Игорь Игнатенко
Детство Егорки
То ли от нервного стресса, как говорят нынче, то ли по какой-то иной причине, Егорка опустошил шесть тарелок и запил всё это тремя стаканами забелённого молоком чая.
Никогда потом в жизни он не съедал такого количества каши. Даже половины не смог бы одолеть.
Когда мать пришла за ним с работы, она узнала подробности первого дня и попросила заведующую возвратить сына на второй этаж.
Узнав, что Егор умеет читать и писать, хорошо считает и знает наизусть все столицы союзных республик, заведующая не стала возражать.
Назавтра весь путь от дома до садика Егорка одолел один. В старшей группе его встретили как старого знакомого. Быстро появились новые друзья. На маленьком рояле никто не мешал подбирать мелодию «Чижика-пыжика», который на Фонтанке воду пил.
Вот только на завтрак шесть порций каши ему не предложили. Хотя одну добавку дали, проведав о вчерашнем подвиге.
Но это была уже манная каша.
Форточник
Поначалу день был весёлый. А всё потому, что мама у Егорки необыкновенная.
С утра она собралась на работу в свой Дом народного творчества. Чтобы разбудить сына, принялась пугать его рыжим лисьим воротником. Зимой он надевался поверх пальто, согревая плечи и шею. Для этого под носом у лисички была пришита пуговичка, а у корешка хвоста петелька. Застегнул – и готово, никакой мороз не страшен.
Но сейчас лето, а лисичка вновь словно ожила в маминых руках. То бросится Егорке в лицо, то ухватится за одеяло и потянет за собой. И визжит, и рычит, и царапает понарошку. Всё норовит укусить за облупленный от солнечных ожогов носишко.
Растормошила сынишку мать и убежала на работу. «Ускакала», – говорила она в таких случаях.
В детском садике, куда Егорка добирался сам, этот день ознаменовался двумя достижениями.
Во-первых, очкастый Толян научил его считать до ста. Оказалось, это не очень-то и сложно. Наука обошлась в одну карамельку: её Егорка хранил как раз для такого случая.
Второе достижение было ещё полезнее. Егорка освоил искусство шнуровать ботинки. Правда, завязать бантик с первого раза не всегда получалось. В ходьбе, а особенно в подвижных играх вроде «догонялок», шнурки порой превращались в «лапшу». Того и гляди шлёпнешься. Тут главное было – не спешить, покрепче затягивать узелок.
Когда возвратился из садика, во дворе дома играл патефон. Его вынесли соседи, дядя Адик и дядя Вадик. Окрестный народ слушал песни, подпевая кто как мог. У молодых друзей, вчерашних фронтовиков, был целый набор трофейных пластинок – «Розамунда» и других.
Патефон старенький, требует бережности. Вначале вставляешь ручку и крутишь, пока пружина внутри не сожмётся до отказа. В углу корпуса потайной ящичек. Надавишь на чёрную планочку – и выдвигается четвертинка круга. А там иголки. Берёшь одну и вставляешь в головку звукоснимателя, зажимаешь винтиком. Потом давишь на рычажок – и пластинка начинает крутиться. Затем опускаешь иголку на край звуковой дорожки. И вот вам из недр патефона льётся музыка и голоса певцов.
Ах, Самара-городок,
Беспокойная я,
Беспокойная я,
Успокой ты меня!
Я росла и процветала
До семнадцати годов,
А с семнадцати годов
Сушит девушку любовь.
Это Роза Багланова вещает о сердечных страданиях. Егорке не верится, что девушка «сохнет» от любви таким бравым голоском. Притворяется, как мама со своей лисой.
Патефон вновь заводили и меняли пластинку.
Посреди всеобщего веселья в воротах появилась женщина. Походка и лицо мамины, и сарафан тоже, но причёска на голове и голос совершенно чужие. Волосы чёрные, копной. И смешно гундосит. Подошла к столу, стала подпевать и приплясывать. А потом принялась танцевать то с Адиком, то с Вадиком. Те удивлённо смотрели на незнакомку, смущались и крутились в танце, послушные воле молодой женщины.
– Нина! Ты, что ли? – догадался первым дядя Адик. – Ну ты даёшь! Настоящая артистка!
Мама задорно рассмеялась.
– Наконец-то признал, Адольф Сидорыч! И как ты с таким именем Гитлера победил? Тебя в политотдел не приглашали?
– Приглашали. Сказали: чтоб злей воевал! – весело выкрикнул Адик.
Мама сдёрнула парик, чмокнула соседа в щёку и своим голосом звонко сказала:
– Это тебе от тыловичек!
Потом взрослые поехали кататься на лодке по Свияге. Егорка смотрел с Венца на дружную компанию. Дядя Вадик играл на гармошке, все остальные пели мамину любимую:
На Волге широкой,
На стрелке далёкой
Гудками кого-то зовёт пароход.
Под городом Горьким,
Где ясные зорьки,
В рабочем посёлке подруга живёт…
С правой стороны, с Волги, донёсся пароходный сигнал. Казалось, белоснежный пассажирский лайнер нарочно проплывал в это время мимо, чтобы поддержать песню.
На берегу кто-то разжёг костёр. Искры летели в чёрное небо и таяли среди рясных звёзд.
Угомонились к полночи, когда с Волги задул прохладный ветер.
Егорка не сразу заснул на своём сундуке, взбудораженный событиями.
Ночью он проснулся от шума и крика. Тускло светила под потолком электролампочка. Из оконной форточки торчали чьи-то босые ноги. Бабушка истошно вопила: «Караул! Грабители!» Мама пыталась ухватить злодея за пятку, но тот дрыгнул ногой и исчез во мраке.
На шум прибежали соседи.
– Удрал, собака! – чертыхнулся дядя Адик. – Форточник, шкет сопливый.
– Не надо форточку на ночь открытой оставлять, – хмуро посоветовал дядя Вадик. – Расплодилось этой нечисти.
В комнате ничего не пропало: бабушка вовремя всполошилась. Напоследок дядя Адик сказал:
– Хорошо ещё, что ворьё толкает в форточки такую вот мелюзгу. А не то бы… – И он покачал головой.
Понятное дело, страху все натерпелись досыта. А день был весёлый, это точно.
Большевистское подполье
В Ульяновске витал дух Ленина. Хотя никакого мемориального ленинского комплекса на горе Венец не было ещё и в помине, имя вождя знал каждый. Большинство горожан гордились: а как же, мы не кто-нибудь, мы – земляки Владимира Ильича!
То, что у вождя была фамилия, Егорка как-то не задумывался. Ленин да и Ленин. Это как пароход на Волге. На бортах написано имя, крупные буквы заметно за версту. Впрочем, подобно всем волжским ребятишкам, Егорка уже издали научился узнавать речные суда по силуэтам. Никаких букв ещё не видно, лишь палубные надстройки плывут над водой, а мальчишки угадывают: «Чапаев» идёт из Саратова, «Ленин» повалил вниз на Горький. Никто не ошибался. Будущие капитаны росли зоркими.
В апреле, в день рождения Ленина, воспитательница Людмила Николаевна повела свою группу в музей. Через полчаса хода по улице – естественно, Ленинской – добрались до места. С улицы дом мало чем отличался от других старинных строений. Деревянный двухэтажный, окружённый высоким забором, он выделялся только яркой свежей краской, следами недавнего ремонта, ухоженностью.
– Вот здесь Владимир Ильич родился, – указала экскурсовод на флигель, домик поменьше, стоявший сбоку от двухэтажного дома, где жила семья Ульяновых.
Егорке показалось это странным: как так – родиться в одном, а жить в другом?
Комната Володи находилась на втором этаже. Детсадовцы прямо с деревянной лестницы, теснясь и затаив дыхание, оказались в небольшом помещении с довольно низким потолком. Рабочий стол будущего вождя мирового пролетариата стоял прямо против единственного окна. Занавеска заслоняла от солнца, бьющего в лицо.
Запомнилась чисто застланная кровать. Ясное дело, на бабушкином сундуке Ильич не спал. Книжная полка соседствовала с двумя полушариями карты мира.
Что ещё?
Очень понравился макет типографии. Это на первом этаже в гостиной. Печатная машина, люди, стопы листовок – всё пряталось под настилом из некрашеных дощечек.
Фигурки революционеров, теснившие их фигурки жандармов, которые нагрянули с обыском. Винтовки и сабли – как настоящие, только маленькие.
– Дети, что вам запомнилось в музее больше всего? – спросила воспитательница, когда они возвратились в садик.
Ответы не заставили себя ждать.
– Шахматы, – выскочил первым Стаська.
– Они скромно жили, – подхватила кудрявая Леночка.
Кого впечатлил сам дом-музей, кого – книги. Кому-то понравилось, что дети Ульяновых имели каждый свою отдельную комнату.
Тёзке Ильича Вовику Семёнову приглянулись приборы для химических опытов в лаборатории старшего брата Александра.
– Ну а у тебя, я вижу, есть вопрос? – обратилась напоследок Людмила Николаевна к наморщившему лоб Егорке.
– А почему большевики одного роста с жандармами? Они ведь и вправду большие? – под всеобщий смех вопросил Егорка и покраснел от смущения. Может быть, он чего-то не понимает? И добавил совсем упавшим голосом: – Подпольщики всегда в погребе прячутся?
– Ты экскурсовода внимательно слушал? – удивилась воспитательница.
Слушать-то Егорка слушал, но изо всего рассказа только и запомнил эти два слова – «большевики» и «подпольщики». Да ещё дурманящий запах свежей масляной краски кружил голову, отдаваясь в висках.
На стрелке далёкой
Костерок на нижнем ярусе бугристого берега уже дотлевал. Далеко на той стороне мигали огоньки пригорода. Безлунность и тишь навевали дрёму.
Положив голову на колени маме, Егорка приготовился смотреть сны.
Откуда-то слева послышалось монотонное шлёпанье по воде деревянными гребями-плицами: плям, плям, плям…
Из темноты выплыл трёхэтажный дом, светящийся круглыми иллюминаторами нижней палубы и большими окнами кают наверху.
– Пассажирский отчалил на Самару, – сказала мама.
Дядя Адик перевёл взгляд с бликов костерка на проплывающий пароход и уточнил:
– Это «Стенька Разин» из Нижнего побежал.
Он сказал это так, как привык говорить в своём довоенном детстве: ведь «Нижний» – то есть «Нижний Новгород» – к тому времени давно уже переименовали в город Горький, а «побежал» означало «отправился». Волгарь по рождению, дядя Адик сегодня пригласил соседей-дальневосточников скоротать субботнюю ночь у родной реки.
Потом дядя Адик поправил котелок с ухой из недавно наловленных ёршиков. Варево плеснулось на угли, и костерок недовольно зашипел.
Мама запела приглушённым голосом, словно боясь помешать судну плыть в низовье:
На Волге широкой,
На стрелке далёкой
Гудками кого-то зовёт пароход…
Глуховатым, сдержанным голосом песню поддержал дядя Адик:
Вчера говорила:
«Навек полюбила»,
А нынче не вышла в назначенный срок…
Сияющий яркими электрическими огнями «Стенька» неспешно прошёл мимо и растворился в темноте.
– К утру будет у Жигулей, – обронил вослед дядя Адик. – Там солнце красиво встаёт из-за гор.
Мама озорно блеснула глазами и звонко вывела частушечную строку:
Жигули вы, Жигули,
До чего ж вы довели!
А дядя Адик серьёзным голосом сменил тему:
Есть на Волге утёс.
Диким мохом оброс
Он с вершины до самого края…
Егорка, проводив сонным взглядом пароход, начал засыпать. Ему, сыну Амура-батюшки и Волги-матушки, было уютно на тёплых маминых коленях. Вот только отца не хватало. Целый год не виделись. «Застрял на своём Дальнем Востоке», – сердилась бабушка Мария.
Отец обещал вскоре забрать их отсюда в Сосновку. Интересно, на каком пароходе он приплывёт? Или на поезде приедет?
Скорей бы! В этом году пора в школу идти. Готовиться надо.
СКОРО В ШКОЛУ
Дежавю 12
В школе жизни выпускных экзаменов не бывает. Иные вопросы ходят за нами неустанно, напоминая о своей неразрешимости. И то, что казалось поначалу верным ответом, при повторной проверке оказывается ошибкой, допущенной из-за слишком поспешного решения или просто из-за неосведомлённости.
А вот конкретный тому пример из жизни нашего героя.
В Ульяновске Егор с матерью и бабушкой Марией жили почти год. Отец оставался в Сосновке. Из больницы его перевели в райисполком и назначили заведующим плановым отделом. Наверняка у родителей была размолвка, вызванная назначением главы семьи на эту должность.
Егорка иногда становился невольным свидетелем жарких разговоров на тему: «Сколько можно жить в деревне, месить навоз? Пора перебираться в город!»
Отец ссылался на партийную дисциплину. Ему открывалась вскоре, годика через три-четыре, дорога в Хабаровскую совпартшколу. Очная учёба в главном городе Дальнего Востока – это не шутка.
Бабушка поджимала губы и кивала седой головой в мелких кудряшках:
– На два года? Да они промелькнут как один день. Выдадут тебе диплом о высшем образовании – и пошлют опять в село, назначат каким-нибудь начальником. Не заметишь, как жизнь пролетит. А Нина? А Егорка?
Словом, в Ульяновск отец не поехал. Пришлось им возвращаться домой, в амурские края. Тем более что было решено в этом году отдавать Егорку в первый класс. В свои шесть лет мальчик умеет читать и считать, успел немало повидать в поездках с родителями по стране, разбирается во многих вопросах.
Конечно, не хотелось терять возможность поступить в городскую школу. А ещё было жалко расставаться с Волгой и Свиягой, новыми друзьями, полюбившимся кукольным театром, весёлыми и добрыми соседями по дому. Всего и не перескажешь!
Собирались недолго. Бабушка оставалась в Ульяновске. Ехать в Сосновку наотрез отказалась: «Чего я там не видела?»
И вот паровоз снова пропел походную песню, вагоны отстучали возвратные ритмы: «До-мой! До-мой!»
Их дом в Сосновке опять наполнился семейным уютом. Мальчишки встретили товарища с радостью. Лето манило играми и купанием в озёрах. А на воскресенье родители брали сына на таёжную речку Горбыль. Там такое приволье! Конечно, это тебе не Свияга, а тем более не Волга. Но вода глубокая, не то что в Кочковатом или на Гребле. В иных местах даже с ручками.
На берегу Горбыля стоит таёжная деревенька Хохлушка. Как-то отец указал сыну большой дом под высокими соснами и лиственницами: «Вот здесь ты родился, в этой больничке». Сердце замерло от неожиданного открытия: так вот она какая – родина! Почерневшие брёвна строения были ещё крепки и наверняка помнили первый крик младенца Егорушки.
И вот там-то, на речке Горбыль, произошла встреча, воспоминание о которой главный персонаж книжки носил с собой более полувека.
Чтобы объяснить вам суть, надо возвратиться на какое-то время назад, в Ульяновск. Среди ульяновских соседей Егорка заприметил одного паренька. Был он постарше лет на десять, отличался привлекательными чертами лица, волнистыми чёрными волосами и бровями вразлёт над жгучими глазищами. Смотреть впрямую на Андрея, а именно так звали юношу, было нелегко. Каждый обжигался о пристальный взгляд, которым он отталкивал зевак.
Дело в том, что Андрей был горбун.
Буря эмоций охватывала всякого, кто видел его впервые. Красота и уродство, их тесное соседство, рождали протест в душе. Кто виноват в нечаянном парадоксе?
Как с этим жить на белом свете? Наверное, поэтому Андрей научился высоко держать голову, подчёркивая независимость и пренебрежение к физической ущербности. Он словно бы говорил взглядом: «Я не нуждаюсь в вашей жалости. И не завидую вам. Я такой, каким родился. И если это ошибка природы, плакать по этому поводу нечего».
Андрей отлично плавал, подавая пример малышне смелостью и силой. Его руки были цепки и мускулисты, ноги неустанно молотили по воде, вспенивая дорожку на своём следу. Редкий взрослый рисковал мериться с ним силами, а тем более переплывать реку. Бурун, возникавший от горба на спине, указывал издали путь пловца. Как ни жестоко поступила судьба, но грудная клетка осталась не подверженной деформации. Это выглядело странно, словно небесный хирург чего-то недоглядел и недоделал, да так и оставил, как вышло поначалу.
На Горбыле Егора поджидало потрясение. Среди стайки старших ребят неподалёку от того места, где он расположился с родителями, Егор увидел знакомый облик ульяновского горбуна. Он не поверил своим глазам и даже затряс головой. Андрей здесь, на Горбыле, а не на Волге! Как такое могло случиться? То же красивое лицо на гордо посаженной голове. Те же чёрные кудри. И мускулистые руки пловца. А вот и горб, ставший видным, когда юноша повернулся спиной. Но от Горбыля до Волги многие тысячи километров. Неужели Андрей вслед за Егором буквально через неделю-другую приехал в их края? Зачем и почему? Как такое вообще возможно? И что за странное созвучие: горб – Горбыль?
Первым побуждением было желание подойти к Андрею и узнать, как он тут оказался. Но что-то удержало на месте, не позволяя поддаться порыву. Не хотелось выглядеть глупо.
Может быть, он стал свидетелем редкого сходства двух разных людей?
– Посмотри, – тронул Егорка рукой мать. – Там, кажется, Андрей. Ну, тот, горбун из Ульяновска…
Мать рассмеялась:
– Чего ему тут делать? Да у него сейчас выпускные экзамены в школе.
Вопрос остался без внятного ответа. Подойти к Андрею Егор так и не осмелился.
Тем более что в другие посещения Горбыля он уже больше не встречал красивого горбуна. Да мало ли чего не бывает!
Минуло много-много лет. Как-то Егор перечитывал книгу прозы Владимира Короленко. Добрался до знаменитой повести «Слепой музыкант». В памяти воскресали картины душевных и физических страданий слепорождённого украинского мальчика Петрика, известные по школьной хрестоматии. Взамен зрения судьба одарила его великолепным музыкальным слухом.
Автор повести обратил внимание, что повзрослевший Пётр очень похож на одного слепого звонаря в монастыре. Те же мимические жесты, повадки и сосредоточенность на своём уродстве. Хотя чисто портретного сходства не существовало.
А теперь приведём цитату из «Слепого музыканта». Она многое, если не всё, объясняет в истории с Андреем.
«…В жестах, в нервных складках губ, в постоянном движении бровей было то удивительное, как бы родственное сходство, вследствие которого многие горбуны тоже напоминают друг друга лицом, как братья».
Возможно, всё именно так и обстояло. Не приснились же Егору ни Волга с Горбылём, ни Ульяновск с Сосновкой, ни горбатый юноша!
Лагерь на речке Горбыль
– Один метр тридцать пять сантиметров, – прищурил глаз на ростомер мужчина в кепке-восьмиклинке с пуговицей на макушке.
Сколько потянул на весах, Егорка не запомнил. Долговязый и худой, он по росту вполне подходил для того, чтобы его записали в младший, четвёртый отряд.
Заковыка вышла, когда спросили о возрасте. «Как, шесть лет?» Эта цифра барьером отгородила Егорку от кучки мальчишек, уже ходивших в школу.
Пришлось матери объяснять директору лагеря, что сын уже записан в первый класс. Читает с трёх лет, обучен счёту. Ну а вырос, сами видите, повыше многих.
Мужчина снял кепку и почесал обнажившуюся лысину.
– Ладно, берём. Пишите расписку.
В кузове «полуторки» от борта к борту на железных крючьях висели струганые доски. На них уселись родители с детьми и отправились в деревеньку Придорожненскую, где в местной начальной школе каждое лето действовал детский лагерь. Сейчас такие лагеря называют оздоровительными, а в ту давнюю пору они назывались пионерскими. Но поскольку в пионеры принимали никак не раньше третьего класса, то судите сами, каких переживаний стоило нашему герою попасть сюда. Но, что бы там ни было, дорожный ветер скоро просушил Егоркины глаза и тем самым стёр из памяти не самую бравую страницу его биографии.
Картинки лагерного быта выстроились в мультяшную, как бы сейчас выразились, ленту.
Классные комнаты с матрасами на полу ничем особым не запомнились.
Зато потом замелькали кадры поярче.
Умываться бежали на Кривое озеро. По пути, впритык, миновали «Чёрное море».
Маленький омуток с громким именем пугал непроницаемостью толщи воды. Толковали, что никто из пацанов не мог в нём достать дна. Было там «с ручками», и даже ещё глубже. Внизу ноги погружались в ледяную родниковость, питающую это чудо природы. К тому же лагерной ораве просто не хватило бы места бултыхаться в этом «море».
Зато Кривое озеро каждое утро встречало горластый народ курящимся туманом.
В камышах у дальнего берега плескались щуки. Из густых зарослей, украшенных нежно-розовыми кувшинками, доносилось осторожное кряканье уток-чирков. Они словно просили ребятню не будить птенцов.
Высоченные сосны окружали озеро, на той стороне они прямо-таки упирались в небо. Там было тихое кладбище, усеянное опавшей рыжей хвоей и чешуйками коры. На заброшенных могилках росла такая крупная земляника, какой никогда и нигде больше Егорка не встречал. И сладости была неимоверной! Словно Жизнь в преддверии Вечности хотела умилостивить людей особым лакомством.
Глухие старицы Горбыля походили на сказочные тоннели, настолько их укрывали сверху переплетённые верхушками черёмухи, ивы и тальники. Хотелось плыть и плыть на лодке-плоскодонке в неизвестную даль. Во время походов это счастье выпадало и Егорке. Всего того, что тогда случалось, не смог бы вместить в себя даже самый толстый приключенческий роман.
На выходные приезжали родители, привозили сладости, брали детей на речку. Хорошо, если погода стояла солнечная, – тогда праздник обретал неповторимость. Взрослый народ порой выпускал шустрых отпрысков из поля зрения. Егорка однажды едва не утонул прямо у берега в бочажине. Но его тут же спасли, а вскоре он уже вполне самостоятельно молотил ногами по воде и грёб «по-собачьи». Чем подтвердил мудрое правило, согласно которому худа без добра не бывает.
Ходить в лагерную столовку Егорка невзлюбил. Тому было несколько причин.
Размещался пункт общепита в деревенской избе через дорогу, напротив школы. Потолок кишел мухами, прилетавшими со двора греться над плитой. Казалось, их были тысячи. Аппетита это не вызывало. Егорке помнилась чистая изба украинской бабушки Степаниды. Правда, там его однажды ужалил гедз, но не надо было звать это полосатое насекомое на вишнёвый кисель. Сам виноват.
Однажды в полдник детей надумали потчевать кипячёным молоком. Дома Егорка привык пить холодное, из погреба, от родной коровы-кормилицы Зойки. Кипячёного на дух не переносил, и даже румяными пенками не соблазнялся.
Директор лагеря, заметив брезгливый жест мальчика, отодвинувшего стакан на край стола, решил всё-таки заставить его выпить «стерилизованную» в мушином царстве жидкость. Он силком влил содержимое в рот подопечного.
Егорку тут же вывернуло наизнанку.
Последствия скандала выветрились из сознания. А противное кипячёное молоко навсегда исчезло из рациона Егора не только в детстве, но и в зрелые годы. Честно сказать, он и сейчас его избегает.
Зато неожиданное приятное открытие поджидало в маленькой больничке деревни Хохлушки. Почему он туда угодил, Егор не помнит. Наверное, простыл, напившись ледяной колодезной воды во время одного из походов. Жарким летом это случалось нередко.
На обед в первый же день принесли тарелку с жареным картофелем и стакан молока. Молодая картошка была приготовлена на сливочном масле и без лука. Хворый отрок умёл подчистую щедрую порцию. И добавки попросил, чем растрогал нянечку.
– Как у мамы! – похвалил он.
Медсестра помнила визит Егоркиных родителей в начале мая сурового военного года, когда подоспело время появляться на свет ребёнку. Она погладила мальчика по русой, выцветшей на солнце и ветру голове.
– Ешь, силы набирайся.
Потом покачала головой в некоем удивлённом размышлении.
– Надо же! Малец, а нутром чувствует родное место.
Черёмуха у фельдшерского пункта, помнившего Егоркин первый крик при рождении, была самой сладкой на свете. Малосольные огурцы хрустели как дома – звонко и аппетитно.
Через три дня, выпив неизбежную при этом порцию порошков и таблеток, зато счастливо избегнув уколов, Егорка восстал с постели. Краснота из горла исчезла, кашель прошёл.
Можно было жить и наслаждаться летом.
Трофеи
От Сосновки до Германии – как до луны. Но когда с войны стали возвращаться домой калечные и вполне здоровые солдаты, расстояние будто бы сократилось.
Митька Кныш, маленький остроносый замухрышка, загордился своим дядькой-фронтовиком Николаем. Чуть что, сразу вспоминает родича:
– У нашего Николая знаешь что есть?
Но сразу выкладывать новость не торопится. Ждёт, пока нетерпение достигнет нужного градуса.
– А чё у твоего дядьки есть? – первой сдаётся белоголовая, стриженная под горшок малявка Валька Кугаёва.
– А то…
Немного погодя Митька спокойным голосом сообщает населению Верхней улицы:
– Расчёска. Немецкая. Из Франкфурта.
– Расчёска? Подумаешь! Чё в ней такого?
Народ ожидал чего-то особенного, а тут – расчёска. Эка невидаль!
Слегка заикаясь от распирающего его чувства, Кныш поясняет, широко растопырив руки:
– Вот такая! Тока в два раза больше. Фельдфебель за раз всё отделение причёсывал. Чтоб чубы на одну сторону. Солдаты стоят по стойке «смирно», а он раз – и готово!
Теперь Егорка, видя Митькин жест, не выдерживает паузы. Сам врать не любил и от других небылиц не терпел.
– А ну, тащи расчёску!
Припёртый к стенке, врунишка забегал глазками, зашмыгал носом. Того и гляди вообще дёру даст.
– Не, дядька не разрешает. Трофеи не полагается каждому показывать.
«Дать, что ли, Кнышу пинкача?»
Пока Егорка обдумывал мысль, Митька смылся с глаз долой. Ясное дело, не за расчёской. Ему не раз уже влетало от пацанов за хвастовство.
Конечно, Митька привирал. Расчёска немецкая наверняка имелась, только не такая, как он показывал. За один раз отделение не причешешь, дураку понятно. Но на русские расчёски всё-таки не похожая.
Вон у деда Крошко сын привёз наковаленку – косу отбивать. Маленькая такая, ловкая. Износу нет. В кармане можно спрятать. Воткнёшь в пенёк, приладишь «литовку» – и оттягивай молотком жало на крупповской стали. А потом ещё оселком направить требуется. Деревенским ребятам это понятно без особых пояснений.
В дальнем конце улицы под вечер на подворье Лысенко звучит аккордеон. Это играет «Розамунду» бывший ефрейтор. Инструмент немецкий, и песня тоже.
Тракторист Иванцов ездит на трофейном велике. А милиционер Нестеренко имеет мотоцикл с коляской. И как только он его доставил сюда?
Немецкие кинжалы тоже не в диковинку. Длинные, страшные, с желобками по лезвию, чтоб кровь стекала…
Случались среди ценимых вещиц и пряжки вермахтовских солдатских ремней. На рифлёном пупырчатом четырёхугольнике оттиснут медальон со словами по кругу «Gott mit uns» 13. В центре орёл с растопыренными крыльями держит когтистыми лапами фашистскую свастику. Понятное дело, носить такие пряжки на ремнях никто не хотел.
Зато умельцы вырезали из пряжки медальон, и в результате получался отличный биток для игры в «моньку». В Сосновке «пристенок», «орлянка» и другие игры на деньги заметно уступали «моньке». Если вы не знаете, что это такое, коротко поясним.
Соберётся стайка мальчишек. Прочертят линию, за которой каждый выложит столбиком монетки – свои «капиталы». Причём каждая монетка кладётся «орлом» кверху. Отойдут на десяток шагов и принимаются метать битки. У кого упадёт ближе всех к линии, тот и бьёт первым по столбику.
Монеты битые-перебитые, царапанные-перецарапанные. Задача состоит в том, чтобы монетки после удара обязательно перевернулись «решками» кверху. Тогда добыча твоя.
Битки у всех разные. Некоторые применяли старинные монеты, а то и медали. Сюда же и кругляшки из немецких пряжек годились. Теперь понятно?
К слову, Егорка неплохо играл в эту самую «моньку». Чаще многих его биток из царского рублёвика оказывался ближе всех у линии. «Подсил!» – возглашалось на всю округу. Хотя особо-то орать избегали. Родители, мало сказать, не поощряли сию забаву.
Жил народ небогато, каждая копейка на счету. Порой выигрыш уходил в отцовский карман, а победитель награждался хорошим «лещиком» по стриженной наголо макушке.
Ах да, забыл сказать, почему «монька». Происхождение этого слова уходит в такую глубь, сейчас и не определишь, что бы оно означало. Помнится, если биток улетал за черту, то неудачнику объявляли: «Москва!» Это значило, что бить по столбику копеек ему придётся в последнюю очередь. Если она вообще до него дойдёт. А вообще «монька» и на «монетку» похожа – вам не кажется?
Однажды конопатенький Васька с Нижней улицы напросился поиграть с «верхними» ребятами. Битка толкового нет, денег кот наплакал, да и те быстренько спустил. В итоге выставил напоследок интересный значок в виде красного флажка, на котором красовалась надпись «Верховный Совет СССР» рядом с серпом и молотом, да ещё и звездой. Поторговались, Егорка оценил ставку в рубль и надавал Ваське на эту сумму гнутых медяков. Немного погодя, после азартного сражения, медяки вернулись в Егоркину «казну». Разумеется, и значок перешёл к Егорке.
Лучше бы он не выигрывал его у Васьки! Вечером к ним в дом плачущего Ваську привёл за ухо отец. Батя оказался знатным сельским механизатором, депутатом Верховного Совета страны.
Пришлось значок возвращать законному владельцу. Какой нагоняй получил от своего отца наш мастер азартных игр, я описывать не берусь.
Но мы, кажется, от темы трофеев отошли в сторону. Хотя – как сказать…
Завершим новеллу ещё одним упоминанием о минувшей войне. В первое время по дворам лаяли не какие-то там Шарики да Полканы. В конуре у того же дядьки Митьки Кныша подавал хриплый голос бульдог Рекс. Ему вторил с соседского подворья лохматый кобель Обер. А ещё дальше заливалась лаем овчарка Хильда.
И ещё. Над кроватями долго висели немецкие гобелены – всякие там водяные мельницы, островерхие домики, церквушки-кирхи, олени в лесу… Уже и война прошла, передохли Рексы и Оберы, пошли на металлолом велосипеды, продырявились меха аккордеонов, потерялись куда-то губные гармошки – а гобеленчики всё продолжали баюкать сны детворы, родившейся в сороковые годы.
Уже будучи школьником, подрабатывал Егор с дружками на кирпичном заводе, где исправно действовал немецкий пресс. Но это уже тема репараций, не трофеев. Так что ставим точку.
Кудряши
В последнее лето перед школой событий нахлынуло столько, что не перечесть, а тем более не вспомнить в подробностях. Что испытал наш герой на стартовом отрезке наметившейся стези? О, немало повидал и перечувствовал русоволосый и некогда щекастый бутуз! Одних только городов и селений – пальцев двух рук не хватит загибать.
Место своего появления на свет Егорка увидел воочию, лишь когда отправился в Придорожненский пионерский лагерь. Деревенька Хохлушка стояла в шести верстах. Там среди высоких смолистых сосняков приютился фельдшерский пункт, где повезло ему родиться посреди войны.
До той поры чередой пронеслись иные места. Земляничная Сосновка. Грохочущая портовыми кранами Находка. Рычащий автомобилями крутоярый Хабаровск. Невероятная в своей огромности Москва. Уютный Подольск. Грушевый и арбузный украинский Кошмак. Опоясанный светлыми водами холмистый Ульяновск. Пахнущая пропитанными креозотом железнодорожными шпалами Куйбышевка-Восточная. Окружённая медовыми пасеками Братолюбовка. Строго разлинованный уличными квадратами и ждущий своей пока ещё отдалённой студенческой поры Благовещенск.
Реки и речушки, ручьи и ключи, озёра и заросшие осокой старицы. Широкий Амур. Полноводная Зея. Укутанная туманом Уссури. Безбрежная Волга. Поросшая кудрявыми тальниками Свияга. Сжатая бетонными набережными Москва-река. Илистая Пахра. Спокойный Днепр. Прыгающая по гранитным валунам Рось. Потаённый в протоках и старицах Горбыль. Непостижимо глубокий Байкал. Таинственное Японское море.
