Игорь Анатольевич Верещенский
Империя Independent
10
Пару лет назад как-то по весне в скверик, что перед школой, приехал трактор и начал что-то ковырять. Забегали люди-активисты, что сразу было понятно по их рвению, а так же учительница истории Антонина Порфирьевна, выскакивая из школы и сверкая на фоне ещё чёрной земли своим красно-клетчатым пончо, больше похожим на плед. Сначала думали, что это коммунальная авария, но трактор ковырял в хаотичном порядке, то тут – то там, перепахав весь сквер, и подобрался уже вплотную к школе, когда на баррикады вышли завхоз и директор и стало понятно, что дело тут в другом.
– Наверно, клад ищут! Там что-нибудь зарыто! – бытовало мнение в младших и средних классах, старшие же наблюдали за всем этим без особого интереса. Зато Антонина Порфирьева бегала крайне возбуждённой, её красное пончо так и развивалось по коридорам; на уроках она стала сбивчива, хотя и так не славилась последовательностью, но на прямой вопрос, что там ищут, не отвечала.
Само собой, истина скоро выплыла наружу: трактор искал захоронения по протекции какого-то чересчур рьяного активиста-археолога. Забавный это был дядечка: невысокий, плотный, на коротких ножках, в круглых очках словно бы без диоптрий и с чёрной оправой, с жидкой бородёнкой и вечно надутым лицом. Антонина Порфирьевна, дама не малого роста, в своём красно-клетчатом пончо выглядела рядом с ним как фламинго по сравнению с птицей-киви. Дядечка всегда носил какие-то бумаги, часто захаживал к директору и быстрее всех бегал за трактором, указывая, где копать. Как-то раз Белка и Хомяк проследили за ним: не найдя Галину Алексеевну на месте (а к такой тактике директор прибегала довольно часто для избавления от назойливых посетителей), дядечка отправился к завхозу, чей кабинет тоже был на первом этаже, рядом с кладовой. Как поняли ребята, притаившись у двери, Николаю Петровичу пришлось выдержать не шуточную атаку.
– Об этом не может быть и речи! – как мог отбивался завхоз, на что в ответ слышал назидательное и очень настойчивое бормотание:
– Вы не понимаете! Николай Петрович, самое главное как раз под школой!
– И что? Хотите загнать туда трактор?
– Ну что вы! Возьмём лопаты…
– Подвал забит хламом, и, кроме того, там бетонный пол! Я не позволю вам портить здание. Достаточно того, что вы чуть не расковыряли фундамент!
– Да поймите же вы…
Однако завхоз категорически понимать не хотел и рекомендовал обратиться к директору. Но и это не дало результатов: через несколько дней трактор и дядя-археолог покинули школьную территорию, причём последний из них в грозной форме обещал вернуться с постановлением градостроительного комитета. А первый оставил перепаханный сквер, который потом кое-как разровняли силами учеников на субботниках, проводимых в ту весну каждую субботу. И ни один, ни второй не вернулся. На этом бы и закончилась история неведомого нарушителя школьного покоя, однако газета «Метро» вновь внесла лепту в просвещение жителей: в ней появилась статья, рассказавшая, что школа стоит на древнем захоронении народности «чудь» и что разорение этого захоронения недопустимо, хотя и было сделано ещё во время Первой мировой, то есть за долго до строительства школы. Чуть позже Антонина Порфирьевна дополнила школьные умы сведениями, что здесь якобы была гробница и теперь она находится глубоко под школой, но как же она может там находится, если недалеко пролегает ветка метро, а совсем рядом – теплотрасса. Из чего все сделали вывод, что она и сама толком не знает. Антонина Порфирьевна была женщина советского воспитания и крайне рационализаторского склада ума, а потому ту часть статьи, где говорилось о каком-то заклятии, она отказалась комментировать вовсе. Но именно эта часть – что стоит только в школе случиться смерти, и эта могучая, неведомая сила будет разбужена и медленно, но верно начнёт своё проявление, так чтобы в дальнейшем заполучить ещё больше жертв – именно эта часть размытыми газетными страницами проплывала в сознании Павла, когда набрякшая на потолке капля сорвалась и разбилась о его макушку. Он очнулся и обнаружил, что задремал – уронил голову на локоть и блаженно пускал слюни на учительский стол. А в сумраке столовой, в остатках сна сверкнуло красное пончо Антонины Порфирьевны и донёсся эхом из коридора её звучный, сиплый голос.
Оказалось, что уже почти темно. Павел не знал, сколько продрых здесь; сегодня он вообще потерял счёт времени. За окнами невидимой массой шевелились листья и отсвечивало блёклой серостью небо. Наверно, дождь всё ещё идёт. Уличные фонари уже зажглись – они бросали в окна жёлто-ядовитый свет. Павел прислушался. Лёгкий шорох улицы… и ещё какой-то равномерный звук. Почти как шорох, но не шорох. И точно не на улице.
Не понимая, что это за звук, но слыша его всё отчётливей, Павел встал и осмотрелся. Недалеко от входа он заметил светлое пятно, которое раньше принял за отблеск фонаря.
Работал холодильник. Тот самый витринный холодильник, где в учебный сезон выставляли незатейливую столовскую стряпню. Сейчас же подсветка падала на пустые полки, точно надсмехаясь над Пашкиным желудком, и без того почти исчезнувшим. Сколько он не ел? Со вчерашнего вечера… если, конечно, тот вечер был вчера, в чём он уже не был уверен. Похоже, начинаются глюки!
Постояв в недоумении перед холодильником, спокойно урчавшем, как сытый кот, Павел сделал несколько шагов к выходу, как резкий щелчок заставил его обернуться – холодильник отключился, подсветка погасла. По спине проскочил привычный металлический разряд электричества. Но он не смог бы заставить его бежать – настолько он устал и хотел есть! И тут в его измученный голодом мозг, словно красный ветер от пончо Антонины Порфирьевны, ворвалась догадка: ну конечно, холодильник! Что, если таким образом подсознание даёт ему подсказку? В каморке у сторожа же есть холодильник, а в нём – наверняка что-то съестное. Прошло всего три дня, продукты не должны испортиться… или хотя бы не все!
Как бы ни был велик страх, а голод в разы величественней. Он затмевает разум и инстинкты, он заставляет рисковать – ведь в риске есть надежда, а без него – мучительная смерть. И Павел, повинуясь воли желудка, покорно пересёк холл и гардероб и приблизился к заветной двери. По пути он зажёг свет в коридоре – опять же, чтобы с улицы не увидели.
Приглушённое шипение телевизора. Наверно, опять перерыв в вещании… и такой приятный – звук работающего холодильника! Чуткий слух смог определить его безошибочно даже через дверь. А желудок тут же заурчал, предвкушая долгожданных посетителей. Не услышав ничего иного, Павел повернул ключ в замке и дёрнул дверь.
Точно лавина, упала на него стена затхлого, влажного воздуха с нотками гниения и пыли. И кучей мух, что вырвались, как пчёлы из опрокинутого улья. Дух был настолько тяжёлым, что даже горло перехватило; Павел приподнял футболку и закрыл ею нос. В комнате был полумрак – потолочная лампа почему-то не горела, осталась только маленькое бра над столом. Липкая лента для мух распушилась трупиками и ещё живыми насекомыми, отчаянно жужжащими в предсмертной агонии. Тело лежало у тахты, прикрытое покрывалом – конечно, точно так, как его и оставили… наверно, точно так. А на шипящем экране телевизора горел несуществующий 54-й канал – потому и помехи шли. Хотя Павел точно помнил, что они оставили шумное телешоу на одном из центральных каналов… но сейчас не до того!
На счастье холодильник стоял ближе всего к входной двери. Пашка нетерпеливо дёрнул дверцу. И к своей неописуемой радости обнаружил там молоко длительного хранения, несколько нераспечатанных нарезок колбасы и сыра, и, что больше всего порадовало – много банок с консервами и соленьями, хотя и самыми простыми. Георгий Афанасьевич ходил в магазин редко, и потому брал продукты длительного хранения. Что было очень кстати! Пашка, забыв про вонь и даже не закрыв холодильник, откупорил банку шпротов и проглотил их один за другим.
В запасах сторожа нашлась даже буханка хлеба – среди консервов и нарезок ей тоже ничего не сделалось, а вот на столе хлеб давно уже цвёл всеми красками радуги. Останки курицы, обглоданные мухами, высохли и превратились просто в кости, а сами же мухи роем летали над покрывалом, ползали радом по полу, подметая его своими хоботками, и постоянно ныряли внутрь в тех местах, где покрывало неплотно прилегало к полу. А внутри как будто происходило еле слышное, плотоядное шевеление.
Любопытство – наверно, третья наша страсть после голода и страха. Вернее сказать, оно и страх соперничают, рождая известную дилемму: жутко страшно и жутко интересно. И когда желудок Павла наполнился шпротами и хлебом, «жутко интересно» само собой пересилило.
Говорят, надо принять две истины: во-первых, умрёте вы, а во-вторых, умрут все кого вы знаете или когда-либо видели. А вдруг там что-то есть, кроме червей и разложенья? Хотя, конечно, внешне ничего иного нет. Но так хочется верить в другое, и потому тянет нас могильная тайна как нечто незавершённое, как то, что непременно произойдёт и с нами тоже. Не удержался и Пашка. И, долго простояв перед прикрытым трупом и пытаясь уловить несуществующие его движения, он протянул пальцы к изголовью и чуть сдвинул грубую ткань. Но открылась ему лишь пористая, желтоватая субстанция.
Что это? Мозги? Такая мысль влетела первой. Но нет же, ведь и череп должен быть! Ничего не понимая, Павел ещё немного сдвинул покрывало. Потом ещё и ещё, и с каждым сантиметром его пробивало разрядами тока, а кожа покрывалась сыпью. Наконец он сдёрнул покрывало полностью и отступил, для уверенности взявшись за стул, так как подозревал, что вот-вот грохнется.
Там лежал Жорж, тот самый поролоновый друг из театрального кружка, мило улыбаясь маской кота Леопольда! Лежал мирно и неподвижно, и мухи тут же разлетелись, словно потеряв интерес. А Пашка пялился на него и не мог поверить глазам.
Невозможно… невозможно! Они же унесли Жоржа наверх! И где сторож? Банки с консервами и нарезка выпали из рук Павла. На ватных ногах он повернулся, чтобы уйти, но даже шаг дался ему с трудом. Вот уж точно, поролоновые ноги… поролоновые! А вдруг… он посмотрел на ноги – те начали приобретать пористую структуру мягкого материала. Всё сон! Наверно он не проснулся ещё, и спит в столовой!
Телом он подался вперёд, но ноги подогнулись, точно смялись, и он упал на косяк двери и сразу же – на пол. Он не чувствовал ноги. Они пропали! Словно отсутствовали. Он видел их – вот они, какие-то нелепые, тонкие и… вялые. Поролоновые! Пашка пополз вперёд, в холл, опираясь на локти. Но в тёмном холле, косо освещённом из коридора, что-то свисающее с потолка отбрасывало на стену длинную тень. И слегка раскачивалось, поскрипывая верёвкой. Длинный силуэт в мешковатой одежде, и ноги… Ноги! Одна чуть короче другой, в стоптанных тапочках, причём один соскользнул и валялся на полу. И висельник начал медленно поворачиваться, а Пашка чувствовал, словно его тело растворяется, превращаясь в безжизненную губку. Он уже не мог ползти, а только лежал и в последних проблесках отчаяния смотрел на свисающее тело. Оно повернулось – и над сжатой кушаком шеей он узнал посиневшее, в разбитых очках лицо Георгия Афанасьевича. Оно застыло в неподвижной гримасе смерти… но губы его внезапно дрогнули.
11
– Эй! Вот он! Лежит…
– Что с ним?
– Не знаю… ну и вонища здесь.
– Думаешь, это от него?
– Да не похоже…
– Проверь пульс, ты же умеешь.
– Ага! А вдруг опять…
– Проверь! Я рядом постою.
– Хорошее утешение!
Голоса доносились как из-под воды, а до запястья кто-то боязливо дотронулся дрожащими пальцами.
– Есть! Пульс есть! Паш? Эй, Паш? Не отвечает!
– Надо водой его, я так видел…
– Ну так принеси!
После еле слышных шагов Пашка ощутил, как по лицу полилась приятная прохлада. И тут же в лоб прилетела мыльница, в которой и принесли воду.
– Ты что! Ну и руки у тебя! – возмутился знакомый звонкий голос.
– Ой, выскользнула… мыльница скользкая, потому что там было мыло…
– Ты любого пациента угробишь.
– Я нечаянно. У него дрогнули веки!
– Неси ещё воды…
– Хватит! – выплюнул Пашка, чувствуя во рту, куда попала вода, обжигающий привкус мыла. – И правда пришьёте…
Взволнованные лица Белки и Хомяка склонились над ним. Сначала он различил их как сквозь туман, потом чётче.
– А мы думали, ты умер, – откровенно заключил Белка.
– Ну спасибо, – Пашка сел, прислонившись к стене. Вдоль окон гардероба на пол падали лучи полуденного солнца. Голова трещала, а нос словно забили гипсовой смесью. – Какой сегодня день?
– Среда, двадцать пятое, – отозвался Хомяк.
Пока эти сведения никак Пашке не помогли.
– А давно мы с вами виделись?
– Да пару дней назад… ты нас тогда домой выгнал… ну помнишь, как нас завхоз поймал… то есть, чуть не поймал… мы тогда побежали…
– Понял! – нетерпеливо прервал Павел сбивчивые Белкины объяснения. Значит, он здесь только ночь пролежал. Воспоминания начали как сонный медведь ворочаться в голове, и он опасливо глянул в холл – но с потолка, конечно, никто не свисал. Значит, сон… и голодные галлюцинации.
– А что с тобой случилось? – робко спросил Хомяк.
– Там дверь закрыта? – резко отозвался Павел.
– Какая дверь?
– Да к сторожу!
– А чего ей быть открытой-то? – Белка подошёл к двери. – Ой, в ней ключи торчат…
– Запри и вытащи ключи! – скомандовал Павел. Белка выполнил поручение.
– Ты что, ходил туда? Зачем?
– Долго объяснять…
– Ну расскажи!
– Жрать хотелось! А там холодильник! – рявкнул Пашка, чрезмерная активность Белки его уже раздражала.
Белка с Хомяком многозначительно переглянулись, потом Хомяк робко засуетился:
– Мы тут… то есть я, тебе поесть принесли… подумали, что голодный наверно. Ты вчера весь день не звонил, не писал…
Из кармана своих широких шорт Хомяк извлёк завёрнутые в полиэтиленовый пакетик бутерброды. Надо признать, представляли они собой плачевное зрелище: сыр расплылся, а масло так и вовсе всё впиталось в булку и исчезло. Хомяк же с гордостью сообщил:
– Я сам делал!
– А идея была моя! – тут же добавил его друг.
Пашка проглотил бутерброды, толком не чувствуя, что ест. Затем попытался встать, но у него не получилось. Белка заботливо протянул ему руку. Однако Павел только бросил на него презрительный взгляд, опёрся на стену и всё-таки встал. Пошёл в туалет, сунул голову целиком под кран, потом напился воды прямо из крана. Его спасители торчали тут же и с любопытством за ним наблюдали.
– А почему ты на полу лежал? Что случилось? – первым не вытерпел Белка.
– Есть ещё жратва? – вместо ответа сказал Павел.
– Нет…
Он вздохнул, посмотрел в зеркало. Благодарить их ему или злиться? Второе ему хотелось больше, но ведь злиться на кого-то кроме себя было глупо в данной ситуации. Он ведь всё заварил… и получил что хотел – ключи и целую школу в распоряжение. Но не той ценой, что планировал! Хомяк, особо сведущий в еде, отвлёк его:
– В школе же должна быть кладовка с продуктами! Обязательно! Не могли же они всё использовать, помнишь – ты сам говорил!
Павел посмотрел на него снисходительно:
– Первая здравая мысль, Хомячина, – сказал он и вышел из туалета. – Пошли.
– А куда?
– Туповат ты всё-таки, парень. В столовую!
Белка с Хомяком радостно устремились за ним. Эти несколько панибратских фраз, брошенных им, взбодрили их и дали ощутить дружеское к ним отношение.
Редко кому удавалось побывать в школьной кухне. Она была одним из тех скрытных, таинственных мест, куда ученики не могли попасть вовсе. Пашка, впрочем, всё же там был: как-то в школу привезли новые электрические плиты, и он оказался одним из тех «крепких мальчиков», кого можно без особого ущерба образовательному процессу забрать с урока с целью эксплуатации детского труда. Сначала они с ещё несколькими такими парнями, под чутким руководством завхоза, выкорчевали старую рухлядь, а потом заносили новую, ещё упакованную технику. Ему хорошо запомнились огромные чаны, где толстоватая приземистая повариха размешивала некую жижу, которая впоследствии именовалась пюре или овсяной кашей. Запомнился запах подгоревшего масла и что-то прогорклое, кислое. И крахмал, которым разило от чана с киселём. Но Пашке понравилось в этом царстве школьного скупердяйства; он съел бы там всё, не обращая внимания, насколько это качественно или полезно. Тогда их труды вознаградили парой жареных пирожков с картошкой, что стоили в буфете двадцатку – он и тому был рад.
Сейчас кухня пустовала, как и все прочие помещения школы. Вся посуда была убрана в шкафы, чаны закрыты гигантскими крышками, и только вытяжки как и прежде разевали над плитами свои чёрные пасти. Пашка проверил несколько шкафчиков, Хомяк и Белка тоже рыскали тут и там. Но обнаруживали убранную на хранение кухонную утварь и больше ничего.
– А где еда? – разочарованно промямлил Хомяк, разводя руками.
– Тебя что, кормят мало? – Отозвался Пашка. – Тебе ли жаловаться.
Холодильники были отключены. В коридорчике за кухней их поджидал сюрприз, так знакомо и так неприятно попахивающий: в одну из ловушек попала крыса, да так и лежала там, никем не убранная. А Хомяк, конечно же, наступил в миску с крысиной отравой-липучкой.
– Теперь тебе сандалии менять придётся, – заметил Белка, пока Хомяк пытался одной ногой отклеить прилипшую тарелку от другой.
В коридорчике им встретились несколько дверей. Одна оказалась холодильником – он так же был пуст и обесточен. За другой хранилось всякое редко используемое барахло. А за третьей ждала долгожданная награда: действительно, некоторые запасы остались!. И хоть были эти запасы весьма скудны, но ребята осматривали полки, разинув рот: на них теснились упаковки с печеньем, что давали на завтрак вместе с молоком, само молоко длительного хранения в коробках по два литра, какого никто из них никогда не видел в магазинах, и куча банок с тушёнкой, тоже наверняка не лучшего качества. Вероятно, именно её жалкие кусочки попадались в размазне, именуемой овощным рагу. И, конечно, были там запасы всяких круп, крахмала, растительного масла в пятилитровых бутылках, банки с сухим киселём и прочая малоприятная еда.
Не долго думая, ребята схватили по пачке печенья, разорвали упаковку, сыпя кругом крошки, и стали уплетать, словно все трое были с голодного острова. А за печеньем в углу оказался ещё подарок: кукурузные палочки «Читос», тоже продававшиеся в буфете и жутко пристающие к зубам. Их, впрочем, было там не очень много, и Пашка быстро ограничил доступ к ним:
– Так! Народ, на выход! Иначе сожрём всё сразу.
Хомяк начал набирать целую охапку всяких упаковок, но Пашка подошёл к нему, сложил всё обратно и оставил только пару пачек крекеров.
– Э-эй!
– На выход! Еда будет выдаваться строго в виде поощрения.
– Какого-такого поощрения?
– Скоро узнаешь!
– Мы тебя от голодной смерти спасли! – заметил Белка.
– Верно. И получили за это печенье.
– Ты что, оцениваешь свою жизнь в пачку печенья? – осенило вдруг Хомяка.
– Не умничай! Выходим.
Кроме сухпайка они прихватили пачку молока и несколько коробок с соком, которые тоже там нашли. Уселись в столовой за учительский стол и объедались углеводами, ощущая, как сахар приятно распределяется по телу, расслабляет его, туманит разум. Как тают во рту кукурузные палочки, смешиваясь с молоком или соком, и как пустеют пачки печенья. Смотрели друг на друга, радовались и молча обжирались.
– А кто английский знает? – спросил вдруг Пашка, откинув пустую пачку от сока. – Хомячина, ты должен знать. Ты же у нас ботан.
– Ничего я не ботан, – промямлил в ответ Хомяк; пить молоко ему пришлось прямо из двухлитровой коробки, что было весьма неудобно – оно текло по подбородку и уже образовало немаленькое пятно на рубашке.
– Он просто заз… хотя да, ты же ботан! – подтвердил и Белка.
– Ну английский знаешь?
– Ну знаю чуть-чуть…
– Да хватит! Куда в тебя только влезает? – удивился и Пашка, поскольку Хомяк выдул молоко почти полностью. – Знаешь, как будет «свободный»?
Семён отодвинул опустошенную коробку и призадумался.
– Ин.. independent, кажется. Да, индепендент. А зачем тебе?
– Да думаю, как назвать свою… – он снисходительно поглядел на своих друзей – один из них был весь в молоке, а другой в крошках от печенья. Месяц назад он схватился бы за голову, обнаружив себя в их обществе. – Свою компанию.
Белка оживился:
– Ого! У нас компания? Не, у нас банда! Да, Пах? У нас банда! Банда свободных! Банда independent!
– Во-первых, я тебе не «Пах», а во-вторых, до банды вы ещё не доросли. Скажете тоже, ну и словечко! Скуби-Ду, что ли, насмотрелся? Просто организация. Я объявляю о создании организации под названием «independent», то есть свободные, независимые. И кто вам сказал, что она наша? Вас туда пока никто не принимал.
Белка с Хомяком так и разинули рты:
– Э, как же так!?
– Ну, вот так.
– Я же проходил посвящение! И Денис тоже! – обиженно напомнил Хомяк.
– Посвящение посвящением, оно… предоставило вам право на вступление в эту организацию.
– Мы хотим этим правом воспользоваться.
– Вам осталось сделать только членский взнос. Пятьсот рублей. И вы будете приняты, – заключил Пашка.
Ребята переглянулись и промолчали.
– Ну? У организации должен быть бюджет!
– Мне не даст столько мама, – вздохнул Хомяк, – она даже в магазин мне деньги даёт строго на продукты по списку. Чтобы я не накупил себе гадостей.
– А мне, думаю, даст, – лукаво заявил Белка, что повергло Хомяка в полное отчаяние.
– Да блин! Ну как же так!
– У тебя что, даже котика-копилки нет? – усмехнулся Павел.
– Ну есть…
– Вот и используй. И будет у тебя доступ к гадостям.
Хомяк в отчаянии схватился за голову, а Белка с криком «Ю-ху! У нас банда!» побежал вприпрыжку по столовой. Чуть позже Павел отправил их домой, порадовавшись, что избавился наконец от малолеток. А потом достал свой кнопочный, чудом работавший мобильный и накрапал сообщение: «приходи. Я за школой». А сам пошёл в театральную студию, надеясь, что там найдётся какая-нибудь одежда взамен той, что была на нём уже очень давно и явно нуждалась в замене. Нашлись там лёгкие, не в меру широкие цветастые штаны, в которых играли то ли Али-Бабу, то ли разбойников – Павел не помнил точно, а сверху он накинул простую белую рубашку, почувствовав себя в ней очень свободно.
