Илья Андреевич Беляев
Детство. Автобиография… почти. Книга первая. Цикл «Додекаэдр. Серебряный аддон»
На дикие кудахтанья, доносящиеся из огорода, прибежал Шарик и, оттопырив уши, стал вслушиваться в неразборчивую ругань куриц, пытаясь рассмотреть, сквозь разлетающиеся в разные стороны перья ситуацию, сделать полезные выводы и найти оптимальное решение проблемы. Буквально через секунду он бросился вперед и накрыл собой возмутителей спокойствия. Курицы ринулись в рассыпную, а «Шарик» залаял, запрыгал на месте, завилял хвостом и, высунув язык, сел, глядя то на одну пару проказников, то на другую.
Как бы там ни было, но тишина не воцарилась. Прямо из-под забора, со звонким лаем, к Шарику бросился его давний друг – Босик и, прыгнув на него лапами вперед, повалил на землю. Завязалась потасовка.
Видя, что им ничего не угрожает, курицы, взлохматив перья и раскинув крылья, вновь набросились друг на друга, выясняя отношения методом «кто первый клюнет в голову».
Котята потеряли интерес ко всем неурядицам взрослой жизни и даже к собакам, на которых частенько катались верхом и занялись собой, стараясь перебороть друг друга в рукопашной.
Поднялся такой гвалт, что я не выдержал, и мне, не смотря на все полеты в мечтах и заоблачной реальности, пришлось вмешаться в назревающий конфликт. А ведь как хорошо возникали придуманные образы…
Про Мурку
В июне моя кошка Мурка, как всегда, приносит потомство. Весной мы отвозим ее из городской квартиры на приволье деревенской жизни, и первые дни она носится по деревне, навещая своих усатых кавалеров, и, пока не отведет душу после тоскливого зимнего однообразия, домой не появляется.
Котят было четверо: и черный, и рыжий, и дымчатый, и такой, как мать, белый, с черными и рыжими пятнами по всей шерсти. Но только черный котенок был слаб и прожил не более двух дней. Я вынул его из корзинки. Мурка насторожилась и кинулась вслед за мной, громко мяукая. Пришлось положить его обратно, но когда ее не было, я забрал уже остывшее тельце.
А утром бабушка хватилась – пропал черный цыпленок. Он и так остался один из целого десятка такого же цвета. Желторотые без умолку пищали и теперь представляли единую желтую массу без черного комочка-петушка.
– Не иначе хорь, а то и соседские коты озорничают, проохала бабушка.
После обеда пошел навестить новорожденных. Слышу, в их стройный кошачий писк вклинился еще один голос. Заглядываю в корзинку и вижу пропавшего черного цыпленка. Мурена лежит, вытянувшись во всю длину, котята прильнули к ней, а цыпленок прыгает по кошке, свистит и поклевывает ее, а она не только не сердится на него, но даже урчит от удовольствия.
Отнес я цыпленка к его же собратьям, а назавтра история повторилась. Тут уж мне интересно стало, как это получается. Отнес его еще раз и спрятался, жду, что дальше будет. Смотрю, Мурка вылезла из корзинки, оглянулась по сторонам и прямехонько к загону для цыплят. Протиснулась в лазейку, цыплята врассыпную, а она хвать зубами черненького, да и назад. Вытолкала его через дыру в загоне, вылезла сама, потом опять осторожно взяла в зубы и понесла в свое «гнездо».
Видя, как она нежно обращается с приемным сыном, решили их больше не разлучать. Так и вырос цыпленок вместе с котятами. Когда подросли, стали выпрыгивать из корзинки и самостоятельно гулять по двору. Котятам все бы баловаться, и петушок среди них важно вышагивает, травку щиплет да голос тренирует. А задерутся маленькие сорванцы, хвосты распушат, спины поднимут, тут уж подбежит петушок да и клюнет забияку в темечко.
А Мурка рядом лежит, от солнца жмурится, за детьми поглядывает. Набегаются озорники, проголодаются и снова к матери под бочок. И черный не отстает: усядется возле Мурены и голову под ее лапу, будто под наседкино крыло, спрячет.
Ну, до чего забавно смотреть!
В загоне даже возня прекращается. Просунут маленькие квочки свои головки в отверстия в решетке и любуются необычным семейством, словно завидуют. Ну что ж, их понять можно, инкубаторские, без мамки. А тут сама кошка проявила материнский характер. Уж если родила четверых, то четверо и должно быть!
Лось
В августе, пошли мы с бабушкой по клюкву. Места у нас глухие, заблудиться можно, а чуть свернешь в сторону – топь да болото. А чтобы ее собирать, дорогу надо знать: не ровен час, в трясину забредешь. Уж сколько таких бедовых ягодниц не вернулось домой.
И вот стою я на краю леса перед мшистым ковром, и слышится мне какой-то странный звук: шлеп-чмок, шлеп-чмок. Не хочу от бабушки отдаляться, потому как могу один и не выбраться, но и очень уж интересно посмотреть, кто или что это так плещется.
Вдвоем с бабушкой ступаем на маленькие бугристые островки, которые тут же пружинят у нас под ногами, но выдерживают вес и не дают провалиться, хотя болотная жижа уже касается наших ступней. Перешагиваем по кочкам, углубляясь внутрь болотного царства, поддерживаем равновесие, цепляясь за низкорослые сосенки.
Наконец, деревья расступаются, и впереди нас небольшая открытая полянка, в центре которой, провалившись задними ногами в самую топь, и кое-как удерживая передние на твердых холмиках, мечется лось.
Вот он подпрыгнул и снова шлепнулся в зеленовато-мутную воду, которая тут же чмокнула и потихоньку стала засасывать грузное тело в свои недра. Было видно, что лось уже выбился из сил, наверно, долго боролся за свою жизнь, и все же она держалась почти на волоске. Дышал он тяжело, прерывисто, порою задыхался и хрипел. Каждая новая попытка забирала его силы и уменьшала шансы на спасение. Глаза его были печальны, взгляд затуманен, видно, он и сам понимал, что обречен.
Мы стояли в полной скорби, не зная, как ему помочь. Лось нас не видел, мы находились почти позади него, а может уже не обращал внимания. И тут бабушка крикнула. Лось повернул голову и встрепенулся. Казалось, страх прибавил силы, и он стал делать прыжки более решительно.
Я тоже закричал и замахал руками. Пару раз попытки были неудачными, и лось снова проваливался. Наконец, собрав воедино все силы, он дернулся так сильно, что его задние ноги оказались впереди передних. Почувствовав под ними хотя и не совсем твердую почву, но все же державший его на поверхности мох, лось оглянулся, словно благодарил нас за свое спасение. Мне даже показалось, что он наклонил при этом голову и не спеша боясь очередного провала в так напугавшую его трясину, по кочкам побежал в сторону леса.
Дрессированная корова
Подрядился я в поле коров пасти – не колхозных, а из личных хозяйств. Больше всего нравилось на лошади скакать. Первое время без привычки все тело болело, но потом ничего, втянулся и даже полководцем себя чувствовал на Бородинском поле.
Лошадь мне дали спокойную, уже не молодую, но когда надо отбившуюся корову вернуть в стадо, еще достаточно прыткую. И все бы хорошо, да была одна корова с норовом, непослушная, просто никакого сладу с ее строптивостью и озорством: то все стадо в лес заведет, разбредутся коровы, будто бабы по грибы да по ягоды, весь день ищу, собираю; то в речку влезет – клещами не вытащить. А то совсем уж взбеленится: подойдет ко мне и давай с лошади рогами меня подковыривать да на землю сбрасывать. Не то, чтоб зло, а так, вроде играючи. Скучно ей, вот и ищет себе развлечение. Не зря прозвали Шалава. Шалава и есть. Видно, с детства мамкой не обученная, как вести себя надо. Что ж бы травку пощипать, как другие коровы, так нет. Оттого была поджарая и молока давала не густо, а может молодая, не остепенилась еще.
Надоело мне так каждый раз в догонялки играть, причем не она от меня, а лошадь вместе со мной от нее. Бежит Шалава рядом и снова меня с седла выковыривает. Конечно, мог и отказаться пастушничать, да только решил я эту Шалаву смирной сделать да к порядку приучить. Решить-то я решил, а с чего начать – не знаю. Рога веревкой стянуть, чтоб не бодалась? Ноги спутать?
Перво-наперво, решил с ней разговаривать, но не просто задушевно, а строго, как в армии. Только разгонится за мной, а я ей командую: «Стоять!»
Вначале пару раз от испуга стала, как вкопанная, смотрит на меня удивленными глазами и моргает только. Удивилась, наверно, что не удираю, как прежде, а навстречу иду, да еще с поднятой правой ладонью вперед, как при дрессировке собак.
На третий раз уже сама остановилась и ждет, что дальше скажу. Вижу, голову кверху поднимает, а я ей новую команду: «Смирно!» Замерла Шалава и стоит, растерянно на меня смотрит.
На следующий день команду «Лежать!» отрабатывать стали. Пощиплют коровы травку, да и лягут отдыхать, а Шалава все бегает, как девочка на лугу с ромашками. Только что рук нет, а то бы веночек начала плести или бабочек ловить.
Я решил к ней полностью собачью дрессировку применить. Опустил руку ладонью вниз и приказал: «Лежать!» Не сразу, но послушалась, только замычала, а я тут, как тут: «Голос!» – кричу и хлебом поощряю.
Объела Шалава вокруг себя всю траву, пока лежала, пережевывает жвачку, сытая, довольная, будто всю жизнь только этим и занималась. Видно, насколько бедовая, настолько и смышленая корова попалась.
К концу месяца чуть ли не маршировали по деревне. Шалава впереди гордо вышагивает, остальные пятнадцать за ней. Хозяйки уже и не выходили встречать. Занимаются своими делами, а как к хате подойдем, командую Шалаве: «Голос!», она замычит, тогда хозяйка и забирает свою корову. Всех раздадим, а с ней идем в самый конец деревни – к бабке Наталье.
– Заходи, – всякий раз зазывает она меня в хату. – Сейчас подою, молока попьешь. Уж если шелковой сделал мою Шалаву, пусть тебя молоком благодарит. Ишь, какая нагуленная да раздобревшая.
А корова словно чувствует, что это ее нахваливают, подойдет и трется своей бархатной щекой, а протянешь руку – лижет, как собачонка.
И уж совсем перед тем, как уйти из пастухов, собрал я на поле всех коров, хозяек и просто любопытных и показал им заключительный концерт. Шалава и ложилась, и мычала, и даже рогами мяч отбивала, а потом, как и положено артистке, склонилась в поклоне, опустившись на две согнутые передние ноги. Ну чем не цирк?!
Вот только не знаю, забудет ли до следующего лета Шалава меня и мою дрессуру?
«… я жил полной деревенской жизнью, но, как известно, всякому счастью приходится рано или поздно заканчиваться. Беда пришла оттуда, откуда ее совсем не ждали, и все закончилось трагично…»
Одна деревенская история
Летом я, как всегда, уезжаю в деревню, избавляясь на три месяца от городской суеты, людей, вечно спешащих по только им известным делам, и бесконечного числа автомобилей, не дающих прохода пешеходам. Вот и на эти каникулы я вместе со всей своей семьей, включая кошку Мурку, отправился в давно полюбившуюся деревню недалеко от города.
Из-за поезда, идущего раз в день, пришлось рано вставать, но главное, он довез нас почти до здания автовокзала, вечно недокрашенного, местами с отвалившейся штукатуркой, ну а там – двадцать километров, и мы дома. Дом! Одно это слово придавало мне сил, а чистое и безоблачное небо вселяло надежды на то, что мы доберемся до места сухими. Время тянулось медленно, но как бы там ни было, к обеду мы все-таки оказались на месте.
Наш дом стоял на краю деревни, у небольшого лесочка, где я частенько пропадал, изучая жизнь Природы.
Мне вспомнились предыдущие годы каникул и все, что происходило за это время. «Здесь – тишина и покой», – часто говорила моя прабабушка. Именно она на зиму оставалась здесь, предпочитая неторопливую размеренную жизнь городу, где так и не научилась понимать людей.
Увидев нас, она вышла из дома и пошла навстречу.
– Хорошо, шо вы приехали, – начала она, – а то ж я уже беспокоиться начала. Шаволите шибче, иначе лапуны остынут. Специально для вас делала.
Стараясь скрыть свою улыбку, я отвернулся в сторону. Как ни учил ее городскому разговору – ничего не помогало, да и ее понять нетрудно – всю жизнь провела в деревне, и предпринимать что-либо было поздно.
Несколько трогательных минут приветствий, и все вошли в дом. Я немного задержался, осматривая соседские избы и чувствуя, что здесь совершенно ничего не изменилось.
По макушкам деревьев, шурша листьями, пробежал легкий ветерок, которого так трудно найти в городе. Вдохнув полной грудью и закрыв за собой расшатавшуюся калитку, я пошел за остальными, удивляясь ветхости нашего дома. Ветхость не имела значения, главное, он есть! Но первые впечатления, как известно, бывают обманчивы, и в этом мне пришлось убедиться сразу же, как только зашел на веранду. Отец говорил, что здесь произошли небольшие изменения, но я и представить себе не мог, как станет после ремонта уютно и красиво.
Следующая дверь вела на кухню, где собралась вся семья, и ждали только меня.
Здесь было тепло, даже жарко из-за печи, в которой, потрескивая, горели палочки и ветки, создавая уют. Подойдя ближе, я заглянул внутрь. Лицо моментально обдало жаром, и мне пришлось на время закрыть глаза. Немного привыкнув к теплу, я все же посмотрел на пламя, облизывающее кирпичи, словно кошка своих котят. Мне вспомнилось, как много раз я, так же как и сейчас, сидел и смотрел на этот огонь, который пожирал древесину.
Через некоторое время меня все же усадили за стол. Есть не хотелось, ведь совсем недавно, по дороге сюда, я съел внушительных размеров бутерброд, но из-за уважения к бабушке и стараясь не расстроить ее, все-таки взял только что приготовленный блин. Оказалось, вкусно. К концу обеда около меня стояла пустая тарелка. Я даже удивился: либо время пролетело незаметно, либо блинов оказалось мало.
– О-о-о! – воскликнул отец, хлопнув меня по плечу. – Ты их уже съел? Ну, ты герой, нам только по одному досталось.
После обеда, немного отдохнув, все бросились на прополку. Нам предстояло привести в нормальный вид семь из двенадцати грядок, расположенных сразу за домом, под лучами палящего солнца. Не удивительно, что их так любят сорняки.
Переодевшись в более подходящую для работы одежду, мы вышли на участок. Как назло, исчез даже тот маленький ветерок, и деревья теперь казались каменными статуями, неподвижно стоящими и не шевелящими даже своей листвой. Всем досталось по одной грядке. Даже девяностолетняя Варвара Ивановна на все наши протесты и уговоры не осталась дома.
– Человек, – говорила она, – должон усе свое время находиться на улице. Именно это залог долголетней жизни! Вот к примеру ты, Лизавета Матвеевна, – обратилась она к бабушке и своей дочке, – шо в городе подсобляешь?
– Ничего.
– Вот виж, именно шо ничего, потому шо нечего. А туточки воздух, земля, шо еще может быть лучше?
– Это ты верно заметила.
Нашей работе помогали такие же дружные грачи, которые ковырялись чуть поодаль, ища в земле червячков и съедобных насекомых. Напротив дома, метрах в ста, был тот самый лесок, который я частенько вспоминал зимою в городе. Оттуда доносились разнообразные звуки: трели соловья, скворца, и во всю эту красоту вклинивался совсем ненужный стук дятла.
Тут же, извилистой полоской тянулась дорога, по которой проезжало не более двух машин в день. Все они ехали в другие две деревушки, между которыми была километровая полоса колхозных посевов.
Где-то далеко раздался шум приближающегося мотоцикла. Я сразу же узнал, что это почтальон Петрович. Именно у него был самый громкий мотоцикл за все села. Остановившись у леса и выключив мотор, он крикнул:
– Здоровенько, Ивановна!
На что сразу же получил ответ:
– Здорово, Петрович.
Хотя между ними было хорошее расстояние, никто не решился подойти ближе.
– Я вижу, у тебя гости? – кричал он.
– Да вот, подсобляють!
– И долго пробудуть-то?
– Месячишки три, не более.
– Это хорошо, а то ш слыхала, у Прохора туточки свадьба намечается. Вас всех в хату просил. Так что ж ему передать, будете ль, али нет?
– А чего ж, придем, придем!
Взревел мотор, и Петрович уехал, оставив после себя белую, быстро растворяющуюся полоску дыма.
И опять дорога опустела до следующего путника, а лучи солнца продолжали нагревать асфальт, делая его под вечер таким горячим, что можно было запросто жарить картошку, причем без кастрюли. Уже сейчас, в пять часов, я видел, как дрожал над дорогой воздух от жары. Это было хорошо заметно при подходе к деревне, когда преодолеваешь заасфальтированный крутой подъем. Тогда кажется, что даже дома начинают расплываться от такого накаченного воздуха.
Работа близилась к развязке. Большую часть грядок мы успешно привели в надлежащий вид и только теперь смогли увидеть ровными рядами посаженую морковку, бураки, петрушку и другие овощи, которые поднялись из земли уже достаточно высоко. К шести со всем было покончено, и мы стояли, любуясь своей работой. Долго согнутая спина уже сейчас начала давать о себе знать. Она ныла и требовала отдыха, но нас это не беспокоило. Никто, даже прабабушка, не пошла прилечь, а ведь ей нужно было это сделать уже давно.
Вместо этого мы собрали все сорняки и лишние растения, расфасовали их по ведрам, и втроем (я, дедушка и отец), понесли мусор за пределы участка, на сельскую дорогу, туда, где была яма, хотя ямой это назвать трудно: скорее колея, оставленная в прошлом году колхозным трактором, который решил сократить дорогу, проехав через деревню, но застрял в грязи после недавнего дождя и его самого пришлось вытаскивать. Таким вот образом и появилась колея в двадцати метрах от дома. Мы бы ее не засыпали, но вот проход к колодцу был не очень-то удобным. Чтобы не носить воду на коромысле, отец купил тридцатилитровый бидон вместе с тачкой, а для этого нужна хорошая дорога, которой здесь никогда не было.
Разделавшись с кучами сорняков, мы вошли в дом, где на столе уже стояла горячая картошка, от которой поднимался пар, маринованные закатанные грибки прошлогоднего сбора, рыба, пойманная накануне в речке и многое, многое другое.
«И когда они успели все приготовить? Ведь работали ж!» – подумал я, но почему-то не спросил. Наверное, и у них есть какие-то секреты, а раз так, то все равно не скажут.
Где-то в середине ужина я заметил какого-то мужчину, подходящего к нашей калитке. Его я видел впервые, так как с большей частью населения деревни был знаком.
– Бабуль! – сказал я, обращаясь к прабабке (именно так вся наша семья ее называла, да и она уже привыкла к такому обращению), – Кажется, это к тебе пришли!
Она, как и остальные, выглянули в окно, но что-то дрогнуло в ее старых глазах, промелькнул испуг, о котором, по-видимому, она не хотела никому говорить.
Похоже, я был единственным, кто это заметил, другие же рассматривали гостя, хотя в нем не было ничего особенного.
– Да-да, ко мне, ко мне это! – проговорила она и поспешила на улицу.
Во мне вдруг стало просыпаться какое-то странное любопытство. Мне страшно захотелось узнать, зачем он пришел и что хочет сказать, но бабушка быстро вернулась.
– Кто это? – спросила мама.
– Колхозник один, попить просить!
Она зачерпнула кружкой воды и вышла. Я старался смотреть в тарелку и в то же время поглядывал на человека, который размахивал руками и что-то объяснял Ивановне, так что рот ни на минуту не закрывался.
Минут десять продолжался их разговор, и он, так и не попив, ушел. Бабушка же вылила воду на куст калины, покачала головой и вернулась в избу.
– Ну что, напился, или еще понесешь? – спросила ее дочь, шестидесятилетняя Лизавета Матвеевна.
– Напился, напился, – закивала та в ответ. – Поблагодарил и ушел обратно работать. Щас ведь прохладно становится – самая работа.
«Почему же она сказала неправду?» – задавал я себе вопрос – «Что хочет утаить? Неужели и взрослые временами лгут? Похоже, что да, ведь как говорила моя мама: «Они говорят неправду только в крайних случаях, когда ложь принесет пользу. Хотя и это не правильно. Человек, ни при каких обстоятельствах не должен лгать. Ложь – самое последнее дело!»
Теперь же меня мучили догадки: «Правильно ли она сделала, что утаила правду, а может, он просто передумал пить, но нет, это вряд ли. Работающий в поле, под солнцем, всегда хочет освежиться, промочить горло прохладной водой. Да-а-а, здесь что-то другое! Но что?»
Я не стал никому говорить об этом, ведь мне могли и не поверить, но решил прислушиваться ко всему, что будет происходить впоследствии. Так что это я решил оставить до следующего, более подходящего случая.
После ужина вышли на улицу. Солнце уже стало клониться к горизонту, уходя спать за сосонник, протянувшийся на многие километры. Именно там, мы с отцом насобирали две корзины грибов, большую часть которых составляли опята с длинными ножками и коричневыми шляпками.
Отец с тестем подошли к забору, за которым находилась полоса проросшей картошки. Сорняки пока еще не облюбовали этот место, но уже кое-где виднелись крохотные травинки, из которых в ближайшее время должна вырасти массивная лебеда, пырей, мокрица и другая ни к чему не годная трава.
– Скоро будем окучивать! – сказал дедушка.
– Да-а-а, еще немного подождем, с полмесяца, и начнем! Коня ж, как и всегда, колхозного возьмем?
– Можно и его, но у бригадира было бы лучше. Ведь кони-то его собственные, откормленные, ухоженные, не то, что клячи колхозные, от которых и проку-то немного. Ну, конечно, поставим ему бутылки две да сотню в придачу дадим, зато какой результат будет! За полдня управимся, если погодка позволит.
– Значит, решено, берем у бригадира.
Они еще немного постояли и сели на скамейку у небольшой печурки, сделанной собственными руками из кирпича.
Из дома вышла бабушка.
– Я уложила маму отдыхать. Она и так сегодня много работала.
– Я слышала, Петрович говорил о какой-то свадьбе, – спросила моя мама, – что здесь будет?
– Да Прохор Захаренко женится. На следующей неделе вся деревня гулять будет. Нас зовет.
– Тогда нужно подарок из города привезти! – вступил в разговор отец. – А то как-то неудобно будет.
– Да хоть в пятницу съездим, – отозвалась мать. – Для такого случая нужно что-то особенное и к тому же то, чего у них нет!
Ночь! Она опустилась так же незаметно, как и вечер, погружая во тьму до рассвета все живое. Усталые, пошли отдыхать и мы. Наша так называемая спальня находилась сразу же за кухней, но имела сравнительно малые размеры, и все семь человек, конечно же, не поместились бы, да и стояло там четыре кровати. Кто-то явно мешал даже тогда, когда дедушка отправился спать на печь – его любимое место излечения радикулита. Ничего не оставалось другого, как и мне идти туда, где я обитал и в прошлом году, – на сеновал. Этот длинный просторный сарай, почти доверху наполненный сеном, находился сразу же за домом, всего в пяти метрах от него.
Залезая по лестнице на второй этаж, я почувствовал запах соломы и сена, по-видимому, сохранившийся с прошлого года. Он напомнил мне лето, землю, жизнь, которые каким-то образом должны быть связаны между собой.
Здесь же находились и мои старые друзья пауки. В том году их разновеликие сети находились на каждом шагу, и мне пришлось их аккуратно размещать по углам (благо их здесь было много). Теперь же они раскинули свою паутину намного удачнее и красивее, никому не мешая и не соперничая в скорости из-за добычи, стараясь побыстрее стащить ее у соседа.
Такой процесс выживания я видел много раз, с того-то момента и решил их подкармливать пойманными мушками, мысленно приписав пауков к домашним животным. Сегодня я, к сожалению, не смог запастись нужным количеством «продуктов» для своих шестиногих друзей, и им пришлось питаться из старых запасов.
Уже собираясь уснуть, я услышал совсем близко шуршание сена, а через некоторое время я почувствовал около себя что-то мягкое, пушистое. Это оказалась наша кошка. Вероятно, ей тоже не нашлось места в доме. Она легла около меня, свернулась клубком и тихо засопела.
Была уже полночь, а мне что-то не спалось. Скорее всего, не давал уснуть образ того самого мужика, который неизвестно по какой причине приходил к моей прабабке. Да, я согласен, они могли говорить о чем угодно, но в данный момент, это меня не устраивало, и я искал что-то скрытое в ее словах: «Колхозник один, попить просить!» Меня это удивляло, хотя, с другой стороны, колхозник мог в действительности оказаться колхозником и придти именно для того, чтобы попить, но меня больше беспокоило то, что он не выпил и ушел. Не хотелось? Вода была не свежая? А может все эти фантазии и размышления – отголоски иностранных фильмов? Кто знает, хотя в следующий раз, если он, конечно же, придет, я попытаюсь разглядеть его получше.
Вдруг я услышал, как кто-то меня зовет. Прислушался. Вроде никого! Через некоторое время опять тоже самое. Пытаясь разобрать слова, я открыл глаза. Через щели в потолке пробивались лучи солнца. Зевнув, я вылез на крышу.
