Игорь Анатольевич Верещенский
Империя Independent
12
Получив СМС от Павла, она не раздумывая отправилась к нему. Она давно его знала. Настолько, что другие сказали бы «сто лет», но она никогда не вспоминала о давности знакомств и не использовала банальные фразы.
В районе она была известна как Шина. Девочка с длинными, неухоженными, слишком чёрными волосами, прыщавым декольте и извечным каучуковым шнурком на шее с броским дешёвым украшением в виде черепа, давно потерявшем первоначальный блеск на её жирной коже. Всегда в одном и том же, всегда в чёрном; ей словно никогда не бывало ни жарко, ни холодно – всегда она в джинсах с навешанными на ремень примерно теми же побрякушками, что и на шее, и в свитере с большим вырезом, почти открывающим плечи. Лишь в лютый холод появлялась на ней чёрная кожаная куртка не лучшего вида – и всегда расстёгнутая. Она говорила, что нечувствительна к окружающей среде. Что это не то, на что следует обращать подлинное внимание.
Пашка ждал её у чёрного входа, усевшись на пол под окном. Сверху нависал балкон второго этажа, и эта ниша под ним, где и была дверь, служила чем-то вроде крыльца, хотя поднималась от земли всего на две ступеньки.
Она молча опустилась рядом с ним, обняла колени руками. Затем, не говоря ни слова, вытащила пачку сигарет из кармана джинсов и протянула Павлу.
– Наконец-то! – буркнул тот, до этого словно её не замечая.
Они закурили, глядя на пустынный школьный двор, на рыжие от закатного солнца верхушки ближайших деревьев и верхние этажи домов. В городе было жаркое лето, было тихо и безлюдно. И только они вдвоём оказались прикованы к этому зданию, рассчитывавшему, может, как и многие другие, на недолгий отдых.
– Клёвые у тебя штаны, – проговорила Шина, почти докурив. – У Хоттабыча спёр?
– Не. У Али-Бабы.
Шина одобрительно кивнула, выкинула окурок и достала следующую сигарету, но пока не закурила:
– Пойдёшь ещё к ним?
Пашка отстранённо глянул в даль, в сторону своего дома.
– Пойдёшь, никуда не денешься. – Заключила Шина не без иронии, которая сквозила в большинстве её фраз.
– А может и денусь.
Шина вновь одобрительно кивнула:
– Что делать будешь?
Она протянула ему сигареты, но Пашка отказался еле заметным движением головы.
– Твои все свалили?
– Да нет, вроде.
– А мои походу все.
– Кто твои-то?
Пашка оставил без ответа это саркастическое и чрезмерно правдивое замечание.
– Водяна видела вчера. И Джем здесь, – договорила Шина, чуть подумав.
– А Макс?
– Работает. Прикинь!
Прикидывал Павел довольно долго, и Шина вновь закурила:
– А ты что не пойдёшь?
Пашка мысленно усмехнулся.
– Не лезь к ним. Не выйдет, – заключила девушка.
– Я свалить хочу.
Снова одобрительно-насмешливый кивок:
– Куда рванёшь?
– Всё равно.
Дымящаяся сигарета чуть дрогнула вверх, указав на второй этаж:
– А это всё зачем тогда?
– Думал перекантоваться лето. Но я не вернусь туда. Не могу.
Интересно, вспомнила о нём бабка? Вряд ли, хорошо если через неделю вспомнит… Пашка увидел перед глазами тот конверт, что дал ему отец перед отъездом, и внутри него опять всё сжалось и заклокотало. Эх, если бы сразу он забрал эти деньги! Если бы сразу использовал… то был бы уже далеко!
Он взял у Шины сигарету, от души затянулся, а затем с самоуничижительным наслаждением приложил окурок к тыльной стороне ладони, между большим пальцем и указательным. И он выжег внутреннюю боль, хотя бы ненадолго притупил её.
– Мне деньги нужны, – сказал он.
– Дружков своих обдери, – посоветовала Шина, с интересом наблюдая, как красный кругляшёк на Пашкиной руке медленно покрывается влажной корочкой.
– С толстяка хрен что возьмёшь, а этот… – он задумался, и договорил чуть позже: – посмотрим.
У него недели две ещё, Пашка прекрасно это понимал. С середины августа начнётся подготовка к новому учебному году, завхоз наверняка вернётся… и тогда всё вскроется – и мёртвый сторож, и весь их обман; а Николай Петрович точно укажет на него – он же его видел! Нет, назад пути уже нет!
Он начал подниматься – ноги жутко затекли в согнутом положении.
– Есть хочешь? – спросил он, впервые посмотрев на неё.
Свитер её был весь в мелких катышках, череп на груди совсем засалился, и несколько не слишком чистых прядей прилипли к её выпуклой щеке.
– Вот моя еда, – Шина помахала пачкой сигарет.
– Ну пошли тогда.
– Я не хочу туда.
– Сторожа боишься?
– Его-то что бояться? Он своё дело сделал.
– Вот и я не боюсь. Пошли.
Поднявшись, Шина обвела взором двор, корпуса школы, темнеющее бездонной синевой небо над ними – солнце уже зашло – и заявила:
– Не выйдет твоя затея. Добром не кончиться.
– А я проверю. Идёшь?
Павел распахнул железную дверь, и по полу крыльца заструился прохладный, застоявшийся воздух. Шина о чём-то задумалась, глядя в чёрный проём, потом словно что-то для себя решила:
– Ну ладно. Сейчас можно. – И вошла вслед за Павлом. Щёлкнул стальной замок, отгораживая их мелкий, простой мир от наружного, большого и жестокого, и пошли они в каморку гардеробщицы, тщедушными телами затмевать суровые проблески действительности.
Утром Хомяк долго смотрел на свою розовую, с бантиком и в белой рубашечке свинью-копилку. Он складывал туда ту незначительную мелочь, которая оставалась в виде сдачи и была настолько мала, что мама не требовала её возврата, или же – что было чаще – те деньги, что выделялись ему на мороженое и которые он по назначению не использовал, а маме говорил, что мороженое было ну очень вкусным. Что и говорить – мама действительно следила за его питанием, поскольку со сладостей его раздувало как пончик в духовке. И даже на день рождения ему выдавалась совсем незначительная сумма, которая тут же под присмотром родителей исчезала в той же свинье «до востребования». Однако копил он давно и предполагал, что набралось там уже много больше тысячи, а может и двух. Как-то в порыве мимолётного негодования он заявил, что на следующий свой день рождения он разобьёт свинью, купит себе гигантский торт и съест его в одиночку, на что мама лишь пожала плечами и кинула фразу «значит нового компьютера тебе не видать». А Хомяк очень хотел новый компьютер, поскольку тот же Денис всё время играл по сети и ему тоже предлагал, но его старенький компьютер на такое был не способен. И теперь, глядя на мило улыбающуюся свинью, Хомяк пребывал в полном смятении – что же делать? Ему полагалось читать утром, а он не читал, и только благодаря маминому попустительству это сходило с рук.
Разбить? В конце концов, это же его деньги! А его ли? Ведь, как не крути, их не он заработал. Но ведь потратить-то их можно не только на торт… взяв копилку, Семён оценил её вес и счёл, что пятьсот рублей может пожертвовать на благое дело – ведь только на благое дело могут быть потрачены собранные столь большим трудом деньги. Но как разбить? Мама услышит.
В квартире была тишина, стрелки часов подбирались в одиннадцати. Семён тщетно пытался читать, но перед взором на страницах книги так и возникала то свинья, то число «500» вместо букв. Он уже осмотрел свинью ни раз – в некоторых копилках бывает отверстие снизу, которое заклеивается картоном и при необходимости открывается, но ему же специально подарили такую, которую можно было только разбить.
За окном шелестела зелень, светило яркое солнце. Хомяку не терпелось на улицу, и, кто бы мог подумать, – в школу, куда он обычно ходил без особого желания. И тут из соседней комнаты он услышал приглушённый звонок мобильного.
– Алло! – раздался недовольный мамин голос.
Последовала пауза, а затем полилась её плаксивая, надорванная речь:
– Как ты можешь так с нами поступать? Скажи мне! В чём я виновата? Что всю жизнь выполняла все твои прихоти? Делала всегда всё что ты хотел? Я… я не была размазнёй! И сына я воспитываю как надо! Не ты будешь мне советы давать! Порядочный человек никогда бы так не сделал!
По-видимому, она повесила трубку, потому что дальше Семён услышал сдавленные всхлипы. Он осторожно вошёл в её комнату – дверь не была даже прикрыта:
– Мам? Что случилось? Это папа был?
Мама стояла отвернувшись к окну, в одном халате; её красивые вьющиеся волосы были небрежно раскиданы по плечам.
– Твой папа… нехороший человек, – ответила она, проглотив рыданье.
– Он ушёл от нас?
– А ты до сих пор не догадался?!
Семён даже отшатнулся – настолько резко было это сказано. Словно он был виной тому. И смутно он это почувствовал. Что он не тот, кого хотели бы здесь видеть… точнее, не совсем такой. Неправильный. Он быстро вернулся к себе в комнату, взял со шкафа свинью и швырнул её об пол – осколки вперемешку с мелочью разлетелись по полу.
– В чём дело? – мама тут же возникла в дверях. – Что ты наделал!
– Мне нужны деньги.
Нина смотрела на него и не верила, что слышит эти слова от своего послушного сына. Она сделала шаг вперёд, но была босяком и наступила на осколок.
– Ай!… Семён, зачем деньги, ты что? Я погорячилась, прости меня… ты здесь ни при чём. Ты идеальный ребёнок.
– Вот именно! Я слишком идеальный! Настолько, что даже ничего не понимаю!
– Послушай… не горячись. Давай уедем. Я давно хотела навестить тётю Милу, помнишь? Двоюродную сестру свою… она звала нас на дачу к себе…
– Я никуда не поеду!
– Почему? Ты же хотел ехать!
– Не хочу! Не хочу я никуда! – выкрикнул Хомяк, понимая, что рассказать даже малую долю своего секрета непозволительно. И от отчаяния бросился на диван в слезах.
– Зачем тогда деньги тебе? – переступая по полу на пальцах, Нина подошла к нему и села рядом.
– Мы… мы с Денисом на аттракционы хотели. Он тоже в городе. У меня и так друзей нет! А ты мне ничего не даёшь! Ни копейки! А я уже не маленький! – хныкал он в подушку.
– Хорошо, я… дам, сколько надо. Что ж ты сразу не сказал?
– Ты мне даже на сладости не даёшь!
– Ну, сладости это одно, а аттракционы – другое… а куда вы пойдёте? В какой парк? И когда? Может, проводить вас?
– Ма-ам!
– Ну ладно, ладно…
Нина наклонилась, положив голову на колени и обхватив её руками.
– Я… ты должен понять: ты мой единственный ребёнок! – заговорила она через некоторое время. – Да, наверно я делаю что-то неправильно. Да, это же очевидно! Всему виной только я, – она вдруг резко изменила тон. – Похоже, ты весь в отца будешь. Сколько нужно тебе?
– Пятьсот рублей.
– Возьмёшь на кухонном столе. И прибери здесь, – с этими словами она с наигранной невозмутимостью вышла из комнаты, переступая через осколки. И закрыла к себе дверь.
Чуть позже, в этот же день, мятая пятисотрублёвая бумажка, изрядно пропотевшая в шортах Хомяка, легла на стол перед Павлом.
– Вот, держи, – заявил Семён хмуро и даже обиженно.
– А что так грубо? Это ж дело добровольное, никто тебя силой не заставляет.
– Нет… всё нормально. Просто… пришлось выпрашивать, – промямлил Хомяк. Ему было стыдно за сцену перед мамой и непонятно её поведение. Он старался никогда не огорчать её, и инцидент с копилкой его самого поразил не меньше, чем её. Он не понимал, что происходит с ним самим, почему он вдруг так резко отреагировал. Он дивился сам себе, своему внутреннему «я», которое так неожиданно себя проявило.
– А мне сразу дала! Даже не спросила, зачем, – радостно вставил Белка, отчего Хомяк нахмурился ещё больше.
– Отлично. Первый взнос сделан, – регламентировал Павел, и купюры исчезли в кармане его штанов.
Шина ушла ещё утром, оставив Павла в блаженном – на сей раз воистину блаженном – царстве снов. А разбудил его низкий, грудной голос гардеробщицы, разнёсшийся эхом по холлу, и звук уроненного на пол черенка швабры – отражаясь от стен, он гулко прокатился по школе. Она всегда роняла швабру, когда чего-то пугалась… но эхо растаяло вместе с остатками сна.
Вчерашние слова Шины засели в голове прочно. «Не лезь к ним» – так и звучало в ушах. Да, Павел хорошо помнил зимние разногласия с Джемом и то, чем всё это закончилось – уже не с ним, а с его «шестёрками» вроде Водяна. Мутная компания, да к тому же все старше Павла на пару лет минимум, а он ещё и вёл себя так независимо. Деньги у них водились! Павлу нужны были деньги – для себя, Джем же посчитал, что весьма крупная их часть принадлежит ему – как организатору. И хотя деньги у Павла остались – он успел их спрятать, но пары рёбер он тогда чуть было не досчитался и потом почти месяц не мог нагнуться и прогуливал физкультуру, придумывая всякие отмазки. Тогда он понял, что не всё можно компенсировать выносливостью тела, что есть предел, и его лучше не преступать.
Командного игрока из Павла не вышло, да и не интересны были ему эти игры. Самым безобидным их занятием был сбыт всякой техники, как правило гаджетов, на рынках. Чаще всего это был Сенной рынок, Апражка или Юнона. Сами гаджеты нередко были краденными, но с ребятами, кто обеспечивал их кражи, Павел не был удостоен знакомства. А вот со сбытчиками несколько контактов наладил. Был один пацан, Комар, в Апражке все его знали…
– Откуда штаны такие? – сбил его Белка с размышлений. Пашка задумался, глядя в окно, а неугомонный Денис не мог долго сидеть просто так; из Хомяка же сейчас был скудный собеседник.
– Блин… чтоб ты спросил.
Продумал он схему ещё утром, и твёрдо решил: раз надо валить, то здесь ему терять нечего. У него желудок к горлу поднимался при мысли, что ему придётся ещё вернуться в эту квартирку! В эту грязь, срань и дым… после просторов школьных помещений.
Надо найти Комара. Но самому ему не стоит там появляться, чревато…
– Значит так! – заговорил Пашка бодро. Сидели они в столовой, и голос звонко покатился между столов и стен. – Дальнейшее ваше обучение курсу молодого бойца будет стоить двести рублей в день.
От этих слов Хомяк скис окончательно, а на резком лице Белки отобразилось что-то вроде пугливого предвкушения. Павел посмотрел на них пристально, не зная, кому больше доверять. Денис – легкомысленный дурачок, а Семён… какой-то странный сегодня. Он не дурак по учёбе, но в жизни, очевидно, полный лох. Хотя до сих пор не слинял и деньги принёс!
– Вот что, – заговорил Павел, – знаете, где Апражка? Ну рынок? (собеседники настороженно кивнули). Надо там пацана одного найти. Телефона его у меня не осталось… а мне самому туда нельзя. А найти надо обязательно.
– А зачем? – не выдержал Белка.
– Лишние вопросы! Дослушай сначала. Комар его зовут…
– Прям так и зовут?
– Слушай! Ещё слово, и будешь исключён из нашей, как ты говоришь, банды! Так… зовут Комар. Страшный как чёрт, невысокий, с огромным носом, ни с кем не спутаешь. Сделать это нужно сегодня. Сможете?
Семён хмуро пялился в стол:
– Мне мама не разрешит…
– Так и сидел бы дома с мамой, – ответил Павел спокойно. – Думаешь, всю жизнь тебя кормить кто-нибудь будет? То мама, то добрый Пашка, да?
– Не думаю, – совсем глухо отозвался Хомяк.
– Ты нормальным пацаном хочешь стать? Или так до старших классов Хомяком и будешь? И в дипломе тебе так и напишут: выпускник «Хомяк»!
– Хочу! Хочу стать!
– Тогда слушай. Тем более вы же вдвоём пойдёте. Вход с Садовой. Через галерею магазинов до конца, потом налево выход на улицу, потом прямо и упрётесь в невысокое здание, такое обшарпанное всё. Там в подвальчике вроде «Электроника» магазин. Но довольно большой, почти весь подвал занимает. Там Комара и спросите.
– А не ответят? – усомнился Денис.
– Ну скажете от Рокета. Но это в крайнем случае. Лучше только ему самому уже сказать. Да думаю, вам и так ответят. Его часто спрашивают.
Павел умолк, ожидая реакцию.
– А Рокет это кто? – спросил наконец Белка.
– Это я.
– Ого! Вот это кликуха!
– Ну найдём мы его, а дальше? – очнулся Хомяк.
– А дальше надо будет набрать меня и передать ему трубку, чтоб я с ним поговорил. Или в крайнем случае взять у него номер.
– А он согласиться? Разговаривать?
– Сделайте так, чтобы согласился.
– Э! А как? – сразу спохватился Белка.
– Это и есть ваше задание, – с довольным видом Павел развалился на стуле. Комар пацан ушлый и своего не упустит, а потому стоит понадеяться, что он не скажет никому больше. – Поняли, как пройти? – спросил он через некоторое время, пока мелкотня думала, морща нос. И на его удивление Хомяк слово в слово всё повторил, пока Белка вспоминал, закатывая глаза. – Ну и славно. Тогда ещё задание: на телефон мне положите рублей триста. Найдёте! Всё. Вопросы?
Друзья его молчали. Хомяк насупился; видимо, в голове его шёл нешуточный мыслительный процесс. На лице же Белки было что-то вроде сладостного предвкушения.
– Раз нет вопросов, то вперёд, что сидите? Как доехать разберётесь, не маленькие. А это вам на дорогу, так и быть, – Пашка протянул им две пачки кукурузных палочек. Ребята взяли их и молча вышли. – И если что, мне звоните сразу! – Крикнул вслед Пашка, когда те уже миновали двери столовой. Из холла донеслось «Хорошо!».
Снова он остался один, в просторной и мрачной школе. Через высокие окна столовой он видел, как головы его друзей пересекли школьный двор и скрылись за углом. Надо пойти закрыть входную дверь… от калитки он им выдал ключ, но входной не доверял.
13
Учитель информатики, Марина Юрьевна, была пожалуй самым молодым сотрудником школы. Было ей около тридцати, то есть женщина в самом соку. Что само собой вызывало повышенный интерес среди мужской части старших классов, да и средних тоже. С учениками общалась она почти на равных, всегда резко и с сарказмом отсекая фривольные шуточки, из чего становилось ясно, что такое внимание вовсе не претит её принципам. Но за классом информатики она следила как следует – не пускала без сменной обуви или в верхней одежде, и разрешала пользоваться строго ограниченными интернет-ресурсами. А при том что её уроки в век технологий были наиболее интересными благодаря одной только сути, компьютерный класс был заветным местом пребывания для всех учащихся школы. Кроме того, в прошлом году там обновили все компьютеры и даже похвастались перед другими школами на уровне администрации, а потому у Пашки чуть слюна не текла, когда шнырял он около двери компьютерного класса – мало того, что она была железной, хотя во все другие классы вели двери деревянные, так ещё и ключа на сторожевой связке от неё не нашлось. Конечно, там не все ключи были, иначе бы она стала неподъёмной, а только от всяких технических помещений да от кабинета биологии, где сторож поливал цветы и которые теперь наверняка доживали последние свои дни. В компьютерном же классе Георгию Афанасьевичу, по всей видимости, делать было нечего.
От большинства кабинетов ключи хранились в учительской, но обшарив её, заветной отмычки от царства техники Павел так и не нашёл, а вынес оттуда только электрический чайник – пока для личного пользования. И ещё стал присматриваться, где бы обосноваться ему. Не всё же в гардеробной каморке сидеть!
Время шло к вечеру. Солнце начинало заворачивать на фасад школы, разукрашивая его рыжими закатными лучами и разбрасывая по пыльным кабинетам красные блики. Скользнуло оно и по окну гардероба. Пустые вешалки нарисовали на стенах причудливый частокол, и Пашка сидел в холле и беспокойно ждал звонка. Он переживал за них, за своих незадачливых малолетних компаньонов, единственных, кто согласился помочь ему, веря в его обман. Валить отсюда! Скорее валить!
У него вдруг так сжало в груди, что Павел резко встал и втянул ртом воздух. Ничто больше его тут не держит. Нечего ему тут делать. Не вернётся он в тот алкогольный ад, именуемый домом! Потому что он другой. Странно, что так, но да – другой. Он начинал осознавать это точно. Шумные компании и бухло никогда его особо не прельщали, и он увлекался этим лишь при необходимости поддержать друзей, которые и друзьями-то не были. Потому что в них он видел такое же тёмное прокуренное будущее. А теперь, если у него будут деньги, он свалит! Свалит далеко-далеко, и никто его здесь не будет помнить, никто его не найдёт. И заживёт где-то там новой, совсем другой жизнью! Лишь Шину хотелось ему обнять на прощание. Такой случай, он надеялся, ещё будет у него… но тяжелее всего было то, что и ей доверять он полностью не мог. Она знала многих ребят в районе, и он не мог сказать себе честно, в каких она с ними отношениях. Она слыла одиночкой и чуть ли не провидицей, и возможно действительно знала и чувствовала больше, но ведь всё это могло быть только маской.
Запутавшись совсем в собственных мыслях, Павел начал расхаживать по холлу. Тени от вешалок медленно росли и перемещались, одновременно с тем, как солнечные лапы блёкли, теряли силу. И школа вновь погружалась во мрак, и лежал где-то там мёртвый, иссушенный сторож… как плохо, всё-таки, они поступили с ним! Неужели заслужил он такой конец? Так ведь и он, Пашка, заслуживает не лучший! Да ещё отправил этих двоих на рынок, в самое злачное место города. Он себе не простит, если… но вот, звонок!
Никогда бы он не подумал, что настолько будет рад слышать писклявый голос Хомяка. На фоне чьих-то разговоров он крикнул «мы нашли его» и передал трубку Комару. Сиплый, прокуренный, довольно высокий голос – это был Комар, Пашка сразу узнал его. От сердца отлегло. Попросив Комара взять болгарку, Пашка распрощался с ним до завтра, а своим соратникам велел тотчас ехать домой, заверив их, что задание выполнено отлично. Теперь он был спокоен, дело двинулось.
Отключив телефон, он окинул взглядом холл, на стенах которого умирали тени вешалок. Последние огненные лучи загнали их к самому потолку и заставили раздуться, как отравленную крысу перед смертью. А рядом с полом начинала сгущаться тьма, заполняя пространство холодным туманом. Пашке стало очень неуютно здесь. Идти в каморку у гардероба он не хотел; какое-то омерзение возникло в нём перед этим помещением. Надо пойти наверх. Туда, где солнце ещё светит в окна. Он быстро зашёл в спортивный зал, взял оттуда мат и поспешил наверх, стараясь не смотреть куда-либо кроме как под ноги. На последнем, четвёртом этаже открыл кабинет алгебры и геометрии – почему-то он приглянулся ему больше остальных. Здесь ещё было светло, здесь небо было ближе. Тьма осталась далеко внизу, но она поднималась… поднималась одновременно с тем, как солнце всё глубже садилось за горизонт. Но здесь была настольная лампа, да и дверь он запер изнутри, подперев её ещё и стулом. И лёг на мат рядом с учительским столом, сжался в клубок и попытался спать. Но сон его был чуткий и беспокойный, и то и дело в подсознании возникали образы Галины Алексеевны, Николая Петровича, Аллы Эдуардовны, сторожа или Антонины Порфирьевны, или Семёна и Дениса, а так же и Комара, и Шины, и все части их тел были перепутаны, словно их сначала расчленили, а затем сшили в неверном порядке. И в таком виде эти существа разгуливали по коридорам школы и скреблись в подпёртую стулом дверь.
Комар явился к вечеру следующего дня и принёс с собой сумку, напоминающую портфельчик старого кагэбешника. «Антиквариат!» – заявил он сипло, перекинув сигарету с одного угла рта в другой. В портфельчике оказалась болгарка и некоторые другие инструменты, и вскоре железная дверь компьютерного класса была вскрыта без особых проблем. Пашка правда опасался, что там возможно не отключена сигнализация, но Комар перерезал пару каких-то проводков в ближайшем щитке и сказал, что «всё норм». А так же добавил, что вся школьная система охраны похожа на детский сад и что сейчас она похоже отключена вообще вся.
Дверь была открыта, и пред ними предстала целая комната компьютеров и мониторов.
– Техника конечно так себе, но загнать можно. В принципе, кстати, средняя, – прокомментировал Комар. – Думал, хуже будет.
Несколько системных блоков были тут же разобраны на запчасти, так же Комар уволок ежё четыре монитора, покидая школу поздней ночью под покровом темноты, как говориться. А Пашка разбогател на несколько тысяч, которые, несомненно, требовалось ещё приумножить. Комар же обещал прийти опять, как только сбагрит эту технику.
– Тебе надо побыстрее или подороже? – Только и спросил он.
– Побыстрее.
– Лады. Тогда перекупщикам загоню. Думаю, уже завтра. А если частникам продать, было бы дороже!
– Нет. Мне быстрее надо.
– Как скажешь.
На этом они распрощались, и Пашка вернулся в своё логово на четвёртом этаже. И уже на следующий день несколько парт в кабинете алгебры были сдвинуты вместе и ломились от всяких пицц, пирогов, соков и печенья, а за ними сидели, наевшись до отвала, Хомяк, Белка и Пашка.
– Вот это да! Я ещё так никогда не наедался! – стонал Хомяк, с трудом запихивая в рот очередной кусок пиццы.
– Смотри не лопни. Я тебя вытаскивать не буду. Загниёшь тут, как сторож! – подшучивал Пашка. Откуда были взяты деньги на пир, он им не сказал конечно, пояснив лишь, что Комар хороший друг и всегда поможет. Нельзя им такое говорить, ещё ляпнут где-нибудь, не нарочно, так случайно! К счастью, подавить их любопытство при помощи вкусностей оказалось не сложно.
– Корпорация independent начинает своё развитие. День четвёртый, полёт, как видите, нормальный! – изрёк он для поддержания духа.
– А какой у нас будет девиз? – спросил Белка.
– Девиз? А какой ты хочешь?
– Акуна-матата! – предложил Хомяк, перемалывая очередной кусок пиццы.
– Не, не катит, – отрезал Пашка. – Давай посерьёзней.
– Свободные и независимые! – встрял Белка.
– А это слишком банально.
Пашка задумался, глядя в окно. Там, на небосводе, где-то высоко-высоко сияло солнце, утопая в глубокой синеве. Небо сегодня было на удивление синее.
– Дорога к небу. Да, пусть будет дорога к небу, – проговорил он.
– А почему к небу? – удивился Денис.
– Ну ведь там свобода. Нет никаких рамок, границ…
– Я бы тоже не хотел рамок и границ, – Семён наконец справился с пиццей и измождённо смотрел на следующий кусок.
Павла вдруг осенила потрясающая мысль:
– А не пойти ли нам на крышу?
Ну да, как раз там он ещё не был! В глазах его друзей загорелся восторг.
– Вы знаете, кто это висит? – спросил он, указав на самый левый портрет над школьной доской.
– Это Лобачевский. Великий математик! – ответил Хомяк.
– Что-то он хмурый очень, – добавил Денис, и Павел поддержал его:
– Вот-вот, я тоже заметил. Мне он не нравиться. Да и вообще вся эта компания.
– А чего ж радоваться, если в голове одни цифры и формулы! – пошутил Денис, сам прежде всего и рассмеявшись.
– Надо его выгулять, – подхватил Хомяк.
– Думаете, повеселеет? – усмехнулся Павел. – Ну, давайте попробуем. Снимайте!
Снять как положено портрет не удалось, и великий математик был скинут с гвоздя учительской указкой. Рама со стуком упала на пол и в одном месте даже треснула.
– Хомячина, ну-ка сядь рядом… да у вас с ним одно лицо!
– А и точно! Да! – тут же подхватил Белка.
– Да ничего не одно! Мы же вообще не похожи!
– У вас обоих ум из ушей лезет.
– Ничего подобного!
– Ладно, бери его и пошли.
Прихватив портрет Лобачевского, ребята отправились покорять просторы крыши, а Лейбниц и Гаусс таким образом лишились одного соратника.
Лёгкий тёплый ветер гладил волосы, приятно скользил за ушами и обнимал шею, как ласковые руки девушки; проникал под футболку и обдавал ненавязчивой свежестью. Здесь дышалось иначе, чем внизу. Раскалённый воздух поднимался от гудроновой крыши, и стопам было приятно-горячо, точно шагали они по пляжу, и отдалённый шум улицы, почти не слышимый здесь, хотелось принять за плеск невидимого моря. А вокруг колыхались верхушки деревьев, отражая солнце глянцевой зеленью. Яркий свет обжигал лицо и макушки, заставлял жмуриться, и всё же здесь было хорошо, очень хорошо.
– Посмотри, Лобачевский, на мир! – сообщил портрету Хомяк, прислонив его к кирпичному колодцу вентиляционного канала, что возвышались здесь повсюду. – Посмотри, как красиво! Вон, видишь, там внизу – это проспект Большевиков…
– Тебе бы гидом быть, – заметил Пашка, с наслаждением выкуривая сигарету. Они сели в тени одного из колодцев, и над ними было только небо и ветер.
– Смотрите! Лобачевский похоже повеселел! – Белка ткнул пальцем в портрет.
– Конечно! Его, наверно, ещё ни разу не выгуливали! – на полном серьёзе заявил Хомяк.
– Помолчите вы хоть немного! – сказал им Пашка, прислонившись головой к кирпичной кладке. Ему не хотелось ни говорить, ни чего-либо слышать.
Он закрыл глаза и представил, что он где-то очень далеко. В степи, наверное; в бескрайней казахстанской степи, про которые так любила рассказывать учительница географии, которая была родом из тех мест. Где солнце на закате настолько огненное, что такого нигде и никогда больше не увидишь. Где до самого горизонта только поле, где, по её словам, можно, если присмотреться, увидеть шарообразное искривление земной поверхности – настолько пустынный там пейзаж. Где гуляет ветер и свобода, приминая шёлковую степную траву, и та колышется, точно волны в море, и звук почти такой же, только более мягкий… шёлковый звук, как трава. И где единственным пятном на фоне неба маячит маленький мазаный дом с дощатым крыльцом, и на крыльце, на скамейке, сидит он, Павел, и смотрит вдаль на эти бескрайние просторы. А к дому ведёт пыльная дорога в две колеи, почти затерянная среди травы, ведь по ней никто никогда не ездит и один Бог только знает, как не заросла она до сих пор. И движется по дороге силуэт. Волосы его развиваются от ветра, и одет он только в чёрное. Свитер чуть сполз и обнажает белое, костлявое плечо. Пашка поднимается навстречу, он узнал силуэт: это девушка. Он радостно вдыхает горячий степной воздух и подходит к краю крыльца. Девушка приближается; ветер треплет ей волосы, и лицо нельзя разглядеть. Да он и так знает, что это она: у кого ещё найдутся такие чёрные, такие плотные, как нейлоновые нити-волосы.
Она всё ближе, но ветер по-прежнему не даёт взглянуть ей в глаза. Она подходит… и под растрёпанной чёрной шевелюрой Пашка начинает различать непонятную округлую конструкцию, а снизу выступает какой-то странный, сморщенный подбородок. Ближе, ещё ближе… и вот, он видит её лицо. Округлая конструкция оказалась очками, одно стекло в которых разбито, и стёкла впились в дряблую, тонкую кожу лица Георгия Афанасьевича… наверное, он вскрикнул, потому что Белка и Хомяк недоумённо на него уставились. Казалось, даже Лобачевский задаёт ему тот же вопрос, что и они:
– Эй! Ты что?
Они стояли на краю крыши, у хлипкой низенькой ограды, что была по периметру, Пашка же сидел на своём прежнем месте, только съехал ниже и чуть не завалился на бок. Видимо, он задремал.
– Вы что там делаете? – он встал, разминая затёкшие ноги.
– Хотели вниз посмотреть.
– А то Лобачевскому отсюда ничего не видно, – Хомяк поставил портрет на ограду и развернул его лицом к городу.
Пашка подошёл к ним, отметив, что за время их пребывания здесь небо покрылось лёгкими перистыми облаками, а ветер усилился. Внизу был небольшой сквер, как раз тот самый, где прошлой весной ковырялся трактор. Теперь траншеи, заботливо убранные учениками под руководством Николая Петровича, были почти не видны. В сквере гуляла мамаша с коляской, и рядом бегал совсем маленький ребёнок, неуклюжими ножками пиная яркий мячик.
