Игорь Анатольевич Верещенский
Империя Independent
5
Ту кошку они обнаружили весной, когда начал таять снег. Темно-рыжим пятном её шёрстка обозначилась в грязноватой наледи. Хомяк тогда вместе с Белкой, который учился в одном с ним классе, шатались после школы и заглянули за ту трансформаторную будку – их притягивало туда как и в любое место, где детям бывать нежелательно.
Частенько Хомяк просыпался ночью от гавканья собак – бродячая свора с наступлением тьмы шаталась по кварталу, распугивая кошек и крыс. В ту ночь они долго и истошно тявкали под окном, не давая сомкнуть глаз. Семён вертелся в кровати, и одновременно с несносным лаем в голову забирались не менее отвратные мысли, что завтра контрольная по русскому языку – его слабому месту – а он не выспится. А написать он должен хорошо, нет, – отлично! Иначе… он просто должен сдать отлично. Потому что быть очкариком, но при этом не отличником – вообще никуда не годится!
Встав, он нашарил тапки и подошёл к окну. Трое или четверо животных извивались вокруг дерева, глядя вверх и ставя на ствол лапы. Там наверно сидел кто-то, но в темноте Семён не разобрал. Он так и подумал, что кошка, кто же ещё? И стал вспоминать, не осталось ли после Нового года петард-хлопушек, чтобы припугнуть этих тварей. Хорошо родителям, они в другой комнате, и окна у них на другую сторону дома!
Петард он не нашёл, но тихонько оделся и пошёл разгонять собак хотя бы так. Едва он открыл дверь подъезда и в лицо ударил холодный мокрый воздух северной зимы, гавканье стихло. Обогнув дом, он вышел к той подстанции. За ней никого не было видно. Должно быть, разбежались уже; но проверить он всё же решил. Подойдя ближе, он осмотрел, сколько мог, огромный тополь, но на ветках никого не было. Потом залез на сугроб и опираясь рукой на холодную изрисованную стену пробрался дальше; на сером фоне снега начало проявляться что-то тёмное. Вообще там лежало несколько старых матрацев и спинка от дивана, на которых летом отдыхали бомжи, но сейчас… всё должно быть под снегом. Не мог же он так быстро стаять, хоть и оттепель?
Внезапно его охватило ощущение, что кто-то смотрит на его спину. Но поворачиваться он не рискнул. На снегу он различил два продолговатых очертания, напоминающие ноги… медленно из серого фона выплыло тело, прислонённое к сугробу-матрацу. Очки сверкнули бликом отдалённого фонаря, из тьмы выступила влажная вывернутая губа. Ноги Семёна вдруг стали проваливаться, точно были головешками и снег под ними таял. Он сделал шаг назад, но застрял и навалился на стену. А тело вдруг повернуло в его сторону голову… проснулся он, сидя на кровати и весь в поту.
Ну конечно, никуда ведь он не ходил в ту ночь! Ту кошку они обнаружили весной, когда начал таять снег. Весной! Однако искажённое злобной мукой лицо сторожа так и висело перед ним в воздухе. Надо было всё же вызвать… в коридор падал отдалённый отблеск света. Мама не спит. Наверно, он всё же не кричал, иначе бы она прибежала. Нашарив тапочки, Семён слез с кровати и побежал к ней.
– Мам? Ты не спишь? – Он тихонько заглянул к ней в комнату. Мама при свете настольной лампы читала книгу.
– Нет. А ты почему не спишь?
– Мне кошмар приснился. Помнишь ту кошку, что мы нашли за будкой? Мне приснилось, что там был человек… что это его загрызли…
Семён забрался к ней в кровать и обхватил руками колени.
– Это всего лишь сон. Я же учила тебя не верить им.
– Да, но это было так явно…
– Как я тебе говорила?
– А, да…
Он зажмурился и прошептал три раза: «Сон, уйди, и страх забери! Сон, уйди, и страх забери! Сон, уйди, и страх забери!». А открыв глаза, привычная комната показалась ему намного приветливее. Мама отложила книгу и погладила его по голове, тоже сев. Семён спросил:
– А папа когда вернётся?
Мама отвела взгляд в сторону.
– Не знаю. Видишь ли, у папы теперь есть другая тётя, а тётя Нина его больше не устраивает!
Хомяк помолчал. Понимая уже, что между мужчиной и женщиной могут быть отношения, он пока совершенно не задумывался об их истинной сути и предпочитал не углубляться в эту тему, считая её откровенно неприятной. Насупившись, он так и не ответил.
– Почему у тебя погнуты очки? – спросила мама.
Он же забыл их поправить! Спохватившись, Хомяк попытался выгнуть их обратно.
– Я… случайно сжал их очень сильно, потому что они упали. – Его мысли мгновенно улетели в завтрашний день, точнее, уже в сегодняшний – в вечер, когда Павел снова соберёт их у школы. Они команда. Они заодно. – Знаешь, – продолжил он, – я пойду спать. И ты ложись, уже три часа! – и он поспешно чмокнул её в щёку и ушёл. Слишком велик был соблазн всё выложить как есть, ведь он чаще всего так и делал! А мамино заклинание работало. Мёртвый сторож стал вдруг чем-то далёким и совсем незначительным, на что не нужно обращать много внимания и уж тем более не следует бояться.
Настал вечер. Сказав, что придёт поздно, Хомяк отправился на встречу с его новой командой. Странно, мама так легко на это согласилась, и даже вчера вечером его не ругала ни за порванную футболку, ни за его позднее возвращение! Неужели отношения могут быть столь весомы, чтобы так изменить характер? Она и так была расстроена, Семён видел это. И ему делалось очень грустно, когда он представлял, как огорчит её, если признается во вчерашнем. И он твёрдо решил пока ничего ей не говорить. На детскую площадку он пришёл грустный, но вполне уверенный. Павел тоже явился удручённый, что читалось на его резком лице чуть тёмными отметинами.
– Ну, мужики, я надеюсь вы подумали о случившемся и пришли к выводу, что начатое нужно завершить, – начал он небывало серьёзно для него.
– Но как? Что именно? – Белка тоже сегодня был на удивление тихим.
– Жоржа надо снять и убрать наместо, сторожа тоже – затащить в его каморку и… и уложить на тахту. Будто он там и умер. И тогда, когда его найдут, ни у кого не возникнет никаких подозрений.
Хомяк молча пялился в гравийную дорожку, Белка же выдавил:
– И кто будет это делать?
– Мы, чёрт возьми! Все вместе, и не отнекивайтесь! – Злобно отозвался Павел и достал ключи. – Идём.
– А что у тебя с лицом? – Спросил Хомяк по дороге.
– За сторожа переживаю!
Ответ был резким и явно издевательским. В нём звучала угроза, и Семён не полез на рожон. В конце концов, какое его дело?
Говорят, помещения – дома, квартиры, школы – живут эмоциями их обитателей. Там, где слышен детский смех и топот маленьких ножек, всегда легко и приятно; где раздаётся грозный голос строгого начальника, грозными кажутся даже стол и стены; а где разносятся стоны больных, там каждый метр пропитан их гнетущими страданиями. Всё вокруг нас отражает нас самих, и если где-то находится не по себе, это лишь говорит о том, что мы далеки по духу от здешних обитателей – ранее живущих или настоящих, – неважно. Чьей-то энергии едва хватает на маленькую квартирку, а кто-то может заполонить собою несколько этажей. Поселить в них тишину летнего отдыха, отдалённые отзвуки улицы и лёгкий запах сырой земли в цветочных горшках. Но когда в помещении поселяется смерть, и не простая, а со страданием, она неведомым образом заволакивает всё вокруг своей липкой паутиной, преет воздух и плесневеет земля в горшках, и словно расстилается по полу дымка её мертвенных щупалец. Именно это почувствовали ребята, войдя в заднего входа на лестницу, хотя комната сторожа и он сам были в другом крыле. Тепло обдало их холодом, и в воздухе кроме пыли читались явные нотки разложения. Но ведь прошли всего сутки!
– Что ж так воняет-то, – заметил Белка, сморщив нос.
– Просто он ещё заживо сгнил наполовину, – попытался отшутиться Павел, но от своих же собственных слов ему сдавило грудь, и последние слова он почти проглотил.
Вечер был жаркий и томный. Серые тучи заволокли небосвод, предоставив жителям вариться в асфальтно-кирпичном мареве города. Ни ветерка, ни капли дождя. Душная, сухая неподвижность, придавливающая к земле. Бетонные стены школы прогрелись, и температура внутри была ещё больше. Шагнув в коридор первого этажа, ребят знобило, хотя они покрылись потом. Ощущение было не из приятных. Стараясь взять себя в руки, Павел откровенно не понимал, в чём дело: по объективным причинам ведь бояться нечего!
Перед ними простирался тёмный коридор со слабым отблеском от гардеробных окон в конце, за стеклянными дверьми.
– Может, зажечь свет? – не выдержал Хомяк.
– А увидят с улицы? – отозвался Белка.
– Но Георгий Афанасьевич ведь мог бы зажечь свет…
В памяти Павла всплыла вчерашняя встреча с завхозом поздно вечером. И какого лешего он здесь шатается? А вдруг опять припрётся на площадку? А вдруг… решит проверить…
– Давайте зажжём всё-таки, – согласился он и поискал выключатель.
На всём протяжении левой стены коридора были ниши, оформленные под своеобразные витрины – в них выставляли разные детские поделки. Картонные замки, фигурки из папье-маше, человечков из желудей и спичек, аппликации и прочую ерунду, которую Павел никогда не разглядывал и уж тем более не делал, даже когда задавали. Щёлкнул выключатель, и витрины озарились белым светом. Основной свет включался с другого конца коридора.
– Вполне достаточно и этого, – сказал Павел; коридор заполнился мягким рассеянным белым светом из витрин.
Впрочем, был среди незамысловатых экспонатов один более-менее интересный экземпляр, изготовленный старшеклассниками пару лет назад – голова профессора Доуэля из папье-маше, которую убрали на самую верхнюю полку чтобы не пугать младшие классы. Этот раз лампа над ней, как ни странно, не горела. Не то чтобы Павел обратил на это большое внимание, но за все годы в школе он впервые, хотя и боковым зрением, присматривался к содержимому витрин, и пока больше всего ему понравилась витрина с кубками школы – она выглядела самой безобидной. Приближались стеклянные двери, а за ними ждал гардероб.
6
Запах разложения здесь был сильнее; Белка совсем сморщился, а Хомяк закрыл нос платком с вышитой буквой «С». Жорж неподвижно висел на кушаке, улыбаясь маской кота Леопольда. Сторож же представлял собой плачевное зрелище. Хруст, который слышал вчера Белка, отбиваясь от него, как оказалось был хрустом очков, которые он проломил пяткой и втоптал в лицо несчастному сторожу. Георгий Афанасьевич лежал на боку, и рядом с лицом была маленькая тёмная лужица. Мухи летали в необозримом количестве и покрывали лужицу плотным, шевелящимся ковром. Из-за жары разложение шло очень быстро.
Как-то раз Пашка с такими же обалдуями, как и он, нашли в подвале труп бомжа. Он был скукожанный и явно лежал там давно. Тогда он не испытал страха, только отвращение; и честно говоря ожидал, что и сейчас будет нечто похожее. Однако бурление в желудке и попытки последнего вырваться наружу, а так же прилипшая к спине мокрая футболка говорили об обратном.
– Мы должны оттащить его к нему в комнату, – сказал он по возможности смело, но вышло не очень.
– Я не дотронусь до него! – пропищал Хомяк, а Белка добавил:
– Меня сейчас вырвет!
– Без разговоров!
Желая сам как можно скорее покончить с этим, Пашка первый шагнул вперёд. Взял сторожа за ноги – те с хрустом выпрямились.
– Ну и гадость! – заметили его напарники.
– Помогайте! Чего встали?
Георгий Афанасьевич оказался на удивление тяжёлым. А может, он просто прилип к полу? Под ним уже было влажное пятно. Втроём они кое-как втащили его в каморку, но положить его на тахту было задачей непосильной – для этого ведь требовалось, как минимум, взять его за подмышки и поднять. Одному Павлу это было не сделать, а на напарников надежды не было.
– Развернём его вдоль тахты, – скомандовал Пашка. – И накроем покрывалом. Получится, будто ему стало плохо, он хотел встать и упал.
Так и сделали. Георгий Афанасьевич прислонился головой к стене, ногами же упёрся в тумбочку. И был накрыт залёженным покрывалом с тахты. Причём с головой.
– Его же будет видно в окно! – заметил Белка.
– Молодец, правильно мыслишь! Закрой плотно шторы.
Пыльные шторы на окне были плотно задвинуты.
– И включи телевизор! Семён!
– Почему я?
– Потому что ты его и выключал.
– Это чтобы там типа твои отпечатки остались, – подсказал Белка, чем заработал осуждающий взгляд Павла.
– Нет! Почему мои? Я… не буду!
– Успокойся ты…
Пашка отобрал у него платок и через него нажал на кнопку телевизора.
– Никаких отпечатков здесь нет. Да и вообще, причём тут отпечатки? Никому и в голову не придёт их искать. Сторож умер естественной смертью. А по сути, так и было. Верно?
Ребята молча кивнули головой, но Белка заметил:
– А очки? Увидят же, что они сломаны… и покрывало на голове…
– Слушай ты, доктор Ватсон! Очкуешь – так и скажи. Всё, теперь осталось висельника снять!
Вопрос остался открытым, но Белка решил не испытывать Пашкиного терпения. Покинув зловонную каморку, они с облегчением закрыли туда дверь, не забыв перед этим прихватить ключи. И заперли дверь на ключ, не подумав, что с внутренней стороны нет замочной скважины, а только простая защёлка, и сторож сам никак не смог бы закрыться изнутри на замок. Вместе с дверью будто ушёл и страх – остался там, внутри. О недавнем неприятном занятии напоминали только несколько мух да тёмное пятно на полу, и влажная дорожка – в каморку. Но она, по представлениям Павла, должна была скоро высохнуть, а пятно можно было оттереть. Они сняли Жоржа и отнесли его обратно в театральный кружок, не удосужившись, правда, вернуть кушак платью Джульетты, и теперь осталось лишь навести небольшую уборку в гардеробе. За окнами уже стемнело, но свет они включать побоялись. Мыть пол же было поручено Денису.
– Почему мне?
– Хомяк свою часть задания сделал вчера.
– Почему же тогда я до сих пор Хомяк? – возмутился тот.
– Потому что ты похож на хомяка.
Кладовка скрывалась за первой дверью от гардероба, в том же коридоре. Подобрав ключ, ребята распахнули её и нашарили выключатель. В нос ударил едкий запах моющих средств, а тусклая лампочка осветила полки с разными бутылками, флаконами и тому подобным. Запах разложения добрался и сюда – каморку сторожа соединяла с кладовкой и вентиляционным каналом решётчатое окошко под потолком, и оттуда доносились радостные звуки какой-то телепередачи. Кладовка была забита доверху.
– Ни фига себе! – вырвалось у Хомяка при зрелище этого царства чистоты и химии.
Лицо Павла скривилось в довольной ухмылке:
– А вот и первый бонус. Тем, кто его заслужил!
С верхней полки он достал упаковки туалетной бумаги «Зева-плюс», в которых было по четыре рулона, и такие же упаковки с бумажными полотенцами. Хомяк с восхищением рассматривал нарисованные на рулоне перья:
– Это кому же такую дают?
– Только директорской заднице, – пояснил Павел, обследуя другие полки.
– Прямо из рекламы! – радовался Белка, прижимая упаковку к носу и наслаждаясь запахом ароматизаторов. – Мягкая, как пёрышко!
– Никогда её не видел в туалетах…
– Её наверно директорша домой уносит!
– Ну да, а нам оставляет тонкую и рвущуюся…
– Подтирать свой толстый зад!
– Кое-кто, кажется, забыл про ведро, – напомнил Павел, пнув ногой одно из вёдер. – Вот тебе и швабра новая, и перчатки. И «мистер Проктер».
Все необходимые причиндалы были вручены Денису. Тот со вздохом натянул резиновые перчатки, которые были ему сильно велики, и пошёл за водой в ближайший туалет.
– Э, да из тебя выйдет классная уборщица! – кинул вслед Пашка.
– Точно-точно, ты нашёл своё призвание!
– Да пошли вы…
Кровь загустела и успела въесться в пол; оттереть её оказалось не так уж легко. Кроме швабры потребовалась щётка, и Денис на коленях усердно тёр гранитную плитку под шутки ребят.
– Может, тебе халат дать? Тогда сходство будет один в один!
– Не, ему надо платок, как у нашей Матрёны!
– И старые стоптанные тапки!
Красное пятно размазывалось, а «мистер Проктер» не давал обещанного результата. Оставив кладовку открытой и сложив у её дверей трофеи, Павел с Семёном разглядывали витрины в коридоре. От страха не осталось и следа, точно они не человека спрятали, а выкинули в окно трупик голубя.
– Смотри, это мой зáмок! Это поделка из природных материалов. Я делал его из мха, листьев, глины и маленьких веточек. На это ушло много времени, но Мария Михайловна меня очень хвалила… – рассказывал Семён, но Пашка не слушал его. Его больше привлекла голова профессора Доуэля, у которой почему-то не работала подсветка, хотя была сделана очень хорошо – одна лампочка освещала её сверху, другие две – слева и справа, бросая на лицо таинственные тени и причудливо поблёскивая в самых настоящих очках, водружённых на её бумажный нос. Очки были точно как у сторожа; Паша даже решил, что наверно у него и взяли какие-нибудь старые. Он долго всматривался в нарисованные глаза – синие зрачки на голубоватом глазном яблоке – как вдруг ощутил, точно в мозг вбили маленький гвоздик.
Неприятный импульс пробежал по всему телу. А в очках возник странный отблеск. Силой оторвав взгляд, Павел решил, что пора закругляться.
– А вот солдатики, наш класс их делал ко Дню Защитника Отечества, – вещал Хомяк, но как в тумане.
– Эй, уборщица! Ты как там? – Пашка пошёл в направлении гардероба, но услышал позади гулкий щелчок – и невнятный ответ Белки растворился в эхе.
Маленький гвоздик точно вбили глубже. Вздрогнув, Пашка обернулся – но вместе с облегчением последовал ещё более сильный испуг.
– Твою мать… чёртовы ключи! – донеслось из противоположного холла, и Павел узнал в затуманенном алкоголем голосе завхоза. Всё же он припёрся!
Хомяк, совершенно растерявшись, так и стоял у витрины раскрыв рот. Схватив его за локоть, Пашка стремглав затащил его в туалет, а Белке только и успел крикнуть, чтобы тот сваливал поскорей. Но куда?
Дверь в туалет закрылась, и в тот же момент в конце коридора, за стеклянными створками возникло красноватое лицо Николая Петровича с нечётким взором.
7
– Это учительский туалет, здесь нельзя находиться! – раздался над ухом грозный голос Аллы Эдуардовны. Среди школьных учителей она слыла самой строгой и злой. На её уроках математики всегда царили полнейшие тишина и порядок, а носила она всегда серый брючный костюм грубой ткани и звание «самая дисциплинированная». – Ты слышал, или нет? – повторила она; Павел, видимо, должен был с извинениями броситься вон. Но он лишь наградил её пренебрежительным взглядом через зеркало и очередной раз сплюнул в раковину, наблюдая, как вода увлекает в воронку капли кровавой слюны вперемешку с соплями. В голове до сих пор гудело. Лёгкий запах перегара с терпкими духами Аллы Эдуардовны немного оживил его.
Своеобразный предбанник с раковинами от помещения с туалетными кабинами в этом туалете отделяла дверь, закрывающаяся изнутри на защёлку. Здесь всегда лежало мыло у раковины, не воняло хлоркой и были бумажные полотенца, но попахивало сигаретами – очевидно, некоторые учителя курили в туалете. Среди них была и Алла Эдуардовна. Но никто и никогда на уроках или в школьных коридорах не мог бы заподозрить, что её тонкие, всегда строгие губы периодически сжимают сигарету.
– Кто это сделал? – она стояла чуть позади него и смотрела на него через зеркало.
– Неважно, – выплюнул Пашка. Весь её образ говорил о том, что курит она «Беломор».
– Опять из десятого «Б»? Ну я им устрою, – сказала Алла Эдуардовна безвкусно.
– Не нужно никому ничего устраивать! – резко обернулся он, положив сзади ладони на край раковины.
Алла Эдуардовна беспристрастно посмотрела на его красно-синий нос и верхнюю губу, изменившие свои размеры. По её тонким губам скользнула тень ухмылки.
– Пойдём, я отведу тебя в медпункт.
– Я не пойду!
– Тогда иди домой.
– Туда я тоже не пойду! У меня ещё биология. – Не выдерживая её пронизывающего взгляда серых, как костюм, глаз, Павел смотрел в пол. Мало кто его выдерживал.
В серых глазах отразилась ухмылка, которую Павел ощутил в воздухе, как невидимый импульс.
– Долго ты будешь это продолжать?
– Сколько потребуется, – ответил он совсем глухо.
Тогда она полезла в карман пиджака, достала оттуда пачку сигарет – это оказался не «Беломор», но тоже весьма дешёвое и простое курево, – и протянула ему одну.
– Зажигалка на подоконнике.
Он и так знал, где зажигалка. Затем она вышка – как всегда, уверенно и непринуждённо, точно дала ему методичку по математике…
– Паша! Паш! – взволнованный шёпот Хомяка выбил его из воспоминаний. – Паш, он идёт! Нам конец!
Николай Петрович распахнул двери в коридор и уставился на освещённые витрины. Это обстоятельство явно поразило его.
– Чёрт, совсем, что ли, спятил, старый? – прогнусавил он и неустойчиво двинулся через коридор. Ребята за дверью туалета могли только слышать его шаги.
– Блин, это конец! Всё, нам конец! – Хомяк прижался к стене, на лице его была полнейшая паника.
– Если ты не заткнёшься, я сейчас вытолкну тебя в коридор, – пригрозил Пашка; ему было не до шуток. Семён зажал рот ладонями.
Открытая кладовка и приготовленные на вынос трофеи, сложенные у её двери, удивили завхоза ещё больше.
– Афанасич! Ты здесь? – крикнул он, дойдя до кладовой и подозрительно глядя в тёмный холл и гардероб. Звук работавшего в каморке телевизора доносился сюда еле-еле. – Дрыхнет, наверное, старый хрыщ, – подытожил завхоз. – Ну и ладно.
Из туалетной двери, находившейся почти напротив, Пашка смотрел на него через замочную скважину. Только бы он не пошёл к сторожу, только бы не к нему!
Завхоз извлёк из кармана широких клетчатых шорт большой прочный пакет и отправился в кладовку.
– Та-ак, чувствую, не мы одни в эту кладовку заглядываем, – шепнул Пашка.
– Где Денис? Что с ним? – проскулил Хомяк.
– Наверно, мозгов хватило спрятаться. У него там пространства побольше: если на лестницу успел, то можно на любой этаж… лишь бы этот туда не зарулил.
Из кладовки слышался шорох, а вскоре донёсся нетрезвый развесёлый возглас:
– Афанасич! У тебя крыса сдохла! Проснись, старый пень… провоняешь…
После этого Николай Петрович вышел оттуда с полным пакетом чего-то. Сверху выглядывало горлышко «Туалетного утёнка». Сложенные у двери упаковки туалетной бумаги явно смущали его больше, чем свет в витринах.
– Афанасич! – прокричал он громче. В ответ вдруг умолк телевизор. Теперь пришла Пашкина очередь удивляться. А Николай Петрович озадаченно повернул голову в сторону холла.
– Чёрт, нельзя ему идти туда! – Пашка лихорадочно соображал, как быть.
– А Денис? Где Денис?
– Если он Дениса найдёт, это пол беды…
Николай Петрович тем временем поставил пакет на пол, подошёл к дверям и заглянул в тёмный холл. И ещё раз позвал сторожа.
Осмотрев предбанник туалета, Пашка увидел кусок мыла на раковине. Оно высохло и даже треснуло вдоль. Нужно ни в коем случае не пустить завхоза в гардероб! Телевизор, на счастье, снова заработал – наверно, был какой-то сбой в сигнале. А Павел, пока завхоз пялился в холл, приоткрыл дверь туалета, высунулся и что было силы швырнул кусок мыла, предварительно намочив его (в этом туалете воду не отключали) в противоположный конец коридора. То долетело до самого конца, проскользив по полу и ударившись о двери.
– Афанасич, это ты? – завхоз обернулся на шум и пошёл туда. Едва он миновал половину пути, Павел приказал:
– Сейчас через второй этаж быстро бежим к выходу. Мы должны успеть вперёд него.
– А Денис?
– По пути заберём, он же где-то там!
Перепуганный Денис прятался на лестнице. На счастье, стёкла в дверях, отделяющих холл и гардероб от коридора, были только до середины. Услышав призыв Пашки сваливать, а затем увидев и завхоза, он на четвереньках прошмыгнул ниже стёкол на лестницу и сидел там ни жив ни мёртв, когда ребята окликнули его.
Со всех ног неслись они через второй этаж в левое крыло, от которого был ключ у них и через которое вошёл завхоз. Среди ключей, что прихватили они у сторожа, наверно был ключ и от другого чёрного выхода, да и от центральных тоже, но искать их сейчас в темноте совершенно не было времени! Через две ступеньки слетели они по лестнице (Хомяк при этом конечно же упал и потерял очки) и выбежали на улицу. Видел их Николай Петрович или нет, они не поняли. Но совершенно определённо он слышал топот.
– Валите! Живо домой! – распорядился Павел.
– Очки! Мои очки! – заныл Хомяк.
– Потом! Сэм, потом! – Белка увлёк его за собой, а Павел подобрал с земли камень и что было силы швырнул его о железную дверь чёрного входа. Та загудела и зазвенела, и отворилась через пару секунд, выпуская пьяного завхоза с рёвом негодования. Теперь Пашка надеялся только на ноги, которые обычно не подводили.
– Ах ты, ублюдок! – Рявкнул Никоалй Петрович и ринулся за ним.
– Догони!
Павел намеренно побежал в сторону его дома. Сзади сыпались ругательства и плюхали тяжёлые шаги, а в ушах свистел ветер, да разбивались об лицо неповоротливые мошки – Пашка бежал далеко не со всей возможной скоростью.
Завхоз жил рядом и, как и думал Пашка, совсем скоро выдохся. Животик и опьянение быстро потушили вспышку гнева, и он с ругательствами повалился на скамейку рядом со своим домом.
– Только попадись мне! – Крикнул он вслед, грозя кулаком пустынному двору. – А, чёрт с тобой…
Тяжело дыша и весь красный, Николай Петрович раскинулся на скамейке. Со спортом он не дружил, и вечерняя пробежка далась нелегко. Да и алкоголь дал о себе знать – сердце колотилось, как бешеное, в глазах бродили точки, а лицо стало похоже на огромный помидор, какие в магазинах называются «розовыми» и стоят дороже остальных. Через пятнадцать минут он попытался подняться, но крякнув вновь оказался на скамье, просидев ещё столько же. Затем кое-как добрёл до подъезда и скрылся. Как и рассчитывал Пашка, спрятавшийся неподалёку, обратно в школу Николай Петрович не пошёл. Однако мог это сделать утром, и следы преступления требовалось убрать.
Снова в кармане мятые сто рублей. Павел был рад, что ему не нужно сейчас возвращаться домой.
Интересно, вспомнила ли о нём бабка? Вряд ли, учитывая, что скорее всего она дрыхнет на столе. Совсем себя распустила, а ей ведь чуть больше полтинника… и он, Павел, и его мать Настя были ранними и, очевидно, не очень желанными детьми. Квартиру им в своё время дали при расселении коммуналки, и тут уж баба Лёля, как её все называли, а вернее Ольга пошла в полный разгул, постепенно спиваясь и деградируя, и уча тому же и дочь. Пашка удивлялся, как отец ещё от них не ушёл; он-то как ни странно пил меньше всего, хотя тоже бывало, но помимо был ещё жутким лентяем и ничего-не-делание-на-диване полностью удовлетворяло его жизненные интересы, и занятию этому не мешали бесконечные пьянки на кухне. Впрочем, он даже иногда их лениво сдерживал и выставлял из дома непрошеных гостей, нарушавших тишину. Но о ребёнке что он, что Настя – заботились мало. Пашке казалось, что если бы его забрали в интернат, его семье жилось бы проще. Но только он сам совершенно туда не стремился.
Этим утром он сквозь сон слышал чьи-то малоадекватные голоса, а затем ощутил на себе вонючее, перегарное тело, совершавшее странные недвусмысленные конвульсии. Сбросив его кое-как, он попытался встать, но размякшие за время сна мышцы не слушались, и его тут же припечатал к подушке чей-то кулак. В глазах возникли звёздочки, а крик бабы Лёли вдруг стал как из-под воды… «Лёша, сука! Отойди!» – вопила она, но хорошо знакомый Пашке дебошир Лёша вряд ли воспринимал её речь. Хуже всего было то, что иногда мозги Лёши полностью отключались, и мотив его действий как и обоснование их лишались всякой логики. Пока бабка удерживала своего буйного дружка, Пашка смог подняться, пару раз вмазать ему в живот и толкнуть, так что тот полетел на пол и треснулся затылком о прикрытый тонким линолеумом бетон. Бабка тут же накинулась на него со словами «ты что наделал?!», Лёшка же обняв руками голову корчился на полу. Пашка пожалел, что он шмякнулся не замертво. Дикая злость охватила его, и только сила врождённого благоразумия – видимо, всё же она до сих пор уберегала его от превращения в полноценного члена своей семейки – заставила толкнуть бабку на свою тахту, а не на пол. Та повалилась, разбросав тощие ноги; распахнулся драный халат. Пашка схватил одежду и выбежал на улицу, одеваясь на ходу.
Мятые сто рублей в кармане… бабка иногда давала ему деньги, когда он сам требовал и когда они были. В общем-то она была не жадной и частенько, от всей души предлагала ему угоститься объедками со стола, но чаще всего Пашка брезговал и предпочитал пусть и гавённую, но целую упаковку чипсов. Но чаще деньги давал только отец, из молчаливого сострадания.
Голод и пережитый стресс напоминал о себе; ему захотелось есть. Зайдя в тот же ларёк «24 часа», он взял сок и лаваш, и уплёл их тут же, сев рядом на скамейку. Дневная жара отступила с наступлением ночи, духота стала менее гнетущей. По пустым дворам побежал лёгкий ветерок. На лице Пашка чувствовал застывшую корку пота и городской пыли, даже глаза слегка щипало. Сейчас бы в душ! Но его тошнило при воспоминании о ванной комнате в их квартире, об отслоившейся на потолке краске, о чёрных швах кафельной плитки противного светло-синего цвета и о ржавчине в ванне, куда было страшно ступать… откуда в нём это отторжение такого привычного, ведь он вырос в этом?
Гулким эхом в небе отозвался раскат грома. Где-то далеко, на подступах к городу, словно неясные залпы орудий неприятеля, с моря надвигался шторм, стирая солнечное тепло как ластик линии карандаша на бумаге. Как изменчива природа! Кажется, нет спасения от изнуряющей жары и вездесущих солнечных бликов, но вот начинается дождь, и через пару минут уже вода, вода повсюду!
В школе нужно прибрать. Следы преступления оставлять не полагается, так делают только трусы! Покончив с лавашем, он пошёл обратно. И остановился у калитки – мрачное тёмное здание, без проблеска света внутри, заставило вздыбиться все волоски на его теле. Что за чушь! Там же никого нет, кроме мёртвого сторожа и мух. Он не верил во всё это, он уже взрослый. Преодолев страх, Павел толкнул калитку, и сонный воздух взрезало скрипом петель.
Коридор первого этажа также освещала подсветка витрин. Было тихо и пусто, если не считать едва слышимое шипение телевизора – видимо, в вещании был перерыв до утра. Убедившись, что всё в порядке и его страх не более чем отзвук детской впечатлительности, Павел начал действовать. Белка почти домыл пол, от красного пятна остались незначительные разводы. Через пару дней они станут совсем незаметны, слившись с серостью гранитной плитки. Павел убрал щётку, швабру и ведро обратно в кладовку, навёл там относительный порядок, изредка косясь на вентиляционную решётку; а приготовленный Николаем Петровичем пакет отнёс ко входу, надеясь, что если он и придёт за ним, то увидев его у двери не попрется дальше. Это было последней надеждой, иначе – всё пропало! Ещё Пашка уповал на опьянение завхоза и рассчитывал, что он половину не вспомнит. Но ведь это как знать – кто-то ни черта не помнит, наклюкавшись, а у кого-то наоборот – умственные способности обостряются! И почему он не сваливает? Ни раз же говорил, что только и ждёт окончания работ, чтобы свалить на дачу, «отдохнуть от них хоть месяцок!».
