Свою супругу Николай Павлович любил, именуя «Белой розой» или «Птичкой». Поэтому он всегда с большим вниманием относился к недомоганиям Александры Федоровны, которые со временем привели к созданию образа постоянно болеющей императрицы. С 1818 по 1832 г. супруга Николая Павловича была беременна 11 раз,[186] что не могло не сказаться на ее самочувствии. Кроме этого, на состоянии здоровья императрицы тяжелейшим образом отразился пережитый ею стресс, связанный с событиями 14 декабря 1825 г. Тогда рано утром Николай I фактически попрощался со своей супругой и просил ее, если случится, встретить смерть мужественно. К тому имелись все основания, поскольку у молодого императора были убиты дед и отец и для него не были секретом планы декабристов по «ликвидации» его семьи, включая детей. После трагических событий на Сенатской площади у Александры Федоровны при волнении стала конвульсивно подергиваться голова.
Дж. Доу. Портрет великой княгини Александры Федоровны с детьми Александром и Марией. 1821 г.
У Александры Федоровны случались недомогания, которые купировались хирургическими методами. Например, в декабре 1822 г. у нее появилась опухоль на руке (ранее был нарыв на ноге). В. П. Крайтон сначала (16 декабря 1822 г.) поставил на опухоль пиявки, а через несколько дней (22 декабря 1822 г.) вырезал нагноение: «Ей было больно, с ней, к себе… письмо от Ангела из Венеции, счастье… жена, к ней, Крайтон, смотрит ее руку, ей больно». Замечу, что постановка пиявок была тогда обычной процедурой: «Крайтон ставит жене пиявки в туалетной комнате» (4 января 1824 г.).
Естественно, Александра Федоровна периодически простужалась.[187] Довольно часто ее посещали проблемы с желудком: «Ночью у жены случилась диарея и возбуждение, послал за Крайтоном, дал ей успокоительное, встал в 8 1/4» (1 октября 1823 г.); «Мою жену пронесло много раз за ночь, спала очень плохо…» (26 ноября 1823 г.). Периодически Александру Федоровну беспокоили различные колики: «в 1 1/2 посылаю за Крайтоном для жены, у нее колика, лекарство, уходит, лег отдельно, встал в 9» (7 мая 1823 г.). Встречаются упоминания о явлениях остеохондроза: «Пошел к жене, страдает от ревматизма в шее и голове… Лейтон, Крайтон» (3 января 1824 г.). Иногда бывали и женские «нервы»: «Сели за стол, у жены обморок, ложится, послали за Крайтоном, приписываю это нервам, у нее три дня были регулы, проходит, обедал» (1 май 1824 г.). Так или иначе, но при любых недомоганиях супруги Николай Павлович проявлял к ней самое трогательное внимание.
Имя М. М. Мандта в основном известно в связи с последней болезнью императора Николая I в феврале 1855 г. Однако Мандт[188] прожил в России более 20 лет, и его медицинская деятельность, которая до настоящего времени вызывает противоречивые оценки, гораздо шире, чем деятельность только как лейб-медика. При этом его карьера характерна и вместе с тем необычна для России первой половины XIX в. Характерна тем, что он был не первым иностранцем-медиком, добившимся блестящего положения в медицинском сообществе Петербурга. Необычна тем, что во многом определялась его связями при Императорском дворе.
Судьбоносный перелом в карьере Мандта произошел в 1835 г., когда он получил возможность сопровождать великую княгиню Елену Павловну в поездке на минеральные воды, после чего его пригласили на должность врача великой княгини. Вслед за Еленой Павловной он переехал в Россию. Близость ко двору великой княгини Елены Павловны сделала его имя известным в аристократической среде Петербурга. Однако вершины карьеры Мандт достиг, после того как его пригласили для оказания медицинской помощи к императрице Александре Федоровне. Видимо, он в буквальном смысле «пришелся ко Двору», поскольку сумел понравиться императрице. В свою очередь, круг императрицы был весьма влиятельным при Дворе, поскольку Николай I с большим вниманием относился к своей жене. За оказанные императрице медицинские услуги в 1839 г. Николай I сделал Мандта почетным лейб-медиком, а в 1840 г. – почетным лейб-медиком и консультантом.[189]
То, что Мандт в 1840 г. получил чин действительного статского советника, прожив в России всего пять лет, вошел в круг медиков занимавшихся лечением царя, получив место лейб-медика и консультанта при Николае I,[190] свидетельствовало о впечатляющем карьерном росте. При этом даже в официальных документах Мандта называли просто лейб-медиком, опуская определение «почетный». В 1851 г. Манд уже тайный советник. Надо заметить, что этот чин, соответствующий IV классу, среди медиков имели единицы калибра баронета Я. В. Виллие. Карьера же Мандта, сохранившего прусское подданство, строилась исключительно на близости к Императорскому двору и притом очень успешно.
Архивные документы свидетельствуют, что Мандт постоянно жил в Зимнем дворце. Так, в конце 1850 г. Мандту личным распоряжением Николая I отвели «в нижнем этаже Зимнего дворца те самые комнаты, которые он занимал в прошлом году», но при этом оговаривалось, что он должен быть готов «очистить оные» «в случае надобности в сих комнатах».[191] В декабре 1851 г., когда Мандт возвращался из Германии, распоряжением императрицы ему было позволено воспользоваться экипажем Придворного ведомства для проезда от Варшавы до Петербурга.[192]
Такая близость к императорской семье вызывала ревность со стороны придворных, оставивших описания внешности и характера Мандта, весьма противоречивые. Так, внук директора Медицинского департамента МВД А. В. Пеликан писал, что «Мандт был человек весьма привлекательный, с изящными манерами, которые так часто встречались тогда у врачей иностранного происхождения», что «говорил он исключительно по-французски и по-немецки».[193] Баронесса М. П. Фредерикс подчеркивала, что «Мандт был любимец и доверенное лицо государя».[194] Исследователи-врачи конца XIX в. отмечали, что «Мандт был, несомненно, талантливый человек, с независимым и сильным характером… Н. И. Пирогов, познакомившийся с ним еще до его приезда в Россию и потом встречавшийся с ним в Петербурге, считает его недюжинным человеком, отмечая вместе с тем нелестные стороны его характера: тщеславие, карьеризм, несправедливую резкость в суждениях о других».[195]
Современники связывали карьерный взлет Мандта целиком с его личностными качествами. Так, баронесса М. П. Фредерикс излагала свою версию возвышения врача: «Он своим умом сумел обратить на себя внимание Императора Николая Павловича. Сперва Мандта позвали лечить императрицу; как оказалось, его пользование оказалось удачно, этим он приобрел доверие государя, как медик, и был взят к Высочайшему двору лейб-медиком государыни императрицы. Потом, мало-помалу, стал давать медицинские советы и государю, перешел в лейб-медики его величеству и, в конце концов, сделался необходимым лицом у государя, сопровождал его величество в путешествиях, заменив уже престарелого Н. Ф. Арендта. Доверие государя к Мандту все более и более росло, и, наконец, своим умением вкладываться в человека он достиг звания друга государя. Мандт был действительно нечто необыкновенное. Ума был редкого выдающегося, что и привлекало к нему Николая Павловича. Но хитрость его была тоже выходящая из ряду вон, и умение ее скрывать было тоже необыкновенное. Он был один из таких людей, которых или ненавидели, или обожали. Он вторгался положительно в людей и делал из своих поклонников и поклонниц – особенно из тех, которые могли приносить ему личную пользу – свои инструменты для разных интриг».[196]
Говоря о внешности Мандта, М. П. Фредерикс писала: «Наружность Мандт имел совершенно мефистофельскую; голова его была маленькая, продолговатая, змеевидная, огромный орлиный нос и проницательный взгляд исподлобья, смех его был неприятный – при всем этом он хромал, ну, ни дать, ни взять – Мефистофель, да и только. Для меня эта личность имела всегда что-то отталкивающее, я просто-напросто боялась его. Но во мне это возбуждало тяжелое чувство… В настоящее время ему бы приписали силу внушения, но тогда об этой силе еще не было и речи. Припоминая внушительный взгляд Мандта и своеобразное ударение пальцем по столу, когда он хотел что-нибудь доказать, смотря несколько секунд упорно вам в глаза, то невольно приходишь к мысли, что действительно Мандт обладал громадною силой внушения, притом он был и магнетизер. Странная загадочная личность был этот человек».[197]
Наряду с придворной медицинской деятельностью, Мандт занимался преподаванием. В ноябре 1840 г. гр. П. А. Клейнмихель сообщил президенту Медико-хирургической академии, что император пожелал, чтобы М. М. Мандт занимался практически с 12 студентами 5-го курса. По мысли Мандта, они должны были распространять на практике учение своего наставника, так называемую «атомистическую теорию»,[198] которую современные исследователи называют «сочетанием гомеопатии и явного шарлатанства».[199] В результате в стенах Академии, благодаря покровительству императора, М. М. Мандт занял совершенно независимое от Конференции академии положение. В апреле 1841 г. М. М. Мандт назначается профессором госпитальной терапевтической клиники Медико-хирургической академии, причем ассистентом к нему, по его пожеланию, назначен лекарь Н. Ф. Здекауер, ординатор Военно-сухопутного госпиталя, впоследствии лейб-медик императора Александра II. Отметим, что еще одним протеже Мандта являлся Ф. Я. Карелль, ставший при Александре II лейб-медиком. Таким образом, Мандт «дал старт» придворной карьере двух будущих лейб-медиков.
Н. Ф. Здекауер
Преподавательской и лечебной деятельностью Мандт занимался периодически. В Медико-хирургической академии преподавал с конца 1840 по 1 декабря 1841 г. В 1846 г. возобновил преподавательскую деятельность, но уже только «некоторым врачам».[200] Свои профессорские обязанности Мандт исполнял бесплатно, получая из казны колоссальное жалованье по должности лейб-медика в размере 19 тыс. руб. ассигнациями. В лекциях по терапии Мандт излагал свою «атомистическую систему» лечения болезней и, по сути, был первым лейб-медиком гомеопатом.[201] Занимал Мандт и административные должности.[202]
М. М. Мандт настолько убедил императора в действенности своей «атомистической теории», что, по высочайшему повелению, военные врачи должны были на смотрах и учениях носить на перевязи особые сумки с «атомистическими» лекарствами для подачи первой помощи заболевшим нижним чинам.[203] Брошюру Мандта на немецком языке, в которой он излагал «атомистическую теорию», по приказанию императора Николая Павловича перевели на русский язык и разослали при циркуляре Генерального штаба для руководства во все военные госпитали.[204] После смерти императора Николая I атомистическая теория Мандта была немедленно «похоронена».[205]
Принято считать, что Мандт покинул Россию в феврале 1855 г., сразу же после смерти Николая I. Однако это не соответствует действительности. Как следует из архивных документов, Мандт получил заграничный паспорт только 30 июня 1855 г. Поводом для отъезда за границу стало желание Мандта посетить «на несколько времени Германию, Австрию и Италию». При этом поездка предпринималась с личного разрешения вдовствующей императрицы Александры Федоровны, поэтому Мандту выдали не только заграничный паспорт, но и дорожный экипаж от Конюшенного ведомства.[206]
Обложка архивного дела о выдаче М. М. Мандту заграничного паспорта
Таким образом, никакого бегства «отравителя» Мандта из России не было. Речь шла только о поездке «на несколько времени», при этом и речи не было об увольнении Мандта из Военного ведомства. Однако было, совершенно очевидно, что придворная карьера Мандта закончилась. К этому времени началось развенчание «атомистической теории», ключевые посты при Дворе заняли новые люди, а темные слухи вокруг имени Мандта продолжали множиться. Поэтому после возвращения в Россию в конце 1855 г. Мандт быстро «сворачивает дела». Видимо, с Мандтом достигли компромисса. Он оставался числиться по Военному ведомству, получая жалованье и сохраняя все свои должности, но при этом навсегда покидал Россию.
В апреле 1856 г. обер-гофмаршал граф А. П. Шувалов направил рапорт на имя министра Императорского двора В. Ф. Адлерберга, в котором сообщал, что Мандт «возвратил прошлогодний свой заграничный паспорт, выданный из Министерства иностранных дел» и просил выдать ему новый загранпаспорт. 12 апреля 1856 г. Мандт[207] получил загранпаспорт и навсегда покинул Россию. Умер Мандт в 1858 г.[208]
Таким образом, негативные оценки Мандта в основном связаны с событиями февраля 1855 г. Благодаря им в научной и мемуарной литературе сформировался негативный образ врача-отравителя. В настоящее время наметилась тенденция к большей объективности в оценке деятельности Мандта как квалифицированного врача и опытного диагноста, на протяжении 20 лет удерживавшегося при Дворе, где конкуренция за «близость к телу» была необычайно велика и каждая ошибка могла стоить карьеры. О Мандте можно говорить как об одном из представителей клинического направления в медицине, внесшем свой вклад в развитие русской терапевтической школы.
18 февраля 1855 г. император Николай I скончался от отека легких («паралича легких»). При этом следует иметь в виду, что поляризация мнений относительно обстоятельств смерти императора сложилась уже во второй половине 1850-х гг. и отчасти сохраняется до настоящего времени.[209] Например, представители либеральной «прогрессивной интеллигенции» считают, что монарх-деспот «с оловянными глазами» не вынес «позора» поражения[210] России в Крымской войне и отравился при пособничестве М. М. Мандта. Другие пишут, что это полная ерунда, поскольку император был человеком долга, офицером и христианином и просто не мог принять яд, как слабонервная институтка. Характер у монарха был не тот. Об этом много написано[211] и, наверное, еще будет писаться. Только сегодня, благодаря многолетним исследованиям доктора медицинских наук профессора Ю. А. Молина,[212] опираясь на архивные документы, можно с полной уверенностью сказать, что никакого отравления не было, поскольку документы не оставляют места для каких-либо дискуссий.
Как следует из документов, первое бальзамирование без вскрытия тела[213] Николая провели 19 февраля 1855 г. «в девять часов пополудни» прозекторы Медико-хирургической академии В. Грубер и Г. Шульц в присутствии министра Императорского двора В. Ф. Адлерберга. Протокол подписали «доктор Ф. Карелль, лейб-хирург (И.) Енохин, лейб-медик М. Мандт, лейб-медик Э. Рейнгольд, лейб-медик М. Маркус». Рапорт о проведенном бальзамировании оформили 21 февраля 1855 г.[214] Анализ этого документа позволяет заключить, что «вскрытия тела государя не было потому, что у консилиума врачей (из них 4 профессора), осматривавших тело государя, не было никаких сомнений в причине смерти – воспаление легких. Это обосновывалось, во-первых, типичностью развития постгриппозной пневмонии с классической клинической симптоматикой и, во-вторых, подробным наружным осмотром тела государя после смерти».[215]
Император Николай I на смертном одре в нижнем кабинете Зимнего дворца
Но проведенное 19 февраля 1855 г. бальзамирование оказалось неудачным, тело императора покрылось пятнами, что стало основанием для различных слухов. Поэтому после проведенного консилиума, с санкции Александра II, было проведено повторное бальзамирование под руководством проф. П. А. Нарановича. Ю. А. Молин констатирует, что, «суммируя всю информацию из документов… можно утверждать следующее. Совершенно очевидно, что угнетенное состояние императора, о котором так много писали современники, совсем не свидетельствует в пользу версии о суициде. Такие психические реакции постоянно наблюдаются при заболеваниях, сопровождающихся общей интоксикацией, например при вирусных инфекциях, в том числе гриппе, осложнившемся воспалением легких, которое, судя по симптомам, незадолго до смерти, несомненно, перенес Николай I. При этом яркие и бесспорные признаки тяжелой, закономерно прогрессировавшей пневмонии описаны настолько четко и образно, что не могут вызвать сомнение в диагнозе у любого, даже начинающего профессиональный путь врача. Быстрое развитие гнилостной трансформации трупа также характерно для смерти от заболевания с массивным микробным поражением внутренних органов (в данном случае легких). Таким образом, с обнаружением новых архивных документов дискуссию о причине и роде смерти императора можно считать завершенной».[216]
Прозектор Медико-хирургической академии В. Грубер
Профессор анатомии Медико-хирургической академии П. А. Наранович
За время жизни Александра II (1818–1881) в Зимнем дворце у него было несколько домашних врачей. До совершеннолетия за ним присматривали лечащие врачи Николая I. Так, в раннем детстве заболевания Александра Николаевича лечил доктор В. П. Крайтон.
В 1837 г. домашним врачом к будущему Александру II определили И. В. Енохина. Это было решение Николая I,[217] который лично подбирал придворный штат наследника, сопровождавшего его в длительном путешествии по России: «Доктору Енохину собственноручно присылать мне донесения о здоровье Е. В. и сопровождающих теми же фельдъегерями. Ежели чего, Боже упаси, Е. В. сделается нездоров, то по требованию Енохина остановиться, где нужно будет, или продлить пребывание по его усмотрению, мне же немедля донести с нарочным».[218]
Медицинский штат, обслуживавший семью Александра II, сложился в начале 1840-х гг., когда он пребывал еще в статусе наследника. После того как наследник женился, был образован «Медицинский штат Двора Его Императорского Высочества», в который вошли: доктор И. В. Енохин, доктор Франкенштейн,[219] лекарь Вележев и лекарский ученик Козьмин.[220] Примечательно, что И. В. Енохин получил должность лейб-медика только после коронации Александра II в 1855 г.[221]
После смерти И. В. Енохина в 1863 г. за здоровьем Александра II следил лейб-медик Филипп Яковлевич Карелль (1806–1886). Биография лейб-медика не самая типичная для Императорского двора, поскольку Карелль происходил из бедной семьи эстонского крестьянина. Это был человек, который сделал себя сам.[222] Впрочем, своей карьерой Карелль обязан не только успешной медицинской практикой в элитных гвардейских полках, но и близостьи к лейб-медику М. М. Мандту. Карелль оказался в числе первых слушателей Мандта, когда тот начал читать лекции, популяризируя свою «атомистическую теорию». Рвение молодого врача было замечено и отмечено.
В 1849 г. Николаю I понадобился врач для сопровождения его в поездках по стране. Поскольку Мандт сам частенько болел, то он предложил императору кандидатуру Карелля. Когда Николай I узнал, что его новый врач не немец, а эстонец, то есть уроженец Империи да еще из крестьянской семьи, он принял решение приблизить его к себе, даровав ему в 1853 г. звание гоф-медика.[223] Ф. Я. Карелль сопровождал Николая I в его поездках с 1849 по 1855 г. Буквально в последние недели жизни Николая I Карелля пожаловали должностью лейб-хирурга,[224] а затем, после восшествия на престол Александра II, Ф. Я. Карелль занимает должность лейб-медика.[225] Главной его пациенткой стала вдовствующая императрица Александра Федоровна. После ее смерти в 1860 г.[226] лейб-медик Ф. Я. Карелль становится домашним врачом Александра II. На этой должности Карелль оставался вплоть до гибели императора в марте 1881 г.
С. П. Боткин
С 1870 г. домашним врачом семьи Александра II стал С. П. Боткин. Сначала он лечил императрицу Марию Александровну,[227] затем и всю семью Александра II, а впоследствии и Александра III, вплоть до своей смерти в 1889 г.
Придворная служба, безусловно, отнимала много времени от преподавательской деятельности,[228] и «число лекций, прочитанных Боткиным в течение учебного года было очень невелико… не превышало 30, максимум 40… Бывало, открывал курс в начале ноября, а закрывал их (вынужденно) в половине февраля»,[229] но вместе с тем именно придворная служба поставила С. П. Боткина в особые условия и позволила создать терапевтическую клинику, пользующуюся особенными привилегиями (ни в какой иной клинике Академии не числилось столько ассистентов и не было замещающего директора в лице экстраординарного профессора).[230] Ему удалось создать собственную терапевтическую школу, ведшую продуктивную исследовательскую деятельность. Из терапевтической клиники С. П. Боткина вышло 60 докторских диссертаций[231] и около 400 научных работ.[232]
Памятник С. П. Боткину перед клиникой Императорской Военно-медицинской академии
Подчеркну, что С. П. Боткин тяготился придворной службой. Пожалуй, во второй половине XIX в. это единственный случай упорного нежелания быть связанным с придворной медициной и постоянных просьб об увольнении с этой должности. 11 ноября 1877 г. С. П. Боткин обратился к графу А. В. Адлербергу с просьбой отпустить его в Петербург:[233] «Сколько раз входил я к Вам в кабинет с твердым намерением облегчить мое нынешнее положение, и, каждый раз, у меня не хватало мужества сделать признание в моем нравственном бессилии. Измученный окончательно последними месяцами, вчера я решил высказать то, что уже давно сознаю внутри себя, что я не на высоте своего положения. Неся в продолжение пяти лет обязанности лейб-медика, горячо относясь к моему священному долгу, в силу сложившихся обстоятельств, я был поставлен в необходимость расходоваться нравственно и невыполнение других обязанностей, продолжая преподавание в академии, продолжал также заниматься медицинскою практикою, случившиеся за это время несчастье в моей семье, устройство новой семьи при целой куче детей от первого брака, наконец, тревоги болезни жены и непрерывные разлуки с женой и семьей – все же, конечно, не могло подействовать на меня благотворно и, в свою очередь, увеличило трату сил. Теперь, придя к горькому сознанию моего бессилия, я решил обратиться к Вам с просьбою, предопределить решение моей судьбы Его Всемилостивейшим благорассмотрением».[234]
Через три дня он писал жене: «Мои нервы слишком натянулись за это время, чтобы сносить далее мое тяжелое положение лейб-медика. Обязанность врача мне никогда не может быть тяжела, но она иногда делалась невыносимой в моем положении. В 45 лет лишиться самостоятельности, свободы действий, отчасти свободы мнений, слушать все, видеть все и молчать – все это не только бесполезно, но и вредно не для одного меня, но и в отношении моего медицинского дела. Пишу об этом слегка: переговорим на словах при свидании».[235] Следствием его настроений была просьба к царю о позволении уехать в Петербург. 16 ноября 1877 г. Д. А. Милютин записал в дневнике: «Вообще настроение у нас в Главной квартире подавленное; никто уже не предается розовым надеждам, и все завидуют доктору Боткину, который прямо объявил, что не в силах далее выносить нашу здешнюю жизнь и отпросился уехать в Петербург».[236]