Илья Александрович Земцов
Спасатели
– На! Получай! – и ударил меня по затылку.
Больше я ничего не помню. Очнулся в автомашине. Рядом со мной сидел Осипидзе и со слезами на глазах говорил:
– Максимович, разве тебя не убили? Как жаль, как жаль. Тяжелая рука хулигана чуть не расколола твою умную голову, жаль. Ведь чуть-чуть ты не умер, очень жаль. Привезем мы тебя в больницу, там тебе будет легче. Очень жаль.
– Кого тебе жаль? – спросил я.
– Не пойму, Максимович, кого мне жаль, вроде тебя. Кто же тебя ударил, Максимович? Сильно жаль.
– Не знаю, – сказал я, – я не заметил.
– Очень жаль, что не заметил. Лучше бы заметил, – сказал Осипидзе. – Жаль.
В больнице признали сотрясение мозга и положили на койку. Ну, думаю, здесь я буду лежать до победного конца, пока не выгонят. Вспомните вы еще Максимовича. Кто же за вас будет дежурить?
Через четыре дня, во вторник, пришел ко мне Осипидзе, принес подарок от коллектива – букет цветов, конфеты, варенье и бутылку сухого вина. Думаю, какие же у нас хорошие люди на спасательной станции, человека в беде не оставят, во всем помогут.
Осипидзе спросил, как мое здоровье. Я ответил:
– Вроде ничего. Пью, ем, аппетит хороший. Даже на медсестер заглядываюсь.
– Хорошо, – сказал он. – Ты, Максимович, настоящий джигит. Хороши твои дела, а мои плохи. В субботу на пляже нашей станции чуть не утонул человек, знать не судьба ему утонуть. Его вытащили почти неживого. Надо же быть такому греху – ожил. Побежали на спасательную станцию, а дежурили Гоша и Надя на чердаке. Надо же быть такой беде. На станции их не нашли. Какой-то предатель, наш общий враг, показал, что они на чердаке. Народ, а их много, полез на чердак. Гоша перепугался, залез под топчан, а Надя пьяная лежала в чем мать родила на топчане. Ее оттуда на руках вынесли на пляж и положили на всеобщее обозрение на песок. На этом они не успокоились, пришли в вахтенную, выдрали из журнала дежурств шесть листов бумаги и написали жалобу секретарю райкома. В жалобе меньше слов, больше подписей. Вчера приходили, расследовали, я не показался им. Попросил вышестоящее областное начальство по спасению утопающих отпустить меня в отпуск. Приказа на отпуск нет, но разрешение имею. Спасай меня, Максимович. На тебя одного надежда. Послезавтра состоится заседание какой-то депутатской комиссии. Вызывают меня, если я появлюсь, то несдобровать мне, уволят. Сходи за меня ты. Тебе все равно, ты на пенсии. Пенсию твою не отберут. Прошу тебя богом. Сегодня приказом уволили Гошу и Надю. Там на этой комиссии скажешь, что виновники уволены и впредь будут приниматься самые твердые меры.
– Уговорил, – сказал я. – Сегодня же выписываюсь из больницы, завтра приду на работу.
– Вот спасибо, – с восторгом сказал Осипидзе. – Век не забуду ваших услуг. Я поехал в Тбилиси к маме, билет в кармане.
Подал мне руку:
– Ни пуха ни пера тебе. Будь здоров.
И выбежал из палаты.
Я жаловался на головные боли, а сейчас просился выписать. Начальнику отделения больницы рассказал всю правду, она сжалилась над нашей станцией, выписала.
В четверг пришел в зал райисполкома, где должно было состояться заседание депутатской группы. Председательствовал зампредседателя райисполкома Терешкин. Он объявил:
– Рассматривается вопрос о вопиющих безобразиях на спасательной станции, – и потряс целой кучей жалоб. – Со спасательной станции кто-нибудь есть?
Я встал и ответил:
– Есть!
– Кто ты такой? – спросил Терешкин.
– Матрос спасательной станции Семечкин, – ответил с достоинством я.
Десятки глаз устремились в мою сторону.
– Но мы вызывали не матроса, а начальника, – возразил Терешкин.
– С сегодняшнего дня я исполняю обязанности начальника, – отпарировал я. – Начальник уехал в Тбилиси, у него заболела мать.
Депутаты переглянулись между собой, о чем-то зашушукались.
– Ну, раз ты остался за начальника, – грубо провозгласил Терешкин, – то и держи ответ.
У меня сразу кольнуло сердце. Думаю: «Конец тебе пришел, Максимович. Вот хватит инфаркт». Боль из сердца перешла в живот, а с живота – в ноги. Думаю: «Пронесло».
– Что же у вас творится? Расскажи.
– Да вроде ничего особенного, – ответил я.
– Как ничего особенного? – повысив голос, сказал Терешкин. – Фельдшера пьяную в чем мать родила нашли на топчане чердака. Дежурного матроса, тоже голого, пьянущего, там же под топчаном. Еще пытался учинить драку. Что это такое, спрашиваю я вас?
– Фельдшер у нас давно ходит пьяная и в одних плавках, иногда надевает лиф, – сказал я. – Этому никто никакого значения не придавал. То, что голая на чердаке, мне кажется, ничего особенного, ее там никто не видит. А то, что слезла с чердака в чем мать родила, по-видимому, забыла свои плавки надеть. Такого вроде у нас еще не бывало.
