Инга Александровна Могилевская
Петля. Том 2
– А зачем ему было держать в рабстве белого ребенка?
– Не знаю… Потому что он плохой…
Бесенок недоверчиво супится.
– Где он живет?
– Какая разница?
– Скажи, где!
– Да уже нигде… Жил в этом самом сгоревшем доме, но… он уже мертв.
– Вы с отцом убили его, чтобы спасти Сани?
– Да… Да… Мы убили его, чтобы спасти Сани. Да… Так все и было.
Тито с опаской поглядывает на бесенка. В конце концов, на эту версию истории приходится лишь одна ложь. Поверил? Трудно понять… Кажется, каменная маска начинает раскалываться, спадать, над бровью отчетливо прорисовывается хмурая складочка, и жгучие зрачки юркают вниз в смятении.
– Послушай, Рамин… Что бы там ни было, все позади. Теперь главное, чтобы и сам Алессандро это понял. Нужно помочь твоему братику адаптироваться к нормальной жизни и залечить раны прошлой. И в этом, нам придется скооперировать наши усилия. Ведь мы не враги. И ты, и я, и твой отец – мы все хотим Алессандро лишь добра. А, то, что он, бедняжка, сейчас всего на свете боится – это…
– Всего на свете?! – вскрикивает бесенок, будто задетый грубым, адресованным лично ему оскорблением – Мой брат – не трус, чтобы бояться всего на свете!
– Я и не говорю, что он трус…
– Хуже! Ты считаешь его неразумным и жалким…Воспринимаешь его как какого-то тупого забитого щенка… Так вот, ты его не знаешь! В нем нет ни йоты страха, когда он решает что-то сделать сам. Но когда, кто-то пытается что-то сделать с ним… Он… Он просто защищается. Знаешь, он ведь так и не подпустил к себе отца – ни разу за все эти дни. Не дал ему даже взглянуть на свои раны. И за руку укусил, когда тот хотел повязку сменить. Но это вовсе не страх… Это что-то другое… Что-то другое заставляет его упорно продолжать прикидываться зверем. Я не уверен, что он сейчас тебе просто так дастся.
– Посмотрим… – Тито тяжело поднимается на ноги, – Все равно это нужно сделать, чтобы предотвратить заражение. И, учитывая то, что ты мне сказал, с этим лучше не затягивать.
– Постой секунду! – голос чуть дрожит, – Скажи… Только честно, ему сейчас будет сильно больно?
– Нет… – машинально мотает головой Тито, потом неопределенно подернув плечом, все-таки добавляет, – Ну… будет чуть-чуть жечь первые две секунды. А потом вообще ничего не должен чувствовать.
Мальчик опять задумывается, не поднимая своего угрюмо потупленного взгляда, бормочет.
– Я хочу знать, как ты его собрался лечить, и что будешь делать.
– Хорошо. Ты не переживай. Еще раз повторяю – я твоему братику вред не причиню. Просто обработаю его раны настойкой из листьев чаках. Это лечебное растение, не яд.
– Сегодня не яд, завтра может быть и яд. Я не знаю толком ни тебя, ни твои мотивы и цели. А вот Сани вам не доверяет: ни тебе, ни отцу. И, может, у него есть на то причины.
– Рамин… Да какие причины? Я же тебе все рассказал. А Сани… просто еще не научился доверять.
– Послушай, допустим, я готов закрыть глаза на вранье отца и на то, что ты тоже что-то недоговариваешь… Но не скрывай от меня хотя бы то, что происходит сейчас. Я должен знать обо всем, что ты с ним делаешь.
– Ясно… Ясно. Я понял твою позицию… – кивает Тито, – Но прошу, поверь мне хотя бы один раз. Просто, чтобы я смог сейчас помочь Сани. Ты же за этим ко мне пришел, и сам понимаешь, больше некому. Но потом, когда будет время, я все расскажу, объясню, научу, и ты сам будешь решать, что нужно твоему брату, а что нет. Договорились?
– …Договорились, – неуверенно, но все-таки соглашается сын Хакобо.
– Знаешь, Рамин, я, если честно, собирался предложить, чтобы ты приходил ко мне на занятия. Я имею в виду не только врачевательство, а гораздо большее. Я видел, как ты увлечен книгами. Но далеко не всему можно научиться самостоятельно. А я как-никак был в свое время профессором,– он старается ласково улыбнуться, чтобы хоть как-то взыскать крупицу благосклонности со стороны этого сурового буки.
– То есть, настоящим профессором? – удивляется бесенок тоном, выдающим его непоколебимый скепсис.
– Ну, вроде как, настоящим. В университете биологию и естествознание преподавал.
– Вот как? А что ж ты бросил?
– Я не бросил. Просто решил, что свет образования не должен быть привилегией городских богачей. Думал попробовать себя в роли сельского учителя, но как-то не сложилось… Наверное, знакомство с твоими родителями отвлекло меня от сей миссии.
– У-у… И ты тоже стал революционером?
– Можно и так сказать, – кивает Тито, – Только революционер из меня оказался никудышный. Теперь вот хочу снова вернуться на свою стезю – передавать знания детям. В этом от меня будет больше пользы. Хоть не зря жизнь проживу. Так как? Не против стать моим первым здешним учеником?
Секунд 5 молчания, потом сдержанно:
– Посмотрим…
– Соглашайся, бесёнок. Станешь у меня по-настоящему образованным человеком.
– Ты только мне это предлагаешь? А как насчет Сани? Допустим, я соглашусь, я смогу приходить к тебе на занятия с ним? Ведь надо, чтобы и он тоже получал необходимые знания.
– Рамин… – он удрученно мотает головой, поджимает губы, подбирая наиболее мягкий способ объяснить мальчику, насколько это бессмысленная затея, – Рамин, ты, конечно, можешь приходить с ним. Я всегда буду рад его видеть и постараюсь сделать так, чтобы ему здесь было уютно и спокойно. Но учить его… Пойми, для твоего братика все эти занятия науками будут пустым сотрясением воздуха. Он ни слова не поймет из того, о чем я буду говорить. Зачем его зря мучить?
– Мучить?
Какое-то время мальчишка разглядывает его лицо, а потом вдруг, ни с того, ни с сего начинает смеяться – да еще как! И ошеломленно Тито осознает, что впервые за все время их знакомства видит бесенка смеющимся. Действительно, смеется почти так, как и положено детям – искренне, от души… Почти, да не совсем – он смеется над ним. Как взрослый над глупым лепетом карапуза: без злобы, но свысока… Потом так же внезапно замолкает – осекается, услышав, как с тихим скрипом приоткрывается входная дверь. Прильнув для опоры к косяку, белый малыш испуганно подглядывает в щель, явно встревоженный этим тоже не слышанным доселе смехом старшего.
– chaq’, все в порядке…, – бесенок поворачивается, намереваясь сделать шаг навстречу, но тут дверь раскрывается еще шире, и, точно чертик из коробки, наружу резко выскакивает трясущийся белый кулачок с судорожно сжатой в нем отверткой. Острый крестовидный кончик стержня, злобно поблескивая, целится прямо в грудь Тито. Нет сомнения, если бы у малыша было больше сил, он бы не замедлил кинуться с этим «оружием» на мужчину. Но, даже опираясь всем телом на косяк, он еле держится на своих хлипких подкашивающихся ножках, и все, что ему остается, это угрожать привидевшемуся врагу с расстояния двух непреодолимых метров. Застывший на мгновение в тугом напряжении воздух постепенно наполняется скребущей по костям вибрацией тихого хищного рычания. Он слышит это от малыша уже во второй раз. И все равно жутко. Даже непонятно, каким образом человеческое дитя вообще может издавать подобные звуки. Ни голосовые связки, ни язык, ни весь артикуляционный аппарат в целом, кажется, на это не способны. «Что-то заставляет его продолжать упорно прикидываться зверем…» – повторяет он про себя недавние слова бесенка. «Что-то»… Да уж, скалящееся острие отвертки бескомпромиссно указывает на причину.
– Не надо, chaq’, все хорошо…– вытянув вперед ладонь, Рамин осторожно приближается к братику, – Все хорошо. Тебе показалось. Он мне ничего не сделал, – и нарочито заслоняет собой, обомлевшего в растерянности Тито, – Он просто говорил всякую ерунду, вот я и засмеялся. Но он не опасен, Сани. Он нас не тронет. Отдай мне отвертку.
Кажется, теперь малыш не слишком верит брату. Или, скорее всего, опять не понимает его слова. Или…Черт знает, что происходит в этот момент в его несчастной головке, но попытка бесенка аккуратно забрать из рук братика инструмент пресекается внезапным пронзительным и визгом. Нервно и, по-видимому, инстинктивно взметнувшийся вверх металлический стержень проскальзывает в сантиметре от щеки бесенка.
– Осторожно! – не выдержав, вскрикивает Тито, но Рамин уже среагировал, уже ухватился за него, уже настойчиво и медленно вытягивает отвертку из цепких, но хрупких пальчиков брата.
– Все, chaq’, хватит… Хватит… Отдай. Ну же…Отдай это мне…– настойчиво взывает он, – Тебе пока не нужно защищаться. Опасности нет. К тому же, это не оружие. Этим ты никого не одолеешь, только разозлишь. Так что, отдай.
«А ведь он может без труда отобрать отвертку грубой силой, – не без доли восхищения думает Тито, – «Может просто вырвать ее, дернув сильнее, или заломить руку, заставляя маленького разжать кулачок. Это было бы ожидаемо – что ни говори, а деликатность, не в характере бесенка. Но, нет. Не хочет силой, все пытается достучаться, убедить. Это, конечно, правильно… Было бы правильно, если б не было бесполезно.
Но внезапно все само собой заканчивается: малыш останавливается, замирает, застывает, все его отчаянное сопротивление мгновенно спадает на нет, так, словно он выплеснул остатки сил на этот заключительный акт нападения, очевидное фиаско которого, не оставило ему иного выбора помимо мертвенно смирения. Высвободившаяся из увядшего бутона ладони отвертка, наконец, оказывается у старшего, а он, не медля ни секунды, протягивает ее Тито. «Убери. И чтоб больше не давал ему ничего такого!», – бросает он через плечо. Сам бережно обнимает братика, – Ну, и чего ты себе навыдумывал? Видишь же, все хорошо. Мы с Тито просто говорили. Успокойся, ладно? – проводит ладонью по его впалой поблескивающей от пота щеке. Потом, почувствовав что-то неладное, дотрагивается до белого лобика.
– У него опять сильный жар, – сообщает бесенок с нескрываемой тревогой в голосе.
Тито кивает:
– Да… Идемте в дом. Пора приступать.
Новое потрясение поджидает мужчину прямо за дверью, едва он успевает вслед за детьми переступить порог. Он даже теряется, не сразу осознав, что это за незнакомый, полный слащавого энтузиазма голос наполнил стены его пустого холостяцкого дома, и где прячется загадочный говорун. Потом его взгляд падает на радиоприемник.
– Быть не может… Но как…?
– Я же говорил, что он починит, – равнодушно протягивает бесенок, тоже покосившись на черный говорящий предмет на диване, – А ты не верил.
Не верил. И до сих пор не может поверить. И ведь ни треска, ни помех, ни шумов. Будто невидимка-диктор стоит прямо здесь, посреди комнаты, и самозабвенно вещает о наступлении нового времени – времени прекрасных перемен и воплощающихся надежд.
Скорчив демонстративную мину отвращения, бесенок выдергивает из радио провод, убирает его на пол, укладывая на диван своего окончательно впавшего в некий беспробудным кататонический ступор братика.
– Молодец, что починил, Сани. Но надеюсь, ты не успел наслушаться этих бредней, – говорит он малышу, заботливо убирая с его потного личика прилипшие пряди волос, – Если успел, то не верь ни единому слову. Все ложь…
Это последнее, что улавливает Тито. Далее голос Рамина понижается до неразборчивого шелеста, предназначенного лишь одному единственному слушателю. Наверное, успокаивает братика, утешает, хотя в этом, кажется, больше нет нужды.
«Да уж, чтобы верить словам, нужно понимать их, – печально думает профессор, выискивая на полках нужные банки с лекарствами и бинты, – А маленький, вон, лежит, уставившись в одну точку своими остекленевшими поблескивающими от жара глазенками безучастный и безразличный ко всему, кроме собственных внутренних страхов и мук. Что бы там ни говорил бесенок, ничего этот малыш не понимает. Ничего… Ну, разве что иногда – не сейчас, но хотя бы до этого – явно реагировал на интонацию речи бесенка. Видно, чуял искреннюю доброту и тепло, потому и тянулся к нему. Доверял. Бездумно, инстинктивно. Но так ведь и животные… Ласковый тон и псине понятен. Так и этот бедняжка… Да, наверное, в этом все дело – в интонации… Вот только радио – как-то же малыш его починил, как-то разобрался или… Ерунда. Конечно, ерунда… Просто случайно задел нужный проводок, или наугад что-то подкрутил, поймав частоту. Наверняка, проблема была в какой-то мелочи, и он сам, будь у него время и желание, мог бы исправить все за пару секунд. Так что, это ничего не доказывает… Но если это ничего не доказывает, тогда какие доказательства его удовлетворят? И хватит ли ему смелость принять эти доказательства? Не проигнорировать, не отмахнуться от них, а признать: да, маленький все понимает, и все знает, и… все помнит. Вздохнув, Тито отмеряет в стакан пару ложек жаропонижающего средства, разбавляет водой.
– Рамин, – подзывает он, прерывая тихий шепот мальчика. Тот послушно подходит.
– Дай Сани это выпить.
Вопросительный взгляд.
– Это чтоб понизить температуру, – объясняет Тито и, побоявшись, что бесенок может не ограничиться одним объяснением, на всякий случай добавляет, – Только сам лучше не пробуй. У меня этого лекарства не так много осталось, а Сани оно еще пригодится. Хорошо?
Хмурый кивок.
– Как выпьет, начинай его готовить к перевязке. Сними рубашку, старые бинты… или, чем вы там его обматывали… Пусть ляжет на живот. Я сейчас подумаю, что еще может понадобиться, и подойду.
Снова кивок. Молча берет стакан, собирается выполнить поручение. Но что-то в этом угрюмом безмолвии беспокоит Тито.
– Бесенок, – снова окликает он, – Ну, а как он вообще? Успокоился?
На сей раз мальчик мотает головой. Подумав, все-таки поясняет:
– Он сейчас затих, потому что ему дурно. Но уговорить его я не могу. Он даже не слушает. То есть, вообще не слышит. Поэтому, не рассчитывай, что все пройдет гладко.
– Что ты имеешь в виду?
– Не знаю… Он все что угодно может сделать… на что сил хватит, – подергивает плечами сын Хакобо, – Твое счастье, что он сейчас очень слаб. Но, все равно, береги пальцы, чтоб не укусил. И не подноси близко ножницы – может выхватить и пырнуть. А если у него случится срыв… – посмотрел на мужчину как-то пугающе серьезно и тут же опустил голову, – …тогда я не знаю, что делать, – договаривает он на выдохе, – … Посмотрим…
Что скрывалось под зловещим словом «срыв», Тито не представлял. Да и два других варианта, перечисленных бесенком, в данный момент казались ему невозможными. Краем глаза наблюдая за тем, как Рамин готовит бедняжку к предстоящим процедурам, он отмечает со стороны малыша все ту же нездоровую апатичную пассивность. Выглядит все так, словно старший играет в доктора со своей потрепанной матерчатой куклой, поя ее лекарством, раздевая, укладывая, разматывая с костлявого и в то же время по-игрушечному податливого и совсем безвольного тела слои тряпок. Лишь пара кротких, еле слышных «у-у» – отзвук потревоженной боли: нижние слои повязки местами присохли к ранам и никак не отлипают. Но ни единого намека на способность к сопротивлению.
– Бесенок, постой, не тяни, – просит Тито, – Надо размочить, чтоб легче отошли. Давай-ка теперь я.
И, прихватив стакан с водой, он потихоньку подходит к кровати. Чуть поколебавшись, Рамин отступает на пару шагов, неохотно уступая ему место рядом с братиком. Что ж, кажется, ему худо-бедно удается одолевать недоверие старшего. А что на счет младшего? Как бы там ни было, теперь все зависит только от него. Вперед.
Доброта… Доброта и любовь – вот верный подход. Маленький должен почувствовать это в его голосе, увидеть это в его не таящей угрозу улыбке. Пусть даже разум малыша необратимо изувечен, и он не способен воспринимать речь как таковую… Но дело ведь совсем не в словах, а в интонации… Ласковый тон понятен всем. И этот чудесный мальчик поймет. Обязательно поймет, да? Ведь у Рамина как-то получается. Вот и он с помощью любви и доброты сможет пробиться к его доверию, да?
– Да, солнышко? Ты ведь видишь, я не хочу тебе зла. Ты, ведь, мое солнышко,– произносит он как можно теплее и нежнее, склоняясь над ним. Его доброта чиста и подлинна: она исходит прямо из кающегося сердца, из сердца переполненного жалостью и сочувствием, из сердца, готового на что угодно, лишь бы помочь, исправить, искупить вину за содеянное…спасти… Черт возьми, просто спасти его!
– Прошу, доверься мне, детка… – улавливает затхлый запах болезни и гноя, старается пока даже не смотреть на обнажившиеся увечья – на них он еще насмотрится. Но сейчас нельзя допускать, чтобы это выворачивающее нутро зрелище хоть легкой тенью исказило его светлую улыбку или надломило тон, – Не бойся меня. Не нужно бояться. Ты же у меня такой чудесный, такой славный и такой храбрый. Миленький мой, я так хочу, чтоб ты поскорее выздоровел. Хорошо?
Лежа неподвижно на животе с повернутой набок головой, малыш смотрит на него широко распахнутыми не моргающими глазами. Тягучие черные дыры зрачков за твердым прозрачно-лазурным стеклом, слегка мерцающим от раскола в тысячи зеленоватых трещин… А где-то глубже, за всем этим буйством красок и контрастов – лишь мертвый, скованный в вечной мерзлоте взгляд нагого и немого ужаса.
– Хорошо, солнышко? Позволь мне помочь…
Осторожно, будто прикасаясь к хрупкой святыни, Тито проводит ладонью по его белоснежной головке, потом скользит вниз по безвольно вытянувшейся вдоль тела ручке, скорее чтобы убедится, что малыш еще здесь, еще жив. Никакой реакции. Только невыносимый жар, исходящий от кожи, да выпирающие ребрышки, что раздуваются и опадают в тревожно учащающемся ритме, разоблачают его танатозную защиту.
– Я тебе помогу, миленький, обещаю… Не бойся.
Он выплескивает немного воды на жесткие, бурые от засохшей крови и гноя лоскутки ткани, давая им пропитаться. Хрупкое тельце малыша подергивается слабым толчком, но его личико так и остается скованным мертвенно гипсовой маской.
– Вот… Все хорошо, миленький, все хорошо… – аккуратно тянет за край размокшей повязки, отлепляя ее от ран. Запах становится резче. Хочется зажать нос… Хочется вообще отвернуться от всего, что открывается его взору. Но такого права у него нет. Ну-и-ну… дела обстоят даже хуже, чем он ожидал. Из положительного можно только отметить, что хотя бы швы, которые он наложил два дня назад на самые глубокие из его ран, не разошлись и теперь в сравнении с остальным, выглядят не сильно воспалившимися. Остаточные гнойные выделения выходят с краю, а, значит, не придется вскрывать, прочищать и снова зашивать… Он даже не представляет, как бы сумел сделать это, так сказать, по живому – когда малыш в сознании. Но к счастью, нет. Похоже, достаточно будет просто должным образом все помыть и обработать. Сейчас. А потом еще каждый день, а лучше и по два раза в день, чтоб снова так не запустить. Ладно, о потом подумает потом. Пока задача ясна: помыть, обработать, перевязать. Это не так сложно, да? Вот только, выходит, он все-таки наврал Рамину: такие нарывающие раны и порезы от пусть разбавленной, но все-таки спиртовой настойки жечь будет сильно. Чертовски сильно. А у него сейчас не осталось в готовом виде никакого подходящего обезболивающего… Но деваться некуда.
Смочив чистую тряпочку остатками воды, Тито начинает аккуратно счищать со спинки мальчика липкую зловонную корку. Первые поданные при этом малышом звуки его не столько пугают, сколько неприятно коробят. Это похоже на слабое поскуливание, можно сказать, почти собачье, если б только его то и дело не перемежали столь же слабые и, вместе с тем, надрывные младенческие всхлипы… Ему, как местному доктору и акушеру, несколько раз доводилось слышать плачь новорожденных, которым, по капризной воле судьбы, не суждено было выжить: тихие, но все же вопящие о несправедливо отнятом праве войти в этот мир, захлебывающиеся в предсмертном удушье и постепенно угасающие навсегда. Перерезание пуповины для таких обреченных, было сродни не рождению, а смерти. Но и их спасение было не в его силах и он, пусть не без горечи, но вполне покорно – что уж тут поделаешь? – смирялся с неизбежным. Куда тяжелее было после подыскать нужные слова, чтобы мягко сообщить еще не опомнившимся от родовых мук матерям трагичную новость. Но сейчас, отчетливо различая в точности такие же отзвуки обреченности в едва слышных всхлипах мальчика, он отказывался понимать, зачем? Ведь он выживет! Он обязательно выживет! Он будет жить! И никто не посмеет теперь сказать ему, смирись, все кончено!
– Тихо, солнышко, тихо… Надо потерпеть… Чуть-чуть потерпеть, и у нас все получится, – утешает он… Его? Или себя? – Все будет хорошо… Детка, мы справимся… – потом чуть обернувшись к Рамину (тот все еще стоит у него за спиной, наблюдая за происходящим пристально и напряженно), – Бесенок, принеси мне со стола банку с настойкой и вату, – а когда сын Хакобо отходит, он снова к малышу… Но что-то уже изменилось. Будто ледники, сковывавшие до этого его глаза, внезапно начали таять, и с набухающими каплями слез его зрачки на долю секунды соскользнули вниз, потом – хлопок веками – и вот они опять на прежнем месте. Только теперь взгляд сфокусированный и даже… осмысленный? А вот безвольно вытянувшееся тельце, напротив, мгновенно превращается в твердый барельеф из костей и сократившихся до дрожи мышц. Его угасающие всхлипы и поскуливания незаметно переходят в непрерывную череду протяжных носовых звуков, атональная гармония которых все четче и острее выстраивается в знакомый Тито мотив. И этот мотив, эта мелодия… Волоски на теле мужчины поднимаются дыбом… Эта мелодия из музыкальной шкатулки. Но что это значит? Мальчик ее все-таки заметил там, на шкафу? Узнал? Понял? Догадался? А теперь… Будто таким окольным путем намекает: «Хватит прикидываться, я знаю, кто ты! Я все про тебя знаю!». И как тут быть? Проигнорировать? А меж тем, ясно, что он уже выдал себя: своим постыдным испугом, своей отвисшей в изумлении челюстью, да, черт возьми, каждой зловещей секундой промедления! Вон как маленький на него уставился, словно видит насквозь… Нет. Постой-постой… Что он, в самом деле? Прямо как бесёнок, приписывает этому несмышленому, этому несчастному полузверьку свои мысли. Коварное спланированное разоблачение – ну, конечно! Он и впрямь считает, что маленький способен на такое?! Всему, наверняка, есть более простое и внятное объяснение… Эта шкатулка… Мальчик, наверное, играл с ней еще там, у МакЛейнов, и, наверное, запомнил понравившуюся мелодию. А сейчас просто неосознанно намурлыкивает ее, чтобы успокоиться. Не нужно волноваться. Это совсем ничего не значит. Ничего, кроме того, что малыш сам очень напуган.
Усилием воли сгоняя с лица остаточные следы паники и выдавливая прежнюю улыбку, Тито наклоняется поближе к нему:
– Солнышко, ты поешь? Это очень красиво, – и сам, делая вид, что подхватывает незнакомый ритм, начинает вторить этим протяжным меланхоличным нотам.
Мальчик тут же замолкает. Его проницательные глаза сужаются в тонкие щелочки, бледные губки начинают трястись, и подергиваться, и приоткрываться, будто в попытке что-то произнести. Однако, то, что внезапно срывается с них, оказывается вовсе не словами, а диким, оглушительным воплем.
– Что ты с ним сделал?! – также полоумно и яростно кричит бесенок, подскакивая обратно к кровати.
– Я ничего… Я даже не…
На мгновение глаза Рамниа взметаются куда-то к потолку, а потом:– Берегись! – хватает подмышки все еще вопящего братика и… И это последнее, что Тито успевает заметить. Что-то большое и увесистое огревает его по плечу, повалив с ног, а следом что-то мягкое и легкое накрывает с головой, точно пойманную в сачок букашку.
Поспешно поднимаясь, стягивая с себя ткань и морщась от полученного удара, Тито пытается разобраться в случившемся. Похоже, малыш как-то умудрился левой рукой ухватиться за оконную занавеску и дернуть на себя, срывая ее вместе с едва державшейся на балках незакрепленной гардиной. Она-то и прошлась Тито по плечу, сбив с ног. А край длинной палки лежит прямо на кровати… На пустой кровати. Все могло кончиться очень плохо: гардина могла пришибить и самого мальчика, если бы бесенок не успел вовремя выхватить его из-под удара. Сейчас вон маленький жмется к груди своего спасителя, уливаясь тихими слезами, испуганный, но, судя по всему, целый… Ну или, по крайней мере, хотя бы не травмированный еще и этим происшествием.
Придерживая братика одной рукой, Рамин буравит Тито злым взглядом исподлобья и, едва убедившись, что тот несильно пострадал от случившегося, холодно чеканит все тот же вопрос:
– Так, что ты с ним сделал?
– Да, ничего! – разводит руками мужчина.
– Тогда почему он закричал?
– Не знаю! Я… я к нему еще даже не прикасался…
Бесенок прищуривает глаза, не веря, но вместе с тем и сомневаясь в обоснованности своего недоверия. Уповая на перевес второго, Тито осмеливается продолжить.
– Бесенок, послушай, все это конечно… – покачивает головой, – Я не знаю, из-за чего Сани это сделал. Видно, сильно испугался, вот и закричал, и дернул за занавеску. Но, слава богу, все обошлось, и ты успел его спасти. Теперь нам всем надо выдохнуть, успокоиться и доделать начатое, – он указывает на брошенную неподалеку на пол банку с настойкой, – И раз уж такие дела, и по-нормальному не выходит, может ты… Не мог бы ты подержать братика, пока я протираю ему спину… Ну, чтоб он опять что-нибудь не натворил.
Его слова Рамину явно не по душе. Прищур становится еще острее, злее, насмешливо подергивается вверх уголок его рта.
– chaq’, слышишь, что он мне предлагает, – обращается он к малышу, – Хочет, чтоб я тебя скрутил и держал силой, пока он делает с тобой черт знает что.
И будто понимая смысл слов, маленький еще отчаянней вжимается в грудь старшего, начинает истерично мотать головкой. Его плач усиливается.
– Рамин, ну зачем ты все это так превратно толкуешь?! – не выдержав, повышает голос Тито, – Я же просто прошу…
– Что?! Что ты просто просишь?! – бесенок тоже переходит на крик.
– Ну… хорошо… А что ты предлагаешь?! Как еще я должен заставить его лежать тихо и спокойно, пока я лечу его спину?!
– Не заставляй. Уговори. Объясни ему по-человечески.
– По-человечески?! Боже…– Тито хватается за голову, чувствуя как раздражение… нет, даже не раздражение, а голимая и невыносимая досада вытягивает его лицо, – Рамин, я хочу с ним по-человечески! Я очень хочу, чтобы с ним было возможно по-человечески! Но я только что попытался, и ты видишь, что из этого ничего не вышло. Он же ничего не…
– Ничего не понимает?! Перестань уже повторять эту чушь снова и снова!
– Нет, Рамин, это ты перестань… Мне ясна причина твоего упорства, но ты ведь уже взрослый! Хватит выдавать свои желания и мечты за действительность! Посмотри на Сани и честно признайся себе, что он… что он не мыслит так, как ты. И, наверное, никогда не сможет так мыслить. Он не осознает, ни где находится, ни кто я такой, и что пытаюсь с ним сделать. Он только боится. Слепой животный страх – вот единственное, что им движет. И чем дольше ты будешь притворяться, настаивать, что это не так, и оправдывать его поведение, выдумывая иные скрытые мотивы, тем больший вред ты ему причинишь. Вот как сейчас: думаешь, ты ему помогаешь? Думаешь, ты его защищаешь? От меня?! – Нет. Ты мешаешь мне помочь ему.
Снова высокомерная усмешка, снова тормошит братика:
– Слышишь? Он считает, что тебе от меня только вред, а он, мол, может тебе помочь, если я не буду мешаться. Так что, мне тебя оставить и уйти?
А тот все размазывает по рубашке бесенка горькие слезы, мотая из стороны в сторону взлохмаченной белесой головкой. Он вообще прекращал это делать? Или опять так отреагировал на очередное перековерканное высказывание старшего? Может, все-таки различает отдельные страшные для него слова или выражения, вроде «мне тебя оставить», и потому так…
Видно, поняв, что перегнул палку, бесенок смягчает тон:
– Да, успокойся, chaq’, не брошу я тебя здесь. Ты же знаешь, – поднимает глаза на Тито, – В одном ты, конечно, прав, он не мыслит так, как я. Боюсь, он понимает все гораздо лучше. Это мне, идиоту, еще многое не ясно.
Этот спор ни к чему не приведет. Только зря время тянут. Тито делает решительный шаг навстречу. Пытается снова разъяснить бесенку проблему в ее чистом насущном виде:
– Тут все яснее ясного, Рамин. В первую очередь нам надо залечить его раны. Сейчас и немедленно, пока еще не поздно, – еще шаг, – Это единственное, что я хочу. И это единственное, что ему сейчас, действительно, жизненно необходимо. Но уговорить его я не могу. И как с ним быть, не знаю. Мне жаль, но если для спасения его жизни понадобится немного прибегнуть к силе, то я…
Это не было ни угрозой, ни предупреждением… Он вообще не имел в виду ничего такого, помимо, как ему казалось, правильно и логически расставленных приоритетов, которые сын Хакобо должен бы осознавать. Вот только, похоже, тот опять истолковывает все на свой лад.
– Не подходи! – выкрикивает мальчик срывающимся на хрип голосом.
– Бесенок, перестань…Ты же понимаешь, я не…
– Да что б тебя! Стой там!
От этого крика Тито замирает как вкопанный. Не смея шевельнуться, он с ужасом наблюдает, как одной рукой Рамин крепче прижимает к себе задрожавшего братика, а другой вытаскивает из-за пояса брюк охотничий нож.
– Ну-ну… Это уже совсем лишнее! Что на тебя нашло? – еле выдавливает Тито, вытаращив на него испуганные глаза. Малыш тоже чуть поворачивает голову на бок, уставившись на сверкнувшее в руке его брата оружие.
– Молчи! – рычит старший, – Я знаю, что делаю!
С этими словами он закатывает по локоть рукав своей рубашки на руке, которой прижимает брата, вдавливает лезвие в тыльную сторону запястья и резко дергает. Морщится, сжав губы. Порывисто выдыхает. Потом удовлетворенно рассматривает алую полосу, оставленную ножом на своей бронзовой коже. Она быстро растет, набухает, растекается. Тяжелые капли чуть слышно начинают стучать по дощатому полу. Прячет нож обратно за пояс.
Белый мальчик изумленно поглядывает на растянувшуюся в нескольких сантиметрах от его лица рану. Даже дрожать и хныкать перестает. Только издает какое-то тихое, кроткое, едва различимое «У-у».
– Теперь давай сюда эту гадость, – бесенок кивком указывает на банку с настойкой.
Слишком шокированный происходящим, чтобы перечить (да и поздно уже), Тито послушно поднимает банку, открывает, пропитывает жидкостью кусочек ваты, протягивает ее Рамину. Не колеблясь, тот сразу прижимает ее к кровоточащему порезу. Непроизвольно вздрагивает всем телом, на мгновение расширившиеся глаза сжимаются, лицо собирается неестественными складками, стиснутые зубы успевают вовремя закусить вскрик. Подержав вату на одном месте пару секунд, уже осторожнее проводит ей вдоль пореза. Потом глубокий вдох, выдох – наконец заставляет себя приподнять веки. Блеснувший от безжалостно раздавленных слез взгляд поднимается на Тито.
