь и благодаря. Честно, было приятно выйти из магазина просто так, с радостью в сердце и хорошим настроением. Хотя, предпоследний вечер в Чехословакии чуть было не испортил общее впечатление от поездки.
– Сбор в автобусе ровно в двадцать один ноль- ноль, не опаздывайте, пожалуйста! – попросила Маша.
Мы вышли и «Икарус» опустел. Водитель привычно откинулся на сидение и невнимательно задремал. Нас ждал «Вечер дружбы», организованный местной молодёжной организацией. Приветственные речи, банкет и танцы, сдобренные большим количеством сливовицы, крепкого пива, заспиртованных фруктов, апельсинового ликёра и шпикачек11. На десерт – разговоры на изломанном русском и шлагачки12.
Неловкость, кутаясь в алкогольных парах, ушла, не оглядываясь на то, как скоро пьянеют комсомольцы и беспартийные педагоги. Нам, спортсменам, было неинтересно наблюдать за этим. Впрочем, принимающая сторона воздержанностью тоже не отличалась. Со всех сторон слышались предложения пойти, «поучить чешскому языку» где-то в укромном уголке.
Меня это здорово смешило. Всего пару дней тому назад удалось отделаться от воздыхателя из Канакри. Высоченный негр, на смеси чешского и английского, сделал недвусмысленное предложение. Песня Дина Рида, случайно исполненная в его присутствии, поразила нежное французское сердце. Он плёлся до комнаты и канючил:
– Будь моя манжелка13! Тут же напросился в гости и, не стесняясь семи пар глаз соседок по комнате, пал на одно колено.
Вежливый, но категоричный отказ изумил парня. Он безутешно и искренне рыдал до утра под дверью комнаты. А после, – долго бежал за автобусом, обещая непременно отыскать свою «единственную навсегда любовь» и добиться её расположения. Спустя много лет, могу засвидетельствовать, что этого так и не произошло, но очевидцы событий по сию пору интересуются, «как там в Канакри».
Итак, наскучив обществом нетрезвых соотечественников и пьяных в драбадан активистов чешской молодёжной организации, мы ушли в автобус. Примерно через час туда же вбежала Маша и с криком: «Помогите! Я не могу их поднять!!!», разрыдалась.
Пришлось идти выручать. Преодолевая сопротивление обеих сторон, разлучая стихийно образовавшиеся пары, мы загрузили подгулявших сограждан в салон. Когда Маша пересчитала поголовье, водитель нажал кнопку закрытия дверей и включил освещение. Оказалось, что женская половина сидит в вывернутых наизнанку брюках, а беспорядок в одежде мужчин менее заметен, но не менее банален, чем это случается обыкновенно. Сконфуженные и весёлые, туристы глядели в тёмные окна, но наутро к завтраку вышли не все. Собрались быстро, до вокзала ехали молча. Больше всех нашему отъезду радовалась Маша.
– Тадым-тадым… тадым-тадым… – жаловался купейный вагон соседнему, мягкому, сетуя на узость европейской колеи, – а наша-то, и душа широкая,
и …
– Молчи уж лучше, – сердился тот. – Всё у них просторное, ни в чём меры не знают…
По вагону пробежались чешские пограничники, следом вошёл наш, родной, советский. С его плащ-палатки, как с крыши дома, в несколько ручьёв стекала дождевая вода, но он не казался мокрым и несчастным. А был, как тот человек, что решил проверить, всё ли в порядке во дворе его дома. Обстоятельно, по-хозяйски.
Я не могла оторвать взор от его плащ-палатки. Точно в такой же пришёл с войны дед. Бегло осмотрев пассажиров, пограничник задержал свой взгляд на мне, понял, о чём я.… и улыбнулся. Когда поезд тронулся, через изрезанное дождём окно было видно, как, немного нарушая устав, он машет на прощание…
Оставив за полосатым столбом пережитой стыд, попутчики скоро позабыли о нём.
– Там – не считается, – шептали они и шелестели разноцветными пакетами, хвастаясь обновками, наперебой завидовали друг другу и мечтали о том, что переберутся туда, где много всего этого… барахла.
А мне… мне не надо было ничего такого. Я просто ехала… возвращалась на Родину, которая всегда одна, но лишь до той поры, пока не прильнёшь к ней сердцем, чтобы быть рядом, в горе и радости, навсегда.
Здравствуй!
Вздутые вены деревьев проступают на коже неба в солнечный день.
Разношенные оттепелью следы, как события, что сильно раскачивают память. Трудно докопать до истины. Да и была ли она.
Счастье позднего материнства закончилось через три месяца после рождения ребёнка. Оставив младенца на попечении супруга, я принялась бегать по редакциям, пытаясь заработать. Переписывая одну новость по нескольку раз, чтобы продать её в разные издания, не сетовала, а даже гордилась слегка собственной изобретательностью. Но, это было, как разбег перед прыжком, не казалось жизнью. Хотелось что-то делать, а не просто – описывать побеги чужих побед. Встретив на очередном брифинге старого приятеля, мы обнаружили, что время не изменило нас, по-прежнему хочется быть полезными, а раз так:
– Давай выпускать свою газету?!
– А ты сможешь? – обрадовался он.
– Почему нет?! – ответила я, и.… дело завертелось.
Уже дома, уплетая приготовленные мужем оладьи, настиг испуг:
– Слушай, а вдруг не получится? Да и ребёнка я совсем не вижу, он меня уже не узнаёт.
– Не дрейфь, всё получится. А что касается сына… Подрастёт – всё наладится, не расстраивайся, ты его мама, этого не изменить.
– Спасибо тебе. И.. давай, придумаем название газеты, тебе так удаются заголовки!
С лёгкой руки супруга, газета обрела простое и звучное имя «Здравствуй!».
Газета с нуля… Как это? И сложно, и просто. Но, в конечном итоге, дело не в испачканных типографской краской листах бумаги, а в том, – для чего они.
Мне с детства по сердцу «Боевой листок» военного времени. Он поднимал дух солдат, и мог сгодится после. «Здравствуй!» задумывалась для поддержки и помощи тем, кому хуже прочих, для людей, о существовании которых предпочитают не думать. Но… они- таки живут на белом свете. Через стенку, или в соседнем доме. Рядом! Не стараясь никого обременить, пытаются выжить. Простое, вроде бы дело. Обычное, ибо – все так-то вот, но им намного сложнее.
Озлобляет ли боль?… Иногда замираешь рядом с собой, и ждёшь, когда отпустит, до самой ночи. И сидишь после в тишине один, рад только тем, что просто не больно. И не завидуешь иным, у кого не так. Просто не верится, что бывает не как у тебя, но не думаешь о том. Заставляешь себя не думать.
Ровно двадцать пять лет минуло… Время от времени встречая родителей, чьи дети в ту пору были крошками, видно, что кто-то из них смирился, кто-то нет, но почти все перестали пытаться жить по правилам мира здоровых. Это раньше они… Теперь-то их уже не обманешь. Глубоко несчастливые, скрывают этот факт не только от окружающих, но и от себя самих.
"Конкретная помощь и искреннее сострадание"– газета рождалась и делала первые шаги под этим девизом. Редакция договорилась о двух курсах ежегодно в санатории, а пока… бассейн! Родители не верили, что такое возможно.
– Дети – инвалиды!!? Это же очень не эстетично! – твердил администратор. – Они мне всех посетителей распугают!
– Вы себя слышите?! Как вам не совестно!
– Ну… если пройдут медкомиссию, в физкультурном диспансере, так и быть…
– Но ведь это же не спортсмены! Это…
– Вот, вы сами всё и сказали! У нас спортивное сооружение, а не благотворительная организация!
– Ни за какие деньги из стала бы работать с такими детьми, – брезгливо морщась, сказала одна спортивный врач, но другие согласились: и посмотреть ребятишек, и дать «добро» на уроки плавания.
… Медкомиссия. Кого-то ведут за руку, кого-то несут. Ребятишки радуются друг другу. Неловкие и искренние их порывы трогают и пугают. Им непонятно пока, что они другие. Для любого, самого простого движения, у них свой путь. Поворот головы, взмах рукой, бег. Одни, неодинаковыми ножками, переваливаются с бока на бок, другие, улыбаясь широко, ползут вдоль стены, некоторые общаются в сидячем положении – глазами обнимают всех вокруг…
А вот этот малыш сносно ходит, но никак не может обуздать руки. Хочет одеться сам. Непослушные пальцы неловко пытаются втиснуть пластмассовый кружочек на нитяной ноге в прорез ткани. Не получается. Ярость сминает детское личико в грубую гримасу. Руку сжимает судорога и волна восторженного наслаждения охватывает ребенка в процессе не раз повторенного действия.
Получилось! Но это удар, еще и еще… по материнскому боку… Любящие глаза с состраданием наблюдают за тем, как распадается маска удовлетворения сотворенным до конца движением… "Ма-ма! Что я наделал?.." «Ну ничего, не плач, мой милый…у тебя же получилось…»
Факт появления на свет нездорового человека тешит надеждой, что вот теперь-то исчерпан, наконец, лимит чудовищной несправедливости по отношению к нему. Увы! Запасы этого у нас безграничны.
Занятия в бассейне не похожи на уроки плавания. Скорее, это возвращение к состоянию покоя у мамы в животике. Вода помогает забыть о силе притяжения земли, успокаивает движения, ослабляет боль. И, всего через пару недель, как подарок:
– Вы знаете, сын восемь лет спал у меня на животе, и вот, после бассейна, он стал засыпать сам, на кровати!
– А мы теперь понемногу сами ходим!
– У нас тоже…
Увы, были такие ребята, которых оказалось невозможно не то, что запустить в бассейн, но даже просто – вывезти из дому. Но такие принимали гостей, отвечали на телефонные звонки и рисовали. Написанное карандашом, зажатым в зубах или привязанным к руке… это не продолжение страданий, но воплощение радости, безмолвное красноречивое описание её.
…Газету отобрали. Исподтишка, одним днём. Внешне всё выглядело как повышение по службе. Прекратились занятия в бассейне, деткам стало хуже. Кто-то из взрослых читателей, перенесших блокаду Ленинграда, не смог пережить перемену облика газеты. Неискренность трудно скрыть. Внимание напоказ ухудшает самочувствие. К больному нельзя так: холодными с улицы руками, с ледяным сердцем.
Буквы, слова, фразы… Сколь не пиши о сострадании…
Через три года, по наитию или навету, решились, наконец, собрать читателей вместе. В новой редакции… Согласились не все.
Гости сидели, вжавшись в раковины своих колясочек, вымученно улыбались, и, чтобы не расплакаться, громко высмеивали недуги… "Помучили и бросили", – говорили они друг другу полушепотом по телефону на следующий день. Почему тихо? Да вроде бы и на автобусе покатали, и чаем напоили. Но им не нужно, чтобы было как у здоровых…Им нужно свое! Поговорить о том, как лучше отвлечься от боли, о книгах, о том, как выжить в перерыве между праздничными днями показной заботы.
…Остановка. Недлинный язык очереди степенно убирается в просторную пасть маршрутки. Высокий худой мужчина в черном драповом пальто достает из кармана горсть семечек и, понемногу высыпая их на землю, подманивает голубей. Всегда несытые птицы рады и подходят все ближе, к самым ногам. Те, кто посмелее, деликатно склёвывают подсолнухи с носка ботинка. Мужчина улыбается, но замечает вдруг, что у одного из голубей культя, скрученная в плотный комочек лапа. Делая резкий выпад, он втаптывает ногами в асфальт птицу. "Так тебе и надо" , – злорадно шипит он, соскребая о бордюр прилипшее к подошвам горячее тельце. Никто из стоящих рядом не спросил: "За что?!" Никто не вздрогнул, не вздохнул, не посмел возразить… Каждый боялся оказаться на месте этой несчастной и смотрел в другую сторону…
Что же там такого на этой пресловутой "другой" стороне?.. Там вдоволь недобрых мыслей и снов… Там нет ничего такого же хорошего и легкого, как ветреное прикосновение к вечно насупленным еловым веткам… как "Здравствуй!"– навстречу измученным глазам, по телефону или на белом листе…
Почти любой человека находится под обаянием заблуждения о том, что всем прочим ведомо то, что знакомо ему самому. Эпоха страны Советов уходит незаметно. Но каждому, рождённому под её сенью, памятно многое из того, о чём не узнаешь из статей и романов современников. Многое не просто отпечаталось в сознании людей, но подавило их настолько, насколько способна сделать это глыба льда, отколовшаяся от айсберга человеческого бытия. И все наши дела, до скончания века, мы станем совершать по мерке нашего советского времени. Как бы надолго оно не отказалось от нас, мы не в состоянии сделать того же. Мы – советский народ. Искусственно созданная общность настоящих людей.
Ванечка
Всё на свете вьётся верёвочкой до конечности, и исчезает бесследно, как камень в воде. Поморщится та немного, чихнёт пузырями воздуха, а камешек оставляет себе: пусть-ко полежит за пазухой, дождётся своего часа, рядом-то много, таких же. Всклубится изредка пылью ил от иного камня, да тут же неподалёку и укладывается.
Дно детства мягкое, светлое, песчаное. Вода искристая, прозрачная, искренняя. Время нет-нет, да уронит что на дно, прячет с глаз долой. Со стороны – тишь да гладь, а подойди, так уж не испить, не взойти, да и дна не видать.
Было это в… Неважно, когда, жаль, что всё описанное происходило на самом деле.
Пыльные городские автобусы, задорно гудя, вереницей подъезжали к кинотеатру пионерского лагеря, и высаживали своих весёлых пассажиров. Впереди – пара недель бессмысленной беготни под расслабленным приглядом воспитателей, редкие встречи с роднёй по выходным, и танцы в сумерках на площади перед столовой. Девочки по опытней умыкнули у мам из косметичек яркие новогодние тени, а прочим на радость – безразмерная палетка синей побелки на стенах корпуса.
Среди модных стрижек и косичек с бабочками бантов, выделяются бледными сырыми горошинами бритые головы интернатских ребят. С первой секунды разлетаются в прах их затаённые надежды быть «как все». Хотя бы здесь, хотя бы на одно лето. «Домашние» дети сторонятся их: кто-то незаметно, кто-то с подчёркнутым нажимом пера детской бездумной жестокости. Интернатские толпятся подле очередного в их жизни взрослого, от полупустых чемоданов и вправду исходит неприятный запах.
К счастью, настоящее детей редко – несбывшееся прошлое их родителей. К несчастью, – вдохновение и поэзия нечасто предваряют появление людей на свет. В сравнение с расчётливыми «домашними», интернатские дети – романтики, хотят стать капитанами. Мальчишкам кажется, что, покинув неласковый к ним край, навсегда распрощаются с грубыми окриками в свой адрес. Раздражённые наивностью, воспитатели пригибают их головы к парте, гнут свою линию, добиваясь послушания. Так проще. Не впускать чужих детей в сердце, вымещая на них же злобу за то, что сам дурён. Угрозами и насилием вкореняется отсутствие собственного достоинства. Приятно приласкать малютка, за которым тыл многочисленной родни. Быть элементом сложившегося здания куда проще, чем возводить сооружение на пустом месте. Около одинокого дерева вскоре вырастает трава, под его сенью находят приют птицы. А люди… те чаще берутся за пилу, дабы не нарушать монотонности пейзажа, так оно чаще… чище.
Бум негодования вызывает тигрица, с рыком отмахнувшаяся от младенца в мохнатой тельняшке. Вызывает сомнение добропорядочность кукушек. Лишённого материнской защиты представителя мира животных ожидает скорая гибель или приют новой семьи, в которой не станут разбирать, чей ты, а согреют, накормят и накажут, как полагается, по заслугам. Никто не заснёт без поцелуя на ночь. Старая медведица, передавая на воспитание своё непоседливое потомство более молодой, в течение долгих недель испытывает добропорядочность приёмной матери. За единственной жалобой последует немедленная отставка. Поведение медведей вызывает восхищение, но чем провинился человеческий детёныш? Отчего у него-то всё не так? Неужели, умение рассуждать лишает сострадания?
Сиротский дом невольно порождает монстров, страждущих мщения. Неосознанное неодолимое желание, чтобы кто-то испытал хоть часть пережитого самим. Вот, с этим они и приезжают в лагерь. Расквитаться, насколько получится. Иначе… как жить дальше?
Итак, заводской пионерский лагерь. Моя чёртова дюжина, 13 отряд. Девочки все домашние. Обживаются, раскладывая по тумбочкам пупсиков и пудру. Мальчишки из интерната. Пинком загнав чемоданы под кровать, выбегают из корпуса и снуют. Лиц не разглядеть, со стороны, так ни дать не взять – муравейник в панике летнего ливня. Городское суматошное судно взято на абордаж много мачтовым лесным кораблём. Как только два борта разойдутся, потеряв друг друг а из виду, я обращу на себя внимание, а пока – стою в стороне, и слежу за тем, чтобы абордажные крючья, разойдясь, не оставили кого-либо за бортом.
Проходит день, второй, третий… Дети, как дети: бегают, дерутся, бьют стёкла и не желают спать после обеда. Захожу в комнату: «Мальчишки, отбой!». Разговоры прекращаются и вдруг, как выстрел над ухом: «Будьте его мамой!» Вздрагиваю и поворачиваюсь на голос: «Чьей?!» Двое ребят подводят парнишку. Делается стыдно и страшно. Отвечаю сразу, честно, то, что в состоянии выговорить: «Это слишком серьёзно, чтобы так, сразу решиться.»
Глаза мальчишек меняют цвет, они явно растроганы, рады, что не обманула и принимаются раскрывать настежь все западни своих сердец, их тайны и секреты.
– Мать… бутылка… отец в тюрьме… подбросили… сирота… у меня никого нет… – последняя, сдобренная оскалом улыбки фраза поставила точку терпению:
– Всё! Хватит! У вас есть я. – Вырвалось, как на волю…
Один из мальчишек слишком уж увлёкся зондированием носа. Решительными шагами направляюсь в его сторону, и, о, ужас! – ребёнку, которому едва минуло восемь, испуганно прикрывает голову рукой, одновременно зажмуривая глаза.
В пору зажмуриваться самой, но спрашиваю ласково:
– Как тебя зовут?
– Ваня.
–Ванечка, разве я тебя бью?
–Нет.
–А почему ты прикрываешь голову рукой?
– Не знаю.
–Тебя в интернате бьют?
– Да.
– По голове?
– Да.
– Больно?
– Больно…
К концу лагерной смены, моё появление Ванечка встречал по ситуации: виноватой или радостной улыбкой. Говорил, что наказываю только «за дело». Одним из таких «дел» было ненамеренное убийство кукушонка. Ребята сами не поняли, как это всё вышло, к тому же, смерть в их возрасте воспринимается, как нечто страшное, но нереальное, как то, что с ними никогда не произойдёт.
В наказание читала вслух «Маленького принца», передавая опыт Жизни, Любви и Смерти. Для некоторых наказанием было чтение само по себе, на иных произвёл впечатление «шелест колосьев на ветру». Конец сказки огорчил всех, а на следующий день случайно залетевшая в комнату ласточка была осторожно и единодушно выдворена на улицу. Дети были рады первому подвигу добра. Они светились изнутри, как именинники, и держались вместе. Счастье, как горе, его не снести в одиночку.
В лагере было довольно много интересных событий, к каждому из них с удовольствием готовились. Но однажды, это было рано утром 3 июня, по радио сообщили, что под Уфой, при пожаре на железной дороге погибли люди, среди них были дети, сто восемьдесят один ребёнок. Об этом же вскользь, как бы невзначай сообщили и на планёрке у начальника лагеря, а после обсуждали предстоящий в этот день спортивный праздник. Не понимая, как взрослые люди, педагоги, могут обсуждать ход какого-то там веселья, когда в стране объявлен траур, я сообщила, что мой отряд ни на какую спартакиаду не пойдёт.
– Детям-то я объясню, что к чему… – сказала я собравшимся и вышла.
Осознавая, насколько мало у нас времени на это, искали способы разбудить в мальчишках всё лучшее, что основательно пряталось, ожидая удобного часа. Мы играли в футбол, рисовали, пели, читали книги, сочиняли стихи… «Своё» проступало постепенно, но очень не хватало неких, присущих счастливому человеку, черт.
К «домашним» приезжали родные, привозили горы снеди, которая поначалу поедалась тайком или в окружении глотающих слюнки интернатских. Помогать пришлось всем. Кого-то избавляли от зависти, кого-то от жадности. После приезда родителей с гостинцами, выложили угощение на теннисный стол и устроили день сладкоежки, – поделили всё поровну, на 35 человек, даже ягоды. По паре клубничек и черешен получили все. А следующее пиршество организовали уже сами, мальчики и девочки составили несколько тумбочек и накрыли общий стол.
Эх, мальчишки… Днём бегают, занимаются мужскими делами, а вечером плачут. Так хочется к маме. Пусть часто пьяная, грубая, какая угодно, но ведь ма-ма. А если её нет вообще? Выключаю свет, подхожу к каждому, укрываю, шепчу ласковы слова. Потом беру гитару и пою Есенина, Евтушенко, иногда рискую и своё:
